Он пристыжено замолчал. «Князь Райно»… Хорош посол.
— А на что годно «остальное княжество»? — тихо спросил Отто, словно не заметив оплошности. — Золото есть только в горах. На равнине есть пара приисков, но их выработали уже сотню лет назад… Вы же видели, Ансельм, как скудна наша земля. Люди живут только за счет штейнхольмского золота. А если его приберет к рукам ваш Райно…
Все-таки заметил!
— …то он подпишет смертный приговор тысячам людей, — спокойно закончил владетель. — И извините, Ансельм, но плевать я хотел на подлинность этих бумаг. Выплачивать дань я согласен. А спокойно стоять в стороне и смотреть, как гибнет мое княжество, — нет. Так Райнхольду и передайте. И прелестной Литании — тоже.
Владыка Штейнхольма Сигмунд смерил гостя на удивление ясным взглядом.
— Как хорошо, что Солнцеокий не дал мне этот дар, — задумчиво промолвил старик.
— Простите, свет-Сигмунд. Вы сказали — хорошо?
— Конечно, друг мой. Ведь и смерть, и невзгоды — это воля Солнцеокого. Он посылает человеку испытания, а тот должен превозмочь их. Сам. Ведь долиной смертной тени мы идем без провожатых… А ваша сила позволяет вам вмешаться в промысел божий. Даже не знаю, как бы я поступил, если бы Владетель Отто умирал у меня на виду, а я бы понял, что властен спасти его… Я слаб, признаю.
Ага, вот оно!
Конечно, Ансельм не мог сдаться так просто. После того как Владетель едва ли не выставил его за дверь, изобличить еретика стало делом чести. Да, именно еретика, в этом уже сомнений не оставалось — кем же еще может быть человек, не признающий закона?
Ну а кто может лучше разбираться в уличении ереси, чем старый Владыка, изгнавший огнепоклонника Дитриха? То-то и оно…
— Свет-Сигмунд, а по-вашему, владетель не заслуживал бы чудесного спасения?
— Конечно, нет.
— Ох, знаете, мне он тоже показался…
— …Как и любой другой человек, — закончил старый Владыка, с грустной улыбкой глядя на Ансельма. — Вы что-то сказали, брат мой?
Он угрюмо кивнул.
— Владетель был непочтителен со мной. И самый ход его рассуждений… мне показалось, что этим человеком правят гордыня и спесь, а не святое смирение…
— Да, он неприятный собеседник, — Сигмунд нахмурился. — Разногласия у нас есть и были. Но Отто чтит Солнцеокого.
— И пренебрегает его главным даром, — невзначай брякнул Ансельм. — Бледный он, как погибель. Он вообще из дворца выходит?
— Не припомню такого, — Сигмунд ответил не сразу. — Но какая в том нужда?
— Но как же светлый праздник Прозрения? Ведь в этот день и Владетели, и Владыки, и миряне — все купаются в благодати солнечных лучей… У нас в княжестве так, по крайней мере.
Старик выглядел удивленным и смущенным.
— Да. И точно, удивительно, — кивнул он наконец. — Но ведь у Владетеля есть личная часовня в замке. Да и существенно ли, где верующий воздает хвалу Солнцеокому?
— По-моему — существенно, — Ансельм скрестил руки на груди.
— Ах, ну может, вам, брат мой, и виднее, — старик окончательно стушевался.
— А не желаете ли вы пригласить Владетеля на шествие? — Ансельм старался, чтобы голос звучал беззаботно.
— Если вам так угодно, брат мой, — Владыка склонил седую голову. — Но ведь до праздника еще декада?
— А я как раз рассчитывал разделить с жителями Штейнхольма этот светлый день! — Ансельм широко улыбнулся. — Негоже встречать праздник в одиночестве, в дороге…
Он не знал, на что надеется. Но ведь он не делает зла! В конце концов, это же самому Отто надо — в день Прозрения солнечные лучи особенно ласковы и целительны…
Просторная главная улица Штейнхольма с утра была заполнена людьми. Женщины были одеты в легкие недлинные платья без рукавов, мужчины подставляли солнцу загорелые спины. Босые ноги шлепали по нагретым солнцем камням. К небу тянулись веселые струйки пара от горячих источников. Жаркий полдень был пропитан запахами хвои и человеческого пота.
Ансельм с удовольствием запрокинул лицо навстречу ласковым лучам солнца. Было удивительно видеть сквозь полуденное марево белые снеговые шапки на горных вершинах, и при этом не чувствовать даже тени прохлады.
Он скосил глаза влево. Владетель Отто брел, опустив лицо долу. На его бледных щеках — или Ансельму показалось? — проступила россыпь алых пятен.
— Князь, а отчего вы так маетесь в этой одежде? — громко спросил Служитель. — Здесь не холодно, уж поверьте жителю долины!
— И точно, владетель, — поддакнул Сигмунд, добродушно улыбаясь. — Если нездоровится — откройтесь солнцу!
На Отто уставились десятки глаз. Князь вздохнул и принялся расстегивать пуговицы рубахи.
— Да сбросьте вы эту тряпку, Владетель! — крикнул кто-то из толпы. — Полноте вам! Вы же, чай, не Дитрих-греховодник, Солнцеокого чтите, как мы все!
Белая ткань скользнула на мостовую, обнажая бледные костистые плечи и сутулую спину.
— Вот сразу б так! — какой-то простолюдин по-дружески похлопал Отто по плечу.
Шествие, замедлившее было ход, двинулось дальше. Ансельм доверил теплому людскому морю нести себя, щурясь на нестерпимо яркое солнце. Он слышал радостные голоса, веселый плеск воды, которой было тесно в каменном русле…
Он ждал. И дождался.
Постепенно голоса становились все тише; праздничные песнопения гасли, растворяясь в настороженных перешептываниях.
— Свет-Ансельм… — кто-то осторожно тронул его за локоть.
— Князь, что с вами? Вам нездоровится? — в голосе Сигмунда слышался испуг.
Отто выпрямился. Кто-то громко вскрикнул, кто-то шепотом помянул Огнеглазого…
Лицо и плечи Владетеля были покрыты налившимися кровью волдырями. Спина покраснела, как от ожога.
— Что с вами? — повторил старый Служитель.
Отто повернул к Ансельму изуродованное лицо.
— Это болезнь, — проговорил он сквозь зубы. — Багряница. От солнца. Болезнь, слышите?
Тишина была ему ответом. Настороженная, недобрая тишина.
…А война все равно была.
Отто отправился в изгнание — сам, добровольно, не дожидаясь эдикта церкви. Но пока князь Райнхольд подбирал цвета для нового герба, штейнхольмский трон занял какой-то выскочка-барон. Этот багряницей не страдал. И смирение ему было чуждо — мерзавец объявил себя потомком древних королей севера, заявив права не только на горную крепость, но и, смешно сказать, на долину.
Альма простилась с Ансельмом до неприличия равнодушно для невесты. Просто сказала, глядя в глаза — возвращайся, мол. Буду ждать. А вот Литания плакала и молилась весь день напролет — во дворе замка, вместе с простолюдинками, провожающими на войну мужей и сыновей. И на прощание поцеловала Ансельма солеными от слез губами, не стесняясь отца.
Этот поцелуй был последним, что запомнил Ансельм. Потом время остановилось, и начался бесконечный тягучий кошмар. Тот, который потом назвали Северной Войной.
Ослепший от ужаса, полубезумный, Владыка бродил между рядами мертвых тел. Сначала это были ряды — потом их просто стали сваливать на землю как попало. Все как там, в мутном кошмаре детских воспоминаний — только жизни тех людей забрал мор, а эти погибли по княжеской воле… Он боялся узнать в убитых Владетеля Райно. И все же где-то там, в темных глубинах души, теплилась надежда на это. Ведь если князь падет, битва закончится.
Потом была удушливая вонь палатки полевого лазарета. Обведенные темными кругами глаза Альмы — она, оказывается, тоже была здесь, втайне от него. Отправилась лечить раненых с отрядом добровольцев; почему не сказала Ансельму? — да чтобы не беспокоить, и без того у Владыки тревог хватает…
На краткий миг морок рассеялся. Ансельм увидел пропитанное кровью полотно, человека, который корчился на нем, по-рыбьи хватая ртом воздух. На плече раненого зеленел штейнхольмский герб.
— Альма. Это чужой, — Ансельм тронул ее за плечо. — Что же ты делаешь? Там наши… А ты…
— Он человек! Понимаешь ты? Человек!
— Да какая разница? Чем быстрее мы их перебьем — тем быстрее война закончится.
— Владыка… — лицо Альмы исказила презрительная гримаса. — Ясно теперь, кому ты молишься.
— Не богохульствуй! — взвился Ансельм. — Это Он избрал меня. Наделил меня силой. Ты сомневаешься в Его решении?
— Толку от твоей силы… Вот, посмотри! — Альма дернула в сторону полог палатки. — Они все мертвы или умрут. Это навсегда, это не исправишь! И ради чего? Ради золотых побрякушек для Литании? Ради новых, мать их, канделябров в твою церковь?
Она плакала, ругалась, кричала — Ансельм уже не слушал. Он понял, что надо делать.
Воскресить одного из тысяч — жестоко. Придет ко мне тот, кого я вернул — и будет в душе его гордыня и тщеславие избранного. Придут ко мне жены и матери тех тысяч, и не будет в их сердцах печали, но будет ненависть и зависть. Нет среди вас того, кто не заслуживал бы жизни; нет и того, кто заслужил бы жизнь вечную…
Оттого и отрекся я от силы. Нет света в том, что несет разделение.
— Прости меня… — прошептал Ансельм. — Я ведаю, что творю. Я буду милосердным и праведным. Буду. Но потом. А сейчас надо закончить войну.
Он поднялся с колен.
— …во всем воля твоя и свет твой. Дай мне силу!
Солдат медленно поднялся с земли. Провел ладонью по испачканному кровью и землей лицу, осторожно дотронулся до тонкой ниточки шрама на шее, оставшейся на месте рубленой раны. Удивленно выругался — и осекся на полуслове, встретившись со взглядом Ансельма.
— Служитель, да как же это… — хрипло проговорил он. — Я же умер… видел все, как рассказывают — дорогу к чертогам Солнцеокого… шел по ней…
— Умер, — спокойно кивнул Ансельм. — А я тебя вернул. Сегодня война закончится. Князю нужна помощь, ратник, так что иди — и сражайся.
— Почему я-то? Я ведь, сказать стыдно, и в храм не ходил лет десять как. И вообще…не праведник я.
— Значит, самое время стать им.
— А Людвиговых людей вы тоже воскресите? Они ведь в Солнцеокого веруют, как и мы…