Без четверти три утра. В соседней комнате надсадно дребезжит старый принтер. Раскладываю на полу панно из её публикаций, распечатки кадров криминальной хроники… Ворсинки ковролина забиваются в порезы на руках.
Это счастье. Я и не знал, что оно такое.
Моя королева смотрит на меня. Улыбаюсь ей растрескавшимися губами.
— Выбирай, милая. Здесь все, о ком ты рассказывала. Я всё для тебя сделаю. Только давай решим, с кого начать.
Она плачет? Растерянно поднимаюсь с колен.
— Ну что же ты? Меня жалеть не надо, правда. Ты вчера написала, мол, не хочешь воровать мою жизнь. Так её у меня никогда и не было! Я — часть тебя. И это хорошо, это правильно, я так и хочу жить — с твоей душой внутри. Поняла, глупенькая? Я — это ты, и…
…белёсые губы жирно блестят, извиваются, как червяки. Сквозь вонь ароматических палочек пробивается едкий запах пота.
— Ну что же ты, Илюша? Иди ко мне. Ну дава-а-ай…
Нашариваю на полу майку. Выскакиваю в темноту прихожей, спотыкаюсь о собственные ботинки. Эта тварь что-то визжит мне вслед…
— Зачем? — шепчу я, прислонившись лбом к холодной двери чужого подъезда. — Зачем ты так?
Я не плакал, наверное, лет с пяти. Даже в день твоей свадьбы. А сейчас — не могу сдержаться. Слишком сильно унижение. Ты швыряешь меня в постель какой-то уродины, просишь уйти…
Конечно, сам виноват. Нечего было расхаживать перед тобой с разбитой мордой и угрожать суицидом. Конечно, ты испугалась. Ты ведь любишь меня!
Ничего, милая. Я исправлюсь.
Сквозь затянутое мутной полиэтиленовой плёнкой окно смотрю на трёхэтажный дворец по ту сторону дороги. В полуразвалившемся дачном домике, ставшем моим укрытием, явно зимовали бомжи: пол усеян яичной скорлупой и пакетиками из-под лапши, на колченогом столе — подёрнутый паутиной и плесенью натюрморт из бутылок и объедков. Вонь страшная. Но за тринадцать часов ожидания я притерпелся. Только страшно хочется пить, чтобы перебить кофейную горечь во рту — чтобы не уснуть, пришлось купить в ларьке пакетики с растворимой дрянью и жрать коричневый порошок всухомятку.
Но ерунда это всё. Я сильный. Я ведь должен быть сильным за двоих, правда?
Я не спал уже семьдесят часов, но мой рассудок на удивление ясен. Как только в жизни появилась истинная цель, унылая круговерть повседневных сомнений и страхов переплавилась в чёткие цепочки алгоритмов.
Дождаться, пока приходящая горничная откроет ворота. Перебежать улицу, нажать на кнопку звонка, услышать, как судорожная трель гаснет в глубине пустого дома. Изобразить на лице надежду и испуг — и исполнить арию бедняжечки-таксиста, которого ограбил и избил пассажир.
Я не очень хорошо выгляжу, конечно. Но это правильное «не очень» — мой вид вызывает жалость, а не страх.
И да, эта дурёха разрешает мне вызвать полицию. И даже предлагает зайти в дом, водички попить. Я прохожу за ней на кухню, а она всё не умолкает: лопочет что-то про шурина-участкового, про то, что я должен постараться вспомнить как можно больше, чтобы составить словесный портрет, про то, как важно не терять ни минуты… Её голос — высокий, в каком-то невероятно раздражающем регистре, — ввинчивается в мой мозг, делает больно своей бессмысленностью. Мне ведь не нужны ничьи голоса, Лена. Только твой. Пусть он звучит во мне и через меня.
Я киваю, слабо улыбаюсь, дожидаюсь её ответной улыбки — и бью её коленом в солнечное сплетение. Не очень сильно — разрыв диафрагмы нам ни к чему. Она оседает на пол, корчится, хватая ртом воздух. Это тоже ни к чему. Я стаскиваю с дивана подушку и обеими руками прижимаю её к покрасневшему лицу горничной. Бабища толстая, дебёлая, отбивается старательно — но в конце концов перестаёт мычать и ерепениться и покорно принимает свою судьбу. Как её принял я.
Я тащу её в спальню, на второй этаж. Раздеваю, укладываю в постель. Меня мутит от прикосновений к потному рыхлому телу и от собственной жалости, такой неуместной сейчас, — ведь, в самом деле, ну в чём виновата эта идиотка? Но любовь требует жертв.
Она всё ещё дышит. Это хорошо. Конечно, дышать ей осталось недолго. Но мне нравится мысль о том, что я сам решаю, сколько это «недолго» продлится. Это значит, что я всё держу под контролем. Что мне можно доверять.
Машина останавливается у ворот. Твой, — нет, наш, — враг выходит из неё. Один. Машет рукой водителю, открывает ворота — и идёт по гравийной дорожке к дому. Ко мне.
С ним всё проходит быстрее и проще. Хотя бы потому, что я, наученный горьким опытом, позволяю ему подняться на второй этаж — и только тогда нападаю. Силы-то надо экономить.
Они лежат на кровати рядом — голые, нелепые, как тряпичные куклы, небрежно брошенные в сундук после спектакля. Она слабо стонет — и, сама того не зная, начинает обратный отсчёт.
Я поджигаю сигарету. Подношу её к мясистым губам горничной, прячу в складках простыни. Ещё раз чиркаю колёсиком зажигалки. На белой ткани несмело расцветает огненный цветок, и мне хочется, очень хочется увидеть, что будет дальше, — но это уже неосторожно. И я ухожу.
Не то чтобы мне понравилось — я не чувствую завершённости. Мне хочется поймать последний взгляд этого подонка, почувствовать тяжёлый медный запах крови, поговорить с ним, в конце концов, — наверняка люди способны выдавать презабавнейшие секреты собеседнику с ножом в руке. Но то, что я сегодня делаю, своего рода экзамен — Лена должна понять, что я могу и умею действовать аккуратно.
Врываюсь в комнату. Рёбра ноют — каждый вдох даётся с трудом. В глазах — чёрные точки. Плохо это всё. И пяти километров не пробежал, а уже ни на что не гожусь. Надо будет привести себя в форму, чтобы ей было приятно управлять этим телом…
— Вот, милая! — раскрываю перед ней газету. — Смотри! Пожар в дачном посёлке, два человека… Помнишь, в две тысячи восьмом ты делала репортаж про депутата Мамаева? Я решил начать с него.
Её губы дрожат. Лоб покрыт бисеринками пота — будто после тяжёлой работы.
— А если вдруг окажется, что он выжил, я его и в больнице… — понижаю голос: всё-таки стены в этих домах картонные. — Ты же знаешь, я ради тебя на всё пойду.
Что-то тревожит меня. Какая-то мелочь. Кресло придвинуто к рабочему столу — не иначе, уборщица постаралась. Она постоянно так делает, дура старая. Не понимает, что из этого угла Лене почти не виден экран…
Стоп.
Рука Лены лежит не на подлокотнике, а на столешнице. Смогла, умница моя! Не зря я, значит, старался, каждый вечер массаж делал…
Так, а это что?
На запылённой поверхности процарапаны корявые, неразборчивые буквы:
Уволь его
Меня охватывает гнев. Ну что это ещё за бред, милая? Смахиваю пыль рукавом.
— Мы же не враги, — укоряю я её. — Не надо так.
Сергей ходит взад-вперёд по коридору. На пальце — обручальное кольцо, которое я не видел с прошлой зимы. Мятая рубашка. Мешки под глазами. С блондиночкой, очевидно, всё?
— Илья, мы с Леной тебе многим обязаны. Ты, можно сказать, член семьи… вот, я и решил тебе первому сказать, — он нервно усмехается. — Тот врач, он сказал, что шансы есть. Представляешь? Позвонил мне утром… в общем, голова кругом. Но спасибо тебе, спасибо за всё.
Мир рухнул. Как это? Мы же ещё вчера… как Бонни и Клайд…
— В том медцентре — свой персонал. Так что вот, возьми, — он протягивает мне конверт. — Там за три месяца, ну и от меня. Отдохнуть съезди, а то вид у тебя поганый.
Прохожу мимо её комнаты. Там суетятся какие-то девицы в белых халатах.
Она смотрит сквозь меня.
Что произойдёт, когда она поправится? Мне жутко об этом думать. Что будет с ней? Со мной?
В её глазах — ужас.
— Ты меня спасла — а теперь моя очередь, — наклоняюсь к ней. — Только не сердись. Ну, предположим, вылечили бы тебя. И что бы ты делала? Убежала бы от меня. Занималась бы всякой ерундой… Я-то знаю, что тебе нужно. Ведь неспроста ты выбрала меня.
Аппарат у изголовья кровати попискивает всё чаще и громче. Ничего страшного — никто не придёт. Я же пообещал тогда, что больше не буду слабым.
Её губы дрожат. Надо же, её первое слово после операции — и его слышу я.
И оно мне не нравится
— Я просто хочу быть с тобой, — хмурюсь я. — Делать мир лучше. Это плохо?
Она мотает головой. Пальцы карабкаются к тревожной кнопке.
Накрываю ладошку своей рукой.
— Мы же как Бонни и Клайд, — шепчу я укоризненно. — Я всегда буду рядом…
Любимая♂ Виктор Точинов
Тропинка едва заметна. Тростник стоит зеленой стеной, метелки тихо шелестят над головами. Джунгли. Кажется — вот-вот затрещат под тяжелой поступью стебли и кто-то огромный, чешуйчатый, жутко древний — протопает, не выбирая дороги, пересечет наш путь, мы замрем и оторопело будем смотреть, как исчезает в зарослях волочащийся за ним длинный хвост…
— Здесь правда-правда никого никогда не бывает? — спрашиваешь ты.
— Конечно, любимая. Никого-никогда. Только ты и я. Мы с тобой…
— А кто же тогда протоптал тропинку?
— Не знаю… Может, кабаны?
Ты громко и заливисто смеешься. От звонкого смеха все древние и чешуйчатые позорно бегут, трусливо поджимая длинные хвосты… Кабаны, обиженно похрюкивая, спешат за ними. Кабаны здесь — в пятидесяти верстах от огромного города! — действительно бывают. Но тропинку протоптал я.
Долина постепенно понижается, под ногами должно уже зачавкать — но не чавкает, все высохло, лето очень жаркое. Заросли вдруг кончаются, травянистый склон, вверх — и мы пришли.
— Красота… — почти шепчешь ты. А потом вскидываешь руки над головой и протяжно кричишь:
— Красота-а-а-а-а!!! — так кричат в горах, ожидая услышать эхо. Но эха здесь нет. Это место тишины, оно не любит громких звуков — и крик далеко не уходит — глохнет, вязнет в зеленой подкове тростника, окружившего, прижавшего к реке этот невесть как оказавшийся в болотистой пойме взгорок. Крик никому не слышен.