никогда ничего не роняет. Идеальный, сука.
И я пошла следом. С телефоном и ножом. Обычным кухонным ножом. Не знаю, зачем. Просто когда смотрела фильмы ужасов, каждый раз думала, ну почему эти дураки всегда лезут в стрёмный подвал с голыми руками, ну нет бы хоть чем-то вооружиться, вот я бы по-другому…
Там, снаружи, всё иначе. В смысле, это не Кисловодск. Я же помню: наискосок от Нарзанных ванн на той стороне проспекта есть санаторий, напротив — какое-то кафе. И если закрыть глаза, кажется, что всё как надо. А если открыть — там нет города. Вообще ничего нет. Только вода и не-вода. Какой-то монолит из построек и деревьев — будто кроны проросли сквозь стены домов, и нет ветра, но они стонут, как в бурю. И из под земли лезут их корни, влажные, и липкие, и почти живые. Bad trip, really. Деревья-утопленники.
И туман. Очень, знаешь, нехороший туман. Пахнет гнилью и плесенью. И затягивает, если всматриваться в него.
Этот шёл по мосту через реку. Мост тоже был другим: склизкие, разбухшие доски, будто только что из-под воды, все в сизом налёте. Но по крайней мере, он был настоящим. Таким настоящим, что хотелось вцепиться в эти прогнившие деревяшки, и не выпускать до рассвета.
Но этот шёл, не останавливаясь. И я за ним. С ножом и телефоном.
А окна клиники, конечно, светились изнутри. Его ждали.
Они не похожи на призраков, они почти как люди. Будто кто-то пытался создать модели людей, но в мелочах прокололся. Оставил только то, что необходимо, сообразно функции. Медсёстрам пригодятся руки и глаза. А вот говорить им необязательно — а значит, зачем им рот? Больные — о, вот у этих пасти на полрыла. Оплывшие нарзанорождённые туши. Понемногу растворяются в ваннах, и улыбаются, и благодарят за доброту и внимание.
Не хочу вспоминать.
Он подошёл к двери — и вся эта дрянь хлынула навстречу, обволокла со всех сторон сырым, больным теплом. Сестры вцепились в него, сдёрнули одежду, потащили к свободной ванне. Опустили туда, в серую пузырящуюся гниль — бережно, осторожно. С головой.
Тут я опомнилась. Бросилась к нему, ору что-то. И лишь тогда они меня увидели.
Больные забеспокоились, залопотали, а сёстры полезли ко мне отовсюду. У них такие руки, как ветви у деревьев — длинные, узловатые, жёсткие. Думала, умру, когда они дотронутся — но нет, это не больно. Противно только. Как дотронуться до гнилушки, которая долго в воде пролежала.
И пришёл доктор. Почти как человек. Седенький такой старичок в белом халате, в лакированных ботинках, с портфельчиком, в пенсне. Айболит. И говорит — тихо так, спокойно: мол, что же вы, Дарья Петровна, переполох устроили? Ваша мать, урождённая Забелина, определила Михаила на исправительное лечение. И оно действует, не так ли? Он стал правильным? Таким, как надо?
И Мишка — этот — поднимается из ванны. Улыбается, волосы развеваются по ветру — на такого та пигалица на вокзале и глаз понять не посмела бы. И отовсюду шорох: сёстры начали хлопать в ладоши.
Нет, говорю. Нет.
Он: «Что ж, требуется время. Но скоро курс лечения будет закончен. Уже недолго осталось».
И тут я вижу, что у него пенсне прорастает прямо из кожи. Что это не оправа, а тонкий чёрный нарост — как бородавка, как кожистая складка, а вместо стекла — водяная плёнка.
А нож всё ещё был у меня в руке. Я не знаю, как. Правда, не знаю. Но я его ударила.
И ведь знала, что не поможет. Что из раны польётся вода, а не кровь.
Но ему было больно, этой суке было больно! Он завизжал — и все они изменились в лице, все, даже те твари из ванн — и дальше я уже ничего не помню. Но, наверное, это не те воспоминания, о которых можно тосковать.
Знаешь, тут очень красивые рассветы. Нет, серьёзно. Когда я сидела на ступеньках этой поганой клиники, и выковыривала ил из волос, и ржала, как ненормальная, потому что увидела мой телефон, мой бедненький «самсунг» у водостока: прямо из корпуса торчит нож. Надо же, технофобы какие. Нет бы отформатировать карту памяти, а они вот так вот. Козлы, а? — так вот тогда я поняла наконец, как же здесь красиво. Тихо и холодно, и даже реки почти не слышно, и пахнет хвоей, и птички поют.
Я его увезу. В Пятигорск, оттуда — в Москву.
Не знаю как, но увезу.
28Jul. 2014 07:50
From: Дарья Зотова
To: Кристина Фёдорова
Вообще-то я хотела тебя убить.
Нет, серьёзно. После того, как отец ушёл, у нас дома был ад кромешный. Мать читала про способы самоубийств. Мишка ныл с утра до вечера. И я тогда подумала — нечего терять же. И нож с собой взяла. О да, Дарья Зотова — мастер клинка. И анатомический атлас посмотрела. Прикидывала, куда надо будет бить, так, чтобы с одного удара, — потом отец наверняка меня оттащит, но один раз я успею.
И потом, уже после эпопеи со сгоревшим обедом, я смеялась, и мне правда было смешно. И хорошо. Но я помнила, что у меня есть нож. Каждую, блин, секунду, помнила.
Просто чтобы ты знала, раз уж собираешься ехать сюда.
5 Aug. 2014
From: Кристина Фёдорова
Даша, добрый вечер))) Рада, что у вас с Мишкой всё в порядке. У меня тоже. Тут, в ожоговом отделении, дико скучно. Если бы не планшет, совсем бы рехнулась. Но через неделю выпишут)
Извини, что раньше не ответила. Сама не знаю, почему. Уже третий день собираюсь. Я ещё удивилась сначала, ну зачем тебе письменный отчёт. Такое же фиг забудешь. А оказалось, очень даже всё это вымывается из памяти…
Ну, поехали.
Я добралась в Кисловодск тридцатого. В девять сорок, что ли. Если надо, я поищу билет. Взяла такси на вокзале, доехали за полчаса. Ну может, чуть больше. Да, я помню, ты просила записывать всё по минутам, но мне тогда реально не до того было, чтобы на часы глядеть. Ты не обижайся, но я решила, что у тебя из-за переезда и матушкиных закидонов крышу сорвало маленько. Эти твои письма…
Короче, я знала одно: придётся вызывать санитаров. Не знала только, к кому из вас.
А потом я увидела тебя. Сидишь на лавочке у подъезда и таращишься в разбитый телефон. Стрёмное зрелище, конечно (я не про телефон). Тощая, руки в синяках, нос расквашенный, а хуже всего глаза. Стеклянные такие, как у игрушки. Я не знаю, что они с тобой делали, но вот за эти глаза — убить их мало.
Твои мне не особо обрадовались. Мы чуть-чуть повздорили. Ну ОК, подрались. Мамаша твоя на меня с порога бросилась, ноздри раздувает, как бык. А Михаил Петрович стоял рядом и лыбился. Потом начал загонять, как в старых книжках, мол, убирайся из нашего дома, считай, что ты уже труп…
А ты чудная, вообще. Стоишь в сторонке и спрашиваешь: ты уйдёшь, да? Я ж хабалка деревенская, ты забыла? Ну дали по морде, ну облаяли. Тоже мне конец света. Это норма, как Малышева говорит. И намёков я не понимаю. А он намекал. Мол, мне этой ночи не пережить, уж доктор постарается.
Короче, я тебя у них забрала. Там соседи сбежались на крик, кипеш подняли, так что твои с достоинством удалились))
Нет, тогда я тебе не верила. Ну город как город. Туристы гуляют, солнце жарит. А потом мы пошли в парк, и что-то я засомневалась. Ты на секунду остановилась на мостике. И вода из реки потянулась к тебе прямо по опорам моста. Ну не умею я красиво описывать((Такими ручейками, будто щупальца выпустила. У меня был трояк по физике, но, по-моему, это нездоровая хрень какая-то. И я тебя за руку тащу, а ты как к земле пристала. И глаза прозрачные, как у этого хлыща, братца твоего. И бормочешь что-то.
Я просто не знала, что с тобой делать. Ты была такая оцепенелая, будто неделю сидела на диете из валиума и галоперидола (ты не думай, что я такая умная, это всё Интернет). Я хотела тебя увезти, ну его, Мишку. И вот мы уже пришли на остановку, и я говорю тебе: поехали. Хватит. Вернёмся в Москву, будешь жить с нами, а этим тут и вдвоём неплохо. А ты стоишь и молча плачешь. На это у тебя сил хватает. Даже не плачешь — просто слёзы текут по щекам, а лицо спокойное и пустое.
И я повела тебя в гостиницу — надо же было куда-то пойти? Помню, девчонка-администратор ещё извинялась, что нет комнаты с видом на реку.
В номере кто-то оставил диск в DVD-плеере. Ну, знаешь, что на этих дисках обычно бывает. Ан нет, до нас тут настоящие проказники гостили)) Целый сезон «Давай поженимся» (программа такая, по первому, а то вдруг ты не в курсе). Я включила, смотрю. Что ещё делать-то? Гузеева жжёт, как обычно. Девки там чуть из штанов не сигают, стараются жениху понравиться, а он расселся, как падишах. Ну, нормально, весело даже. И вот на исходе третьего часа ты вдруг саданула кулаком по кровати, встаёшь и говоришь: так. Всё. Хватит. Выключи эту пакость (ты по-другому выразилась, ну да ладно). Не знаю уж, что конкретно тебя выбесило. В чем-то вы с матерью похожи, только не обижайся.
Проняло тебя, всё-таки. Ты давай ругаться, плакать, кулаками по стенке молотить, хоть на человека стала похожа. Потом засобиралась Мишку спасать. Ну и я с тобой.
И да. Тогда, в Москве, я знала про нож. Не обязательно быть Вассерманом, чтобы догадаться, зачем брошенная дочь приходит к мачехе. Я и не знаю, зачем впустила тебя. Подумала, что это будет правильно.
Всё, закрыли тему.
Мы засели в кафе напротив твоего дома, ждём, пока они лягут спать. И ты давай ныть: ничего не получится, это ведь мать виновата, и мы против её воли бессильны. А я говорю — но ведь и ты тоже Забелина. Тоже, получается, родня этому призрачному айболиту. Так отмени назначение, и всё тут. Ты так на меня уставилась — я уж испугалась, что тебя опять накрыло. Но тут наконец-то в ваших окнах свет погас.
И дождь начался. Подумала ещё: к успеху (примета есть такая). Людей на улице почти не было. И я начала понимать, о чём ты писала. То есть, тогда я думала, это нервишки шалят после твоих писем, а сейчас уже и не уверена. Это правда был другой город. Гнилой и фальшивый. Дома стали какими-то плоскими. Одни фасады. И свет в окнах почём зря. Нехороший такой свет. И тени, эти чёртовы тени из-под моста полезли. Какие-то похожи на людей, какие-то — не очень. Меня как током долбануло, когда одна рядом проскользнула. А ты идёшь себе, и будто не видишь ничего.