рнасе. А улица Гобелен…
Будь я писателем, как Жан-Клод Каде, вместо того, чтобы мечтательно переходить от одной ассоциации к другой, я написал бы по рассказу о каждом из этих дорогих воспоминаний.
Однако меня ждала работа. Надо было разместиться в номере, устроиться, хорошенько осмотреться, составить расписание передач моих репортажей в Париж. Поэтому я не сразу нашел время заняться Жан-Клодом. Впрочем, он, наверное, еще не приехал. Мой напарник также пока не явился. Дело в том, что я не спортивный комментатор. Мне поручили передать атмосферу Олимпийских игр: вести светскую хронику, описывать разные забавные случаи. А сотрудник спортивной редакции нашей газеты приедет сюда, чтобы комментировать уже сами соревнования.
Пресс-центр быстро заполнялся, и курортный городок тоже. Все вокруг запестрело яркими красками: олимпийские кольца, флаги, разноцветные неоновые огни, пешеходы в красных, зеленых, синих, желтых костюмах, словно это они должны были создавать пейзаж. Все нацепили щедро розданные членам делегаций значки, которые тут же стали предметом оживленного обмена и коллекционирования.
На северном склоне горы возвышалось сооружение, напоминавшее собор, — лыжный трамплин, который был виден отовсюду. Дорожка разгона была словно шпиль, устремленный в небо, а склон приземления, описывающий плавную кривую, служил нефом. С наступлением темноты залитый светом гигантский трамплин сверкал белизной и был похож на грациозно изогнутую лебединую шею.
Вначале я часто ходил на маленький вокзал с единственной платформой, открытой всем ветрам, и здесь ожидал прибытия поездов, чтобы отметить появление важных особ — принцев, миллиардеров, кинозвезд, — из-за гололеда добираться сюда на машине было небезопасно.
Как-то после полудня я увидел среди знаменитостей Жан-Клода Каде, который сошел с поезда, держа в руке дорожную сумку, все такой же худенький и хрупкий, словно подросток. Но как он изменился, если посмотреть на него вблизи! Изможденное лицо стало одутловатым и покрылось морщинами, волосы поредели. Теперь он носил очки. Он был слишком легко одет: в светлом плаще, под которым виднелся тонкий бежевый свитер. Заметив меня, Жан-Клод, казалось, обрадовался.
— Скорей пошли отсюда, в городе теплее.
И вокзал, и платформа, и поезд казались игрушечными, но здесь, в горах, и в самом деле было слишком холодно. Мы стали вместе спускаться к пресс-центру.
По дороге нас обогнал необычных габаритов автомобиль старой марки с открытым верхом. В нем сидело четверо или пятеро парней, тоже необычных габаритов, и эти молодцы во все горло орали песни. Водитель, нажимал на клаксон, и звучал марш из фильма «Мост на реке Квай».
— Это гоночный «бентли» тридцатых годов, — сказал Жан-Клод. — Видел, какая у него высокая подвеска? «Бугатти» ему по ступицу!
— Судя по всему, эти парни не иначе как хоккеисты или экипаж бобслея.
Все пассажиры «бентли» были в лисьих шапках с хвостом. Один из них носил большие усы. Как только машина исчезла в конце улицы, пестрая толпа тут же снова запрудила шоссе. Миновав антикварные, меховые и ювелирные магазины, мы приближались к роскошным отелям, похожим на дворцы в стиле рококо.
— Где это мы находимся, в Биаррице или Довиле? — спросил Жан-Клод. — Во всяком случае, не на горнолыжной станции!
— И к тому же — в этом ты мог убедиться собственными глазами — не выпало ни одной снежинки. Чтобы привезти снег и разбросать по трассе, мобилизовали целый полк солдат.
— Зачем? Я прекрасно обхожусь без снега.
Наконец мы добрались до пресс-центра. Войдя в помещение, Жан-Клод был вынужден протереть запотевшие очки.
— Тебе здесь понравится, — сказал я. — Тут все очень предупредительны.
Я помог ему выполнить некоторые формальности и проводил до дверей номера на пятом этаже. Мой находился в этом же здании, только на третьем. Поставив сумку, Жан-Клод предложил:
— Пошли выпьем за встречу?
— Не теперь. Я должен сейчас звонить в Париж.
— Я и забыл, что ты у нас трезвенник, — сказал он с вызовом.
— Не болтай глупостей. Увидимся немного позже. Ты хочешь присутствовать на церемоний открытия?
— К чему мне идти на церемонию открытия с типом, который не желает выпить со мной? И вообще зачем мне смотреть эту церемонию?
— Ну тогда оставайся в тепле, у себя в номере. Фантазии тебе не занимать, иди себе и преспокойненько пиши статью, нисколько не заботясь о том, что происходит вокруг.
— Думаешь, мне охота писать…
Я не поддержал этого разговора. Спустившись в редакционную комнату, я достал из кармана черновик статьи и, наскоро дописав ее, направился в зал с телефонными кабинами. У телефонистки, к которой я обратился, были длинные волосы и большой ярко накрашенный рот. Я усмотрел в ней сходство с Джоан Кроуфорд[21]. А когда она произнесла в трубку несколько слов, я был окончательно пленен — так восхитили меня движения этого большого рта.
Возвращаясь через редакционную комнату, я увидел своего коллегу, который только что прибыл. Симеон Олетта, брюнет с вьющимися волосами, всегда старался подчеркнуть свое положение, словно боясь, как бы его, спортивного комментатора, не приняли за какого-нибудь заштатного репортера. Кстати и некстати он вставлял, что был когда-то университетским чемпионом по прыжкам в воду, подчеркивая слово «университетский». В его присутствии я был ужасно скован, боясь, что, сам того не желая, ляпну что-нибудь такое, что может его задеть, и в результате держался как человек, страдающий комплексом неполноценности.
Вот и на этот раз я с самого начала повел себя неправильно. Я предложил ему свою помощь, и он тут же дал мне понять, что в состоянии сам разобраться, что к чему.
— А как у тебя, все нормально?
— Два дня я болтаюсь здесь, чтобы набрести на что-нибудь интересное. Но все впустую, тут ничего не происходит. — И добавил: — Знаешь, Жан-Клод здесь. Его командировала Планкетша. Она просила меня позаботиться о том, чтобы он написал свою статью, но, судя по всему, желанием он не горит.
— Успел надраться?
За Жан-Клодом уже утвердилась определенная репутация.
Симеон Олетта спросил меня, намерен ли я писать о церемонии открытия.
— Если хочешь. Я попытаюсь затащить с собой туда Жан-Клода.
— А ты скажи ему, что олимпийский огонь зажгут в большой чаше с пуншем.
Я снова поднялся к себе в номер. Перед тем как отправиться на открытие, я позвонил Жан-Клоду, но телефон не отвечал. Спускаясь, я обошел все бары пресс-центра, но так и не нашел его. Пришлось пойти одному. Меня сразу же подхватил поток людей, направляющихся к покрытому льдом стадиону. Я увидел, что посреди улицы словно расстилали парадную ковровую дорожку — насыпали узенькую полоску снега, едва прикрывавшего мостовую, чтобы спортсмен с олимпийским огнем мог подойти к стадиону на лыжах.
Когда я добрался до трибуны прессы, я заметил Жан-Клода, который уже обосновался там и усиленно подавал мне знаки. Оказалось, что он занял место и мне.
— Представление сейчас начнется, — весело сказал он. — Президент Республики уже тут.
Трибуна обогревалась инфракрасными лампами, и все же было не особенно тепло. Я отметил, что Жан-Клод надел синюю зюйдвестку с капюшоном, какие носят бретонские рыбаки. Я пощупал ткань, желая проверить, достаточно ли она плотная, и не удержался, чтобы не сказать:
— Знаешь, тут надо одеваться теплее, если не хочешь простудиться.
— Хорошо, папочка.
— Извини, должно быть, я попал под чье-то влияние. Все твои знакомые дамы поручили мне заботиться о тебе.
— И не давать мне пить!
— Так далеко никто не зашел.
Перед нами на горе возвышался трамплин-собор, который был похож сейчас на большое латинское о, сломанное посередине. Хотя на стадионе начиналась церемония торжественного открытия, глаза присутствующих то и дело устремлялись ввысь — к нему. Мне вспомнились маленькие снежные трамплины, которые мы строили в Пиренеях, когда я был мальчишкой.
— Так и хочется забраться туда, — сказал Жан-Клод. — Когда-то я мечтал стать отшельником.
Послышались звуки фанфар, и стадион загудел. Вытянув шею, мы увидели лыжника с факелом, который, приблизившись к стадиону, передал его конькобежцу. Тот устремился вперед, неся в протянутой руке огонь, прибывший с Олимпа. Он пересек стадион под гул приветствий и непрекращающиеся аплодисменты. Перед трибуной, где президент Республики встал со своего места, конькобежец, повернувшись к нему, поднял факел в знак приветствия. И тут, не заметив телевизионного кабеля, он наехал на него и растянулся на льду.
Послышались смешки, а затем раздались аплодисменты, подбадривающие незадачливого спортсмена.
— Если так пойдет дальше, — сказал Жан-Клод, — я, пожалуй, готов примириться с этими Играми.
Началось шествие под звуки фанфар. Это было настоящее буйство красок: американцы в белых костюмах с голубыми капюшонами и мохнатых шапках, русские в темно-синих костюмах, французы в коротких пальто цвета киновари, австрийцы в сером…
— Ну вот, — сказал я, — началось. Теперь ты можешь шляться где заблагорассудится — все равно всего не посмотришь. Тебе ведь и писать-то только одну статью.
— Да отвяжись ты от меня со своей статьей!
— Я говорю так потому, что мне нужно писать по два репортажа в день.
— В жизни не видел человека, который пишет, как ты. Статьи так и текут у тебя из пишущей машинки. А вот мне это дается совсем нелегко. Отнюдь не легко, уверяю тебя.
Когда мы покидали стадион, снежную дорожку, которую расстелили по городу, уже затоптала толпа. Снова появился громадный «бентли-1938» со своими развеселыми пассажирами в лисьих шапках. Его клаксон издавал все тот же гнусавый воинственный клич.
— Куплю-ка я сынишке лисью шапку, — сказал Жан-Клод. — Он ждет от меня сувенир.
Я знал, что у него есть ребенок, но никак не мог припомнить, кто была его мать — Сюзанна или какая-то другая женщина.