Когда площадь опустела и колокол затих, зеркальщик быстро пересек площадь, направляясь в один из многочисленных кабаков в начале боковых улиц.
Он был единственным посетителем. Мельцер заказал себе кружку известного своей фруктовой терпкостью белого вина «Соаве» из одноименного города между Венецией и Вероной. Хозяйка, темноволосая венецианка с горящими глазами, бросала на Мельцера жадные взгляды и благосклонно улыбалась ему, но зеркальщик считал, что хватит с него женщин.
Вскоре в кабаке появился второй посетитель. На нем было приличное платье для путешествий, кроме того, его небезукоризненный итальянский и то, как он заказывал вино, заставляли предположить в нем чужестранца. Предоставленный себе и своим мыслям зеркальщик сидел и глядел прямо перед собой. Терпкое «Соаве», которое он вливал в себя небольшими глотками, помогало разогнать непогоду, царившую в его голове и сердце.
Чужак, который уселся в противоположном углу кабака и тоже, хотя и не так крепко, как зеркальщик, приложился к вину, с интересом глядел на Мельцера. Затем он поднялся и пересел за его стол.
– Горе?
Зеркальщик кивнул, не глядя на задавшего вопрос. И хотя Мельцер обратил внимание, что чужестранец говорил на его языке, но продолжал упрямо молчать.
– Вино не растопит печаль, если позволите заметить, оно только временно затуманит взгляд, а когда чары рассеются, все будет еще хуже, чем раньше.
Мельцер отмахнулся, словно ему неприятно было слышать это дружелюбное замечание, потом подпер голову руками и скривился.
Незнакомец не сдавался.
– Позвольте, я угадаю. Женщина?
Мельцер поднял взгляд. У мужчины, сидевшего на другом конце стола, было открытое безбородое лицо и ровные, зачесанные наперед седые волосы. Если бы он не был так хорошо одет, его можно было бы принять за странствующего монаха. А так он выглядел как дворянин. В любом случае, незнакомец был не похож на человека, которого потрепала судьба. Зеркальщик встретил его честный взгляд, и Мельцеру не пришло в голову ничего иного, кроме как из чистой вежливости поинтересоваться:
– Кто вы, чужестранец, и что привело вас в Венецию в это время года?
– Кто я? Вы имеете в виду, как меня зовут? – Казалось, вопрос развеселил его. – Я всего лишь глас вопиющего в пустыне. Называйте меня Гласом, и я стану отзываться.
– Так, так, – ответил Мельцер, хотя и не понял загадки незнакомца. – Вопиющий. И откуда же вы, Глас?
– Мой путь лежал из Аугсбурга, через Альпы и прямо в Венецию. Своей родиной я зову Эллербах, небольшую деревушку на Эйфеле. А вы?
– Из Майнца. Меня зовут Мельцер, по профессии я зеркальщик, но уже долгое время зарабатываю деньги в качестве чернокнижника, если вы понимаете, что я имею в виду.
– Чернокнижник? Ну, думаю, маг, волшебник или алхимик, или даже один из тех, кто изобрел порох, при помощи которого ведут теперь войны?
Мельцер не заметил, что незнакомец дурачит его и только притворяется глупцом, чтобы заставить его говорить. Намереваясь растолковать все как следует, зеркальщик приосанился и гордо ответил:
– Все неверно, Глас. Я, чтобы вы знали, изобрел искусственное письмо. Этим мастерством не владеет никто, кроме меня. Я могу писать быстрее, чем сотня монахов, если нужно размножить текст.
– Так вы все-таки волшебник, мастер Мельцер!
– На самом деле так думают те, кто ничего не понимает в «черном искусстве».
– То есть все-таки нет?
– Не волшебник? Нет, конечно, как вы могли такое подумать! Искусственное письмо – умная выдумка, как водяное колесо или арбалет. Если его правильно использовать, однажды оно сослужит людям хорошую службу. – Мельцер сделал большой глоток. – А вы что, совсем не пьете, а? Или «Соаве» кажется вам чересчур кислым?
– Ни в коем случае. Я пью, только не так много, как вы. Мельцер не заметил скрытой в этих словах тонкой иронии, поскольку вино одурманило его. Он вынул из камзола свернутый пергамент и положил его на стол.
– Вот видите, – похвастался зеркальщик, – это моя работа, искусственное письмо. Я напечатал десять тысяч таких пергаментов, и все так же прекрасны, как и этот. Ни один монах не может водить пером столь же тонко и красиво.
Чужестранец, казалось, заинтересовался. Пробежал текст глазами.
– Я слышал в Аугсбурге об индульгенциях нового Папы. Люди словно с ума посходили. А при этом старый Папа, кажется, вовсе не мертв.
Мельцер скривился, словно хотел сказать: а мне-то что?
– Евгений, Пий, Николай или Иоанн, – продолжал человек, назвавшийся Гласом, – поверьте мне, все они одинаковы. Господам в Риме валено только собственное благополучие и благополучие их семей, и существует достаточно простодушных овец, которые готовы оплачивать их дорогостоящий образ жизни. Власть имущие правят железной рукой, как тираны, и опираются при этом на Священное Писание, которое, если внимательнее приглядеться, не такое уж и священное, каким его считают. Надеюсь, я не оскорбил ваших религиозных чувств?
– Вы читаете мои мысли, чужестранец, – заявил Мельцер, устами которого все еще говорило вино. И, склонившись над столом, продолжил заговорщицким тоном, но не понижая голоса: – Хотя в Венеции нужно быть осторожным с подобными высказываниями. Видно, что вы приехали из-за Альп: там люди критичнее настроены по отношению к Папам. Держите язык за зубами! Вы будете не первым, кого за еретические высказывания отправят на костер.
– Я доверяю вам, чернокнижник. Мельцер кивнул и протянул Гласу руку.
– Я думаю так же, как и вы.
Бросив взгляд на пергамент, чужестранец сказал:
– Не имею ничего против искусственного письма, но не кажется ли вам постыдным, что люди отдают последние деньги, даже голодают, только чтобы заплатить за подобный пергамент, который дает им отпущение всех грехов?
– Постыдно! Но, поверьте мне, я печатал их не по доброй воле. Я даже хотел вернуть деньги, которые мне оставили в задаток, но у меня их не взяли. Хотелось бы мне никогда не встречаться с этим да Мосто!
– Вы встречались с Чезаре да Мосто? Где?
– Здесь, в Венеции. Когда я сделал то, что он мне велел, и он получил свои индульгенции, да Мосто исчез. Я не знаю, где он теперь.
Глас занервничал, несколько раз подряд отпил из своей кружки, вытер рот тыльной стороной руки и наконец сказал:
– Может быть, сейчас не самый подходящий момент, чтобы задать этот вопрос, но возможно ли написать искусственным письмом целую книгу, ну, например, Библию – и все это несколько тысяч раз?
Вопрос озадачил Мельцера. С одной стороны, он чувствовал себя польщенным, поскольку такой влиятельный человек доверяет «черному искусству», верит, что при помощи искусственного письма можно сделать целую книгу, такую как Библия; с другой стороны, он заподозрил, что за вопросом Гласа кроется очередная хитрая попытка нажить себе состояние. Поэтому зеркальщик заверил собеседника, что это будет возможно немного позже.
Тут в кабак вошел опустившийся человек в широком черном плаще, защищавшем его от холода.
– Мейтенс, вы? – Удивлению зеркальщика не было предела не только из-за того, что медик появился так неожиданно. Намного больше Мельцера удивила внешность приятеля. Волосы Мейтенса были спутаны, щеки впали, одет он был небрежно – жалкое зрелище.
Не обращая внимания на чужеземца, Мейтенс подсел к Мельцеру, взял его кружку, осушил ее одним глотком, издавая утробное урчание, как свинья у кормушки. Таким Мельцер медика еще никогда не видел.
– Да вы пьяны! – удивленно воскликнул зеркальщик. Он и сам был уже навеселе, но все же владел собой достаточно для того, чтобы с презрением отнестись к поведению Мейтенса.
– А что тут удивительного? – грубо ответил Мейтенс. – Уже несколько дней я брожу по улицам города, чтобы найти вас, зеркальщик. От Лазарини я, наконец, узнал, что вы живете на острове Мурано. У Лазарини я сделал одно пренеприятнейшее открытие: я увидел Симонетту в лапах этого юбочника. Вот, теперь вы знаете!
Мельцер невольно засопел:
– Вы это хотели мне сказать? Это для меня не новость. Я выгнал эту женщину. Она не стоит ни единой моей слезинки. Поверьте мне, ни одна баба не стоит того, чтобы ее любили!
– Как вы правы, как правы! – запричитал медик, заказав кружку фалернского. – Но кто способен совладать с чувствами? Чувства сильнее нашего разума. Разум можно презирать, отрицать, но чувства – никогда! Боже мой, я люблю эту девушку, – вашу дочь Эдиту, я имею в виду, – я сделал бы для нее все, что в моих силах, но она только играет со мной, словно я – ничтожная, бездушная фигура в театре теней. Скажите, зеркальщик, я что, уродлив? У меня несносный характер? Что со мной такого, что Эдита презирает меня? Разве в Библии не написано, что женщина подвластна мужчине? Что это за времена, если женщины смеются над нами!
Мельцер поднял палец, чтобы дать понять медику, что ответ его имеет большое значение, а именно, в нем будет дано объяснение всех их бед, и сказал:
– Я согласен с вами, медик, я думал об этом и, кажется, знаю, в чем причина строптивости женщин. Я скажу вам: причину нужно искать исключительно в том, что Создатель – Бог или как назвать эту высшую инстанцию – допустил оплошность. Все пророки в своих откровениях предсказывают конец света на смене тысячелетий. Даже Иоанн. Но Создатель каким-то образом забыл об этом сроке, и с тех пор ад сорвался с цепи: то, что должно быть внизу, оказывается сверху, пороков больше, чем добродетелей, женщины ведут дела мужчин, и не за горами то время, когда женщины станут носить штаны, а мужчины – юбки!
Едва Мельцер закончил говорить, как тут же осознал, что все вокруг замолчали, и только тогда ему стало ясно, какой опасности он себя подверг, высказывая такие еретические мысли. Он огляделся, чтобы убедиться, что никто не подслушал их разговора, но остальные посетители, казалось, не обращали на них внимания, или, по крайней мере, делали вид. Потом зеркальщик заметил, что Глас исчез.
– Ну вот, – озадаченно сказал Мельцер. – Он же только что был здесь.