Я издал возглас ликования. От счастья я обнял старика, крепко прижав его к себе.
— Знаком ли мне амулет?! — воскликнул я вне себя от радости. — Это я подарил его ей, и она — та, кого я ищу.
Бородатый старик пристально поглядел на меня. Думаю, в тот миг он сомневался в моих словах, а мои объятия были ему неприятны. Но я не помнил себя от счастья и хотел обнять всех жителей Вероны. Я вспомнил слова монаха, который предсказал мне встречу с Симонеттой, если мы действительно предназначены друг другу. Стоило ли сомневаться?
— Сколько должна вам эта женщина? — спросил я старика.
— Двенадцать скудо, — ответил тот.
Я отдал ему названную сумму и сказал:
— Теперь она вам больше ничего не должна, и вы вернете ей амулет, как только она снова появится у вас.
Бородатый старик кивнул, по-прежнему ничего не понимая. А я попросил его сообщить лютнистке, как только она появится, что тот, от кого она получила этот амулет, находится на постоялом дворе на пьяцца Эрбе.
Я чувствовал себя как никогда прекрасно. Хоть я не мог быть уверенным в том, как Симонетта ко мне отнесется — ведь мы расстались в гневе друг на друга, моя уверенность в том, что она снова будет со мной, росла.
Глас рассердился, когда я сообщил ему, что придется продлить наше пребывание в Вероне. Наконец, после того как я пообещал ему при первой же возможности заняться его заданием, он подарил мне еще три дня. За это время, думал я, Симонетта обязательно найдется.
Я рано отправился спать, то есть улегся в это деревянное страшилище, о котором я вам уже рассказывал, с твердым намерением назавтра прочесать все трактиры на юге города, чтобы разыскать Симонетту. В мыслях я рисовал себе самые радужные картины. Сон смежил мне веки, и, счастливый, я уснул. Рано утром я услышал робкий стук в дверь и голос человека, который делал лютни. Я вскочил с постели и впустил его.
— Чужеземный господин, — смущенно начал старик, — я принес вам назад двенадцать скудо.
— Что это значит? — спросил я.
— Вчера, когда я пришел домой, жена сказала мне, что лютнистка выкупила свой амулет. Она была в сопровождении мужчины и очень торопилась. У дверей стоял экипаж.
— Куда они направились?! — в ужасе вскричал я. Старик развел руками и пожал плечами.
В моей жизни было не много ситуаций, толкавших меня на глупые поступки, и это была одна из них.
Словно сумасшедший, я схватил старика за воротник, обозвал его идиотом — и это было еще самое мягкое из слов, которыми я осыпал его. Я задушил бы его, если бы Глас, который вошел в комнату, привлеченный громкими криками, не оттащил меня от моей жертвы. Оглядываясь назад, я должен признать, что не стал в тот день убийцей исключительно благодаря Гласу, ведь иначе, вероятно, я кончил бы свои дни на пьяцца деи Синьории под мечом палача.
После этого происшествия Глас заставил меня все рассказать и пояснил мне, что моя страсть — это болезнь, и она способна уничтожить меня. Он предоставляет мне выбирать — либо я остаюсь в Вероне, либо завтра же уезжаю с ним на север.
— Я остаюсь! — упрямо сказал я и весь следующий день бесцельно бродил по Вероне, начиная ненавидеть этот город. Да, я ненавидел его мостовые и площади под моими ногами. Неуклюжие дворцы и фасады церквей были мне противны. Я в ярости плюнул и обиделся на весь мир.
На следующее утро я сел вместе с Гласом в повозку, которая должна была отвезти нас на север. Среди багажа было самое дорогое мое сокровище — буквы и инструменты. И когда повозка катилась мимо церкви Сан Зено и вдоль западной части города, я поклялся себе, что никогда больше не вернусь в Верону.
МАЙНЦ
Несмотря на скромное количество жителей (шесть тысяч), Майнц — один из самых важных городов на Рейне. Им правит могущественный архиепископ, резиденция которого находится в близлежащем Эльтвилле. Иногда он приезжает в свой дворец в самом Майнце. Жители Майнца находятся с ним в постоянной вражде.
глава XVЖенщина с темными глазами
Майнц, город, где Мельцер родился, показался ему чужим. Некогда знакомые дома и улицы каким-то необъяснимым образом изменились. Они казались жалкими, маленькими и грязными, и даже собор, который зеркальщик некогда считал самым гордым творением архитектуры, предстал перед ним безыскусным и голым — по сравнению с соборами, которые попадались ему в Венеции и Константинополе. Казалось, мир становился меньше, чем больше Михель видел.
Раньше, когда Мельцер глядел на город с другого берега Рейна и видел острые шпили церквей, высокие фронтоны домов, огромные ворота в мощных городских стенах, он сомневался, есть ли на свете место прекраснее и величественнее, чем Майнц. Теперь же зеркальщик не решался сравнивать. Он знал, что Венеция в сорок раз больше Майнца, и даже города, встречавшиеся ему на пути домой, такие как Аугсбург и Ульм, насчитывали в четыре, а то и пять раз больше жителей, чем его родной город.
Мельцер вернулся в Майнц зажиточным человеком. По сравнению с земляками, находившимися в жалком положении, он был даже богат и, таким образом, мог в Женском переулке, который вел к площади Либфрауен, купить себе приличный дом, здание с семью окнами на фасаде и одним крытым балконом, за который жадные городские власти взимали особый налог. Дом в Женском переулке напоминал о печальном прошлом, поскольку чума, бушевавшая в Майнце двадцать пять недель, унесла с собой всех его жителей, и здание досталось магистрату. А тот в свою очередь был рад, что нашел покупателя, ведь в городе царили голод и нищета. За чумой последовало засушливое лето, и долги Майнца составляли почти четыре тысячи золотых дукатов — сумма, которую большинство жителей не могли себе даже представить.
Вновь избранный городской совет и четыре его счетовода искали новые источники доходов. Городские власти упразднили привилегии и из-за этого поссорились с архиепископом и его подчиненными, которые пользовались многочисленными преимуществами. Церковники имели право торговать вином на разлив, не платя при этом ни единого гульдена налога. Служки собора и члены капитула бесстыдно объявляли с кафедры время, когда будут продавать вино, и его цену, и городской совет посчитал это поводом для того, чтобы отменить эти привилегии.
Это возмутило архиепископа, кичившегося своей властью над городом и уважением священников. Он издал интердикт.[17] Не удовольствовавшись этим, Папа Римский предал «отступника» — Майнц анафеме. Нельзя было крестить новорожденных, а мертвых — хоронить в освященной земле. Не было свадеб. Во имя Всевышнего молчали даже колокола.
В ожидании загадочного заказа, который обещал ему Глас, зеркальщик занялся тем, что заново организовал в своем доме мастерскую, в которой при помощи искусственного письма можно было бы напечатать целую книгу. Это, несомненно, займет годы — так рассчитывал Мельцер — если у него будет, по крайней мере, шесть подмастерьев.
Мельцер тайно готовился к занятию «черным искусством». В свою мастерскую он не впускал никого. Даже его собратья по цеху зеркальщиков и золотых дел мастеров, которые снова приняли его, не знали, что происходит в его доме в Женском переулке. Но чем тщательнее скрывал Мельцер от других свою работу, тем больше любопытства она вызывала, и понадобилось совсем немного времени, чтобы за ним закрепилась слава чудака.
Когда позволяло время, зеркальщик отправлялся к местам своих воспоминаний — к дому на Большой горе, где он научился писать, читать и изучил иностранные языки. Теперь это здание было заброшено, потому что даже искусство алхимика не смогло уберечь магистра Беллафинтуса от чумы. В переулке Игроков, что за собором, где Мельцер делал зеркала чудодейственного свойства, на месте сгоревшего задания какой-то оловянщик выстроил новый фахверковый дом в три этажа, с красивым сводом на первом этаже.
Увидев это, зеркальщик расстроился. Постепенно печаль переросла в ярость. Мельцер по-прежнему подозревал, это что Генс-флейш, его соперник, поджег его дом. От своих бывших соседей по переулку Мельцер узнал, что вскоре после того, как он отправился с Эдитой в Константинополь, его бывший подмастерье продал дом и отправился в Страсбург, чтобы заняться другим ремеслом, которое, как говорили, приносило ему немалый доход.
Путешествие Мельцера на чужбину сильно изменило его внешне. Его некогда широкое мягкое лицо стало угловатым и покрылось морщинами — в этом, без сомнения, виноваты события прошедших лет. На подбородке появилась борода, седые нити в которой очень отличались от темных волос на голове. Что же касается характера, то судьба написала в душе у Михеля те же суровые черты, что и на лице. Интриги, в которые он оказывался замешан, придали Мельцеру определенную суровость, но также и спокойствие. Робость, присущая ему в старые времена, улетучилась, сменившись самоуверенностью.
Со времени своего приезда Мельцер старался держаться подальше от женщин, хоть в предложениях недостатка не было. Опыт, приобретенный во время путешествий, и здесь повлиял на него. Еще слишком живы были воспоминания о Симо-нетте; да, можно было даже сказать, что разочарования, которые принесла Михелю любовь к лютнистке, подняли ее в его глазах до божества.
Однажды Мельцер направлялся к церковному кладбищу Святого Стефана, где была похоронена его жена Урса. Ледяной ветер гонял по траве осенние листья. Несколько мгновений зеркальщик вел безмолвный диалог, когда вдруг услышал шаги на каменном полу. Сначала он не обращал на них внимания, но вскоре почувствовал, что за ним наблюдают, и обернулся.
Невдалеке, у одной из могил, стояла статная женщина; взгляд ее был устремлен в сторону, словно Мельцер ее вовсе не интересовал.
Михель приветливо кивнул, и женщина столь же вежливо ответила на приветствие. Некоторое время они наблюдали друг за другом издалека, пока Мельцер не подошел к ней, не произнося, впрочем, ни слова.