Семен ШуртаковЗерно упало в землю
Зерно упало в землю…
Написал я эти слова и увидел где-то в дальней дали маленького мальчика, проснувшегося рано-рано на утренней заре. Нет, я не так сказал: мальчик не проснулся — где уж там ему самому проснуться в такую рань?! — его разбудила мать:
— Вставай, сынок. Пора!
Мальчик пробудился, потёр кулачками слипающиеся глаза, тихонько хныкнул — уж очень не хотелось расставаться с тёплой постелью! — спрыгнул на пол и побежал к умывальнику. Только что принесённая матерью из колодца вода была обжигающе холодной. От каждой пригоршни делалось бодро и весело, и через какую-то минуту от сна не осталось и следа.
Мальчик выбежал на подворье. Там стоял уже запряжённый старшим братом конь Рыжко. На телеге лежал мешок с зерном, лукошко, борона, а поверх бороны косуля — что-то вроде плуга, только без колёс; плуг этот пахарю приходится держать в борозде руками.
Мать вынесла из сеней деревянный жбан с ключевой водой, и из избы — только что испечённый пирог с картошкой, краюху хлеба, яйца, соль в тряпице.
И вот всё уложено, мальчика усадили на мешок с зерном, и подвода трогается со двора.
Село уже проснулось, хотя ещё очень рано; когда они выезжают проулком в поле — из-за дальнего взгорья ещё только-только показывается солнце.
Но мальчик уже не жалеет, что не удалось доглядеть интересный утренний сон. Здесь в поле сейчас куда интереснее! Размеренно вышагивает Рыжко, в такт его поступи поскрипывает упряжь, позвякивает о зубья бороны косуля. А по ту и другую сторону дороги лежат чёрные, набухшие влагой весенние поля. Речка блестит в отдалении. Сверкает, переливается всеми цветами радуги густая роса на придорожных травах. А в ясном голубом небе звенят, захлёбываясь от радости, весёлые жаворонки. Жаворонки, наверное, радуются только что выкатившемуся из-за горизонта солнцу. Да и как не радоваться — такое огромное и такое чистое, словно бы только что умывшееся росой солнце мальчик видит не в первый ли раз в жизни…
Когда они приезжают на свой загон, упирающийся одним концом в опушку леса, — к пению жаворонков прибавляется такой же ликующий хор лесных птах. Птиц не видно, но их пение, щебет, заливистый посвист и щёлканье несутся со всех сторон, и кажется, что это сам лес поёт, звенит, щёлкает на разные голоса.
Брат перепрягает Рыжка из телеги в косулю.
И вот уже пролегла по полю первая борозда — яркая, лоснящаяся, словно бы праздничная. Радостно ступать босыми пятками по этой борозде и вдыхать сытный запах впервые потревоженной после долгого зимнего сна земли.
Вскоре прилетели, будто за пригорком ждали, такие же, под стать борозде, чёрные, с отливом грачи и начали по-хозяйски приглядываться к пашне, проверять, всё ли делается так, как надо.
А когда загон был вспахан, брат пустил Рыжка на лесную лужайку, а сами они сели завтракать.
Такого необыкновенного завтрака мальчику едать ещё не приходилось. То есть, всё было очень обыкновенно: разве он никогда не едал таких же печёных яиц или пирогов с картошкой? Едал, и много раз. Пироги ещё погорячей этих были — прямо из печки. Но разве можно было сравнить и пироги, и даже простой ржаной хлеб, съеденный дома, за столом, с тем, что они ели сейчас с братом в поле, под телегой?! Совсем, совсем другой вкус! Нет, такого завтрака за всю свою жизнь мальчишке ещё не приходилось отведывать…
Потом брат отсыпал из мешка долю семян в лукошко, повесил то лукошко на грудь, взял из него полную горсть зёрен и, широко, вольно замахнувшись, бросил зёрна в землю.
Так мальчик впервые увидел, как упало зерно в землю. Увидел и запомнил на всю жизнь. Запомнилась ему и вся эта картина: красивым, богатырским шагом идёт брат полосой и свободно, на всю ширину плеча замахиваясь, разбрасывает перед собой семена…
— Ну, а теперь и твой черёд пришёл, — сказал брат, когда полоса была засеяна.
Он впряг Рыжка в борону, а мальчика посадил верхом и дал в руки поводья:
— Зря не дёргай. Он и сам знает, как и что. Но глядеть всё же гляди. Первый заезд я с тобой пройду, а потом — сам. Навыкай.
Рыжко и впрямь был умным и послушным конём. И всё-таки мальчику нелегко: надо и вперёд глядеть, и назад, на борону оборачиваться, чтобы пропусков не получилось. Никак нельзя, чтобы пропуск остался — ведь он не понарошку боронит, не в детскую игру играет, а важную крестьянскую работу работает.
Трудно мальчику ещё и потому, что ему всего-то семь лет, он ещё только осенью пойдёт в первый класс.
Посеянные зёрна борона скрыла в земле.
Через какое-то время они проклюнулись зелёными ростками. Росточки поначалу были слабыми, немощными, но постепенно набирали, набирали силу, стали куститься, а потом уже и в трубку вышли, заколосились. Прошло ещё время, колосья зацвели, налились, созрели.
И как-то июльским утром мать опять разбудила мальчика рано-рано, до солнца.
— Вставай, сынок. Поедем хлеб жать.
Опять поставлен на телегу жбан с холодной водой, положена немудрая крестьянская еда, устроен рядом со жбаном ещё как следует не проснувшийся мальчик.
И опять с восходом солнца они уже были у опушки леса, на своей полосе и, не мешкая, начали работу.
На дальнем конце полосы хлеб уродился похуже — и редкий, и мелкоколосный — на тот конец ушёл брат с косой на плече. Высокую густую рожь от леса начали жать серпами мать со старшей сестрой мальчика.
Дали серп и мальчишке.
Вряд ли старшие так уж рассчитывали на его помощь — ну, какой из него помощник в такой тяжёлой — не самой ли тяжёлой? — крестьянской работе?! Серп ему дали, чтобы с малых лет приучался ко всякой работе, навыкал, а не глядел со стороны.
— Этой рукой вот так захватывай хлеб, а серпом вот эдак, с потягом, подрезай, — показала ему мать. — Только оберегайся, руку не сгуби, серп-то вострый…
Мать показала и — время жалко, каждая минута дорога! — поскорее за свой серп.
Мальчику дали самый малый, самый лёгкий серп, и всё равно для его детской руки он был тяжёл, и управляться с ним было трудно.
Одна горсть сжата, другая. Аккуратно, колосья к колосьям, уложены на жнивьё. Ещё горстка, ещё…
— О, сынок, гляди-ка, какой ты у нас молодец — целый сноп уже нажал!
Мать говорит это, не отрываясь от дела — каждая минута дорога! — но потом всё же подбегает к сыну и быстро, ловко, красиво связывает нажатую рожь в сноп.
— Ты погляди-ка, Тонька, какой работник-то, какой помощник-то у нас растёт!
И снова ни минуты не мешкая, берётся за свой серп. Сестра тоже говорит какие-то хорошие слова, тоже хвалит мальчика, и у него грудь распирает от радости и гордости. Ещё бы: ведь он работает наравне со взрослыми! Вот он, сладко пахнущий молодым житом, огромный — выше его — сноп. Сноп, нажатый им самолично.
Правда, первый сноп этот оказался в тот день и последним. То ли потому что руки у мальчика уже поустали, то ли слишком рано он посчитал себя всё умеющим работником и перестал остерегаться, но потянул он серп, срезая новую горсть хлеба, и вместе с хлебом прихватил мизинец на левой руке.
Подбежала испуганная мать. И жалея, и ласково поругивая за оплошность, завязала мизинец чистой тряпицей.
— Ничего, ничего! Заживёт.
Было больно, очень больно, но мальчик не плакал. Если бы в игре со своими сверстниками он так рассадил палец — орал бы, да ещё как орал! Здесь, на поле, плакать было нельзя: ведь он только что работал наравне со взрослыми и так работал, что его хвалили — надо и вести себя по-взрослому.
— Иди, вон под кустик, отдохни, — говорит мать. — На нынешний день хватит.
Мальчик уходит с полосы. Но, уходя, ещё раз оглядывается на сноп — первый в своей жизни сноп! — и его детское сердце опять наполняется радостью и гордостью. Он видел, как упало в землю зерно, видел, как зерно проросло и стало колосом. А теперь вот он сам из этих колосьев нажал большой — едва охватить — сноп. Потом сноп будет обмолочен, и какая-то часть хлебных зёрен станет опять семенами и упадёт в землю, а какая-то будет смолота на мельнице и ляжет на стол горячим духовитым караваем.
И мать его, малограмотная, но по-крестьянски мудрая, когда положит на стол этот каравай, не забудет сказать:
— Из твоего снопа, сынок. Попробуй-ка!
И когда он откромсает от каравая добрый кусок, круто посолит его и поднесёт ко рту — ещё не отведав, ещё не попробовав на вкус, уже по одному чудесному, бьющему в ноздри запаху, он будет знать, что вкусней, слаще этого хлеба нет и не может быть ничего на свете…
…Я хорошо, очень хорошо вижу того семилетнего мальчишку, потому что этим мальчишкой был я сам. У меня и по сей день на левом мизинце красуется памятный след «вострого» серпа.
А недавно мне довелось словно бы опять вернуться в те далёкие годы.
По летам я живу в родном селе. И как-то, погожим майским днём, шагая полями, я оказался у той, памятной с детства, опушки леса. Она мало изменилась, разве что когда-то тоненькие берёзки и осинки стали уже большими деревьями да разросшиеся купы орешника кое-где подошли к самой кромке поля. Как и в то далёкое утро лесная опушка была насквозь просвечена ярким солнцем и звенела на все лады птичьими голосами.
Вон под теми двумя берёзами, в вершине небольшого овражка, когда-то был родник. Я подошёл к овражку, спустился его отлогим склоном к берёзам. Родничок жил: тёмная в тени вода маслянисто блестела в полусгнившем замшелом срубе.
Я взял висевший на ветке берестяной ковшик, наклонился над родником и зачерпнул его хрустальной влаги. Вода была так холодна, что ломило зубы, и так вкусна, что трудно было оторваться. Как знать, может, тот родник был вполне обыкновенным родником, каких много и в других лесах и полях. Но мне казалось, что вкуснее этой воды, наверное, нет на всей земле. Это и понятно: ведь я пил из родника своего детства.
Послышался мерный гул трактора. А вскоре показался из-за пригорка и он сам с сеялками на прицепе.