Zero book. Двое из Animal ДжаZ – от первых детских воспоминаний до создания Zero — страница 1 из 19

Елена МихееваZero book. Двое из Animal ДжаZ – от первых детских воспоминаний до создания Zero People

В книге и на обложке использованы фотографии Анны Ульяновой, Алены Лазарь и из личного архива авторов.

Автор текста – Елена Михеева

Отдельная благодарность Лане Заранкиной за помощь в подготовке книги.

От автора

Начать с начала – самый, казалось бы, простой и очевидный ход. Особенно когда речь идёт о группе с названием Zero People, где и так в основе всего лежит ноль. Но даже тут есть выбор, на какое именно зеро делать ставку. Мы, подумав, решили взять за точку отсчёта не жаркое лето 2010-го, когда стали появляться первые песни, а персональные истории двух творческих единиц, каждая из которых начинала со своего уникального нуля.

Что в «дано»? Мальчишки, родившиеся с разницей в пятнадцать лет в Магнитогорске и Москве. Почти всё детство и юность одного прошли в Магадане и посёлке, расположенном в получасе езды от него, другого – в столице и на подмосковной даче. Это два совсем-совсем разных старта биографий – от вовлечённости отцов в воспитание сыновей до путей, приведших каждого из Александров на сцену, которую они теперь делят ровно пополам.

Наверное, каждый, кто вырос в доцифровую эпоху, понимает, что такое зарытые в землю «секретики». Так вот, всю первую половину книги мы с ребятами как будто находим те сокровища, что они когда-то закопали, и с трепетом заглядываем под разноцветные стёклышки. Видим там гусиные перья, человечков, сделанных из стирательных резинок, бадминтонные воланчики, шайбы от настольного хоккея… А ещё под слоем лет спрятаны слёзы и трясущиеся коленки, провалы и триумфы, маленькие радости и большие обиды. Их нельзя потрогать руками, но так легко почувствовать. Проследить, как какие-то из воспоминаний всё ещё греют и подпитывают, в то время как другие – и по сей день тяжёлая ноша. Увидеть, как в любом из них может прятаться вдохновение…

Вторая половина книги – уже о совместном творчестве. В каком-то смысле создание сайд-проекта тоже было возвращением в детство, но уже в музыкальное. Несмотря на внушительный опыт сочинительства в рамках Animal ДжаZ, в Zero People ребята учились придумывать песни по-другому и заново. И спираль жизни тут как будто действительно пошла на новый виток. Когда-то маленькому Саше Заранкину занятия музыкой не доставляли никакого удовольствия и регулярно сопровождались слезами. Для успевшего повзрослеть клавишника первые годы существования Zero People внезапно обернулись примерно тем же. Из-за огромного количества электроники, совладать с которой было не так-то просто, он снова страдал и даже плакал, только уже на репетиционной точке и наедине с собой. Настоящее удовольствие от создаваемой музыки оба участника коллектива начали получать лишь тогда, когда сами же приняли решение, что звучать должны только клавиши и голос.

Мы собрали под этим переплётом истории всех песен и альбомов, вышедших за первое десятилетие существования Zero People. Какие-то из них были многократно рассказаны публично, в том числе и со сцены, какие-то – не звучали никогда и нигде и станут откровением даже для самых близких.

До Zero People

Главные герои предстают перед нами уязвимыми мальчишками, которым только предстоит набить свои первые шишки в этой жизни. Один в пять лет ловит в речке рыбу голыми руками, другой – уже сочиняет музыку для балета. И ещё много-много всего успеет произойти до того, как они встретятся и напишут вместе первую песню…

Саша Красовицкий

Самый главный стресс

Мы жили под Магаданом, отец был главным редактором газеты – элита посёлка. Естественно, имел доступ куда угодно. И вот однажды, когда мне было лет шесть, он зачем-то взял меня с собой на рыболовецкий траулер, и это был самый главный стресс в моей жизни.

Наш посёлок назывался Ола, что, по одной из версий, как раз и означает «рыба» по-чукотски. Одноимённая река впадает там в Охотское море, и главная промышленная история тех мест – рыбозавод. Отец, видимо, хотел какой-то репортаж сделать о жизни рыбаков. Я же представлял себе, что увижу какую-то баржу. А там была лодка размером с комнату – как будто увеличенная шлюпка, но с мотором. На меня только сапоги надели резиновые. Жилеты – такого понятия не было. Когда плыли, было весело – кругом вода.

Самое интересное началось, когда мы прибыли к нужному месту. Четверо или пятеро мужиков встали на один край этой большой лодки и по такой зычной команде начали тащить все вместе тяжеленные рыболовецкие сети. При этом лодка сильно накренилась, а я сидел сзади, где мотор, один. Отец в это время, видимо, был на носу, потому что рядом его точно не было.

Я вцепился руками в корму, а лодка накренилась самым бортом к воде, встав едва ли не вертикально. С каждым рывком этой сети на себя она ещё и чуть-чуть зачерпывала воду. У меня началась истерика, я стал тупо орать: «ААААА!» Было страшно. Плюс это всё сопровождалось унижением, когда рыбаки стали говорить: «Э, ты не мужик, что ли? Что у тебя за сын такой? Зачем ты его взял? Это что за размазня? Медуза какая-то…» То, что моему отцу за меня впихивают, было просто катастрофой. При этом я уже не мог остановиться – мне было плевать.

И вот это «плевать» во время истерики со мной по жизни идёт: когда у меня начинается какое-то такое состояние, мне реально плевать на то, как я выгляжу, что там говорят… Может, это с того момента и пошло? А может, просто особенность характера, которая тогда проявилась впервые. Это был стресс мощнейший. Не исключаю, что из-за этого у меня теперь с водой такие странные отношения. Меня к ней тянет и одновременно я её ненавижу.

Потом на берегу был ещё второй стресс. Я не помню уже, как мы доплыли, но, когда рыбаки начали выгружать эту рыбу и она лежала, хватая воздух ртом и умирая, – это был просто капец. Я стал швырять её обратно в воду. Один мужик подошёл, просто взял меня за плечо и гаркнул: «Иди отсюда!» С тех пор я не могу смотреть, как рыбу ловят, не понимаю этого. Представляю себе момент проникновения крючка вовнутрь, как ужасно само это ощущение, а потом она ещё и умирает медленно…

«Не знаю, почему у меня все песни не про рыбу»

Есть ещё более раннее воспоминание, как мы сами рыбу ловили. В верховьях реки Олы нерестилась то ли кета, то ли горбуша – какая-то из красных рыб северных. Она шла из Охотского моря до какого-то места, чтобы там отложить икру. И где-то году в 1977-м был период, когда река состояла только из спин рыб, которые лезли вверх по течению, перепрыгивая друг через друга, и лишь между ними как-то плескалась вода. Как будто в ванну накидали килограммов сто рыбы и она пытается найти там место.

Мы просто в сапогах резиновых заходили с пацанами в воду, хватали любую рыбину, которая нам понравилась, швыряли на берег и смотрели: есть икра или нет. Если есть, то брали домой. Это было, видимо, до той истории с выходом в море, потому что после я уже точно не мог смотреть, как рыба на берегу валяется.

Река Ола. Сваи от того самого моста, под которым я когда-то ловил руками рыбу, 2022 год

Вообще, это было запрещено, но кто там особо будет следить за пацанами? Ты просто берёшь домой десять больших рыбин сантиметров пятьдесят длиной, а в них ещё икры… Мама ругалась:

– Опять ты рыбу притащил?! Что с ней делать теперь?

– Можно засолить, там икра…

– Да кому нужна эта икра?!

Юлия Ивановна, мама Саши: Была история такая на севере. Рыба на нерест идёт по реке спина к спине, с моста смотришь – просто тьма этой рыбы. А у нас ещё по полтора рубля продавали её на улице – выбирай любую: хочешь – с икрой, хочешь – без икры. Мы бочками солили рыбу и трёхлитровыми банками – икру. И когда ты её постоянно разделываешь, а ещё ведь и работаешь, то это вот так надоедает! Я уже даже не помню, как он рыбу домой приносил, потому что мы икрой были завалены просто. Рыба эта мне там настолько надоела, что я её терпеть не могу с тех пор.

Однажды, придя домой, я увидел треть ванны красной икры – это отцу кто-то за что-то напечатанное в газете подарил, наверное, – элита была, я ж говорю… Мама потом её во дворе развешивала в марлевых мешочках – сушила или вялила, я не знаю, как это называется. У нас был свой дом в центре посёлка с небольшим огородом. И вот весь он был в верёвках, на которых висела эта икра.

Не знаю, почему у меня все песни не про рыбу.

Юлия Ивановна, мама Саши: Это он немножечко преувеличил, я такого не помню, хотя, может, и было. Муж был очень эрудированный человек. И если из ЦК партии, например, к первому секретарю райкома приезжал народ на рыбалку, на охоту или ещё куда, кто-то должен был их развлекать. Мишу приглашали обязательно. Секретарь райкома говорил: «Михаил Александрович, вы должны с ними поехать туда-то». А потом куда всю эту рыбу девать, которую они наловят? Вот и рассовывали её… Привозил домой, конечно.

Икру мы солили, промывали её в солёной воде. Потом, чтобы стекло с неё всё, действительно в марлях развешивали. Вот ведь, как ему это запомнилось!

6000 книг и избиение в детском садике

Я был довольно умным и начитанным мальчиком. У моего отца была библиотека на 6000 книг – больше поселковой. У нас дома были все книги Советского Союза, которые только издавались. Магадан тогда вообще был в привилегированном положении в плане снабжения – Колыма, золотые прииски… Поэтому туда и книги присылали такие, которых в Москве было не достать. А отец мой, поскольку один был такой крутой в посёлке, к этим книгам имел первостепенный доступ. Только что-то привезут, новый том из серии ЖЗЛ («Жизнь замечательных людей»), например, – Наполеона какого-нибудь, – он тут же себе его отхватывает. Деньги были.

1 сентября 1979-го, первоклассник

Кобо Абэ и Курта Воннегута я читал, когда мне было лет 12. Просто стоит книжка, смешное имя автора – я беру. Мне отец ничего не советовал, я просто начинал читать, и засасывало. Или не засасывало.

Я помню «Беги, кролик, беги» Джона Апдайка (оригинальное название – «Кролик, беги»/Rabbit, Run. – Прим. авт.) – кстати, есть такая песня у Zero People. Она никак не связана с сюжетом книги, но название именно по ней. Когда отец увидел, что я лет в 11 читаю Апдайка, он посмотрел на меня и сказал:

– Ты у меня вундеркинд, что ли?! Нравится?

– Ну, как-то скучно…

– Ничего себе скучно, до сотой страницы дошёл!

Соответственно, я немного выделялся своим интеллектом, особенно на поселковом уровне. И характер у меня был довольно энергичный. Поэтому, думаю, нарывался я только так. Помню, как меня всей группой садика – это детишек десять – начали мочить в снегу. Ну как дети бьют – несерьёзно, но очень унизительно, валяют. Наверное, за что-то конкретное. Не знаю, что я мог сделать. Я вообще не помню ни одного случая, чтобы я что-то натворил, помню только последствия. Я, видимо, не считал себя виноватым ни в чём.

Потом, помню, уже в магаданской школе были всякие эксцессы. При агрессии в мой адрес я никогда не понимал причины. Так до сих пор и не вскрыл этого и, честно говоря, не хочу вскрывать. То есть я понимаю, что на пустом месте не бывает такого, чтобы вся группа садика на тебя ополчилась. Но мне потом не втыкал за это никто из взрослых точно. До родителей наверняка донесли бы, если бы там было что-то серьёзное, а они бы это точно так не оставили. Но ничего не произошло, и я сделал вывод, что, значит, это были какие-то внутренние детские разборки, в которых я, видимо, был не очень адекватен, раз так получал.

Школа в посёлке Ола. Здесь мы с сестрой учились, 2022 год

Дальше у меня с этими же ребятами никаких проблем не было. Мы же все вместе переходили из садика в школу. То есть я не был таким уж хроническим говнюком. Помню, что потом у меня были отличные отношения со всеми в классе. Переехав в Магадан, я периодически возвращался на Олу, потому что у меня там остался единственный друг детства, и я приезжал к нему в гости. И когда мы встречали на улице кого-то из уже бывших моих одноклассников, все реагировали в духе: «Ооо, Саша! Чё как там в Магадане?!» То есть всё было мило весьма.

«Ну что, это Куц?»

Был ещё один странный случай из поселковой истории. Мне было лет семь-восемь, когда я прочитал книжку про великого советского легкоатлета Куца – бегуна на длинные дистанции (5000, 10 000 метров), олимпийского чемпиона. У него была очень сложная судьба – с травмами и прочим.

Помню, предложил Диме Гуляеву, своему приятелю из класса, побегать по площади Ленина. В посёлке Ола вокруг памятника есть такая квадратная дорожка, по которой можно бегать, хотя она асфальтовая и не для этого предназначена.

– Давай, – говорю, – покажу тебе, как бегал великий олимпийский чемпион Куц!

– Кто?

– Куц! В шестидесятых годах. Сейчас увидишь, как он у всех выигрывал! У него был крутой способ, с помощью которого я точно быстрее тебя пробегу!

– А сколько бежим?

– Поскольку он бегал на длинные дистанции, давай кругов десять!

А у Куца была такая манера: он отставал вначале всегда, бежал исключительно в своём ритме, который ему был удобен: на старте медленно, а под конец разгонялся. На финише он гнал, как на стометровке, и делал всех – люди просто офигевали.

Та самая площадь, 2022 год

И вот я решил тоже так побежать. Отстал сперва сильно, намеренно причём. Дима, наверное, думал: «Дурак, что ли?» – я видел только его спину. А когда пришла пора догонять, у меня уже не было сил никаких, естественно. Я специально ждал круга до восьмого, чтобы на последних двух по-куцевски его догнать! Но Куц-то был тренированный спортсмен с определённой «физикой», а я – просто я. Поэтому, естественно, к восьмому кругу я уже бежал, задыхаясь, и в итоге просто отстал на целый круг. Помню, ржал он надо мной:

– Ну что, это Куц?

– Просто я немножко ошибся.

Вот такая история.

Слёзы Арбениной, ослик Мафин и утёнок Тим

А ещё раньше было то, что уже мама про меня рассказывает, я сам не помню. Хотя ощущения какие-то после её рассказов у меня были, значит, наверное, что-то такое на подкорке осталось.

Мы не сразу осели в посёлке Ола. Родители, как энтузиасты, по призыву партии приехали осваивать Колыму в 1966 или 1967 году из Казахстана – оба после студенческих времён. Через 10 лет в стране начался БАМ, а до этого была Колыма. Она – молодой инженер-строитель, проектировщик. Очень востребованная специальность там, где возводили быстро все эти хрущёвки и прочее. А он – журналист. Это всегда было нужно в Советском Союзе.

Вот они приехали и некоторое время колесили по Магаданской области. Где-то в Сеймчане жили – был там такой город, сейчас, по-моему, нет уже его, в Ягодном, где Диана Арбенина выросла. Когда я ей сказал, что жил в Ягодном (правда, я этого не помню, мне было года два), она разрыдалась натурально. Смотрит на меня: «Ты был в Ягодном?!» Она встретила первого в своей жизни человека, который жил в Ягодном. Причём я старше Арбениной, так что, скорее всего, как раз тогда, когда мы уезжали оттуда, она там родилась.

На самом деле, по рассказам Юлии Ивановны, Саша жил в Ягодном, только когда «был в животике». Как раз в тот период сильно заболела его старшая сестра, и семья на некоторое время покинула холодные края. При этом мама Дианы работала в той же газете, в которой трудился тогда Сашин папа, и с очень большой вероятностью они хорошо знали друг друга.

Как раз примерно в тот период родители купили проигрыватель и пластинку «Ослик Мафин и его друзья» – тогда-то я их и задолбал. Я её специально нашёл потом во «ВКонтакте», она у меня даже добавлена в аудиозаписи. Я до сих пор её слушаю и понимаю, что это нереально гениально. Это какая-то сюрреалистическая музыка, вообще не детская, но на детской пластинке звучащая. И вот она меня впечатлила настолько, что я заставлял эту пластинку ставить беспрерывно. Сам-то я этого делать не умел ещё, мне было года два-три, но требовал Мафина постоянно. Жили мы тогда в однокомнатной квартире: я, родители и сестра, которая на шесть лет меня старше. И они все раз по сорок подряд слушали одно и то же – их вечер превращался в ад, но все это терпели. Я говорил: «Мафина!» – и мне ставили пластинку. Знали её вместе со мной всю наизусть. На следующий день повторялось то же самое. И так я их мучил неделю. Потом была какая-то другая пластинка. Они уже были рады просто сменить её, но следующий винил, конечно, ждало то же самое.

Юлия Ивановна, мама Саши: Когда мне дали премию на строительном комбинате, мы решили на неё купить радиомагнитолу, как это тогда называлось. Потом постепенно накупили к ней пластинок, в том числе и детских. И Сашка, конечно, мог крутить их без конца и края. И даже петь, повторять всё, что слышит. А если кто-то другой сбивался с ноты, он обязательно говорил: «Неправильно поёшь!»

Некоторые из моих детских пластинок сохранились и всё ещё лежат у мамы дома

Ирина, сестра Саши: Не знаю, как насчёт «Ослика Мафина», я до сих пор помню пластинку «Этот знаменитый утёнок Тим!» – вот её он точно заездил просто!

Слух у меня уже года в два-три прорезался. Когда появился бобинный магнитофон, родители записали, как я пою. Я потом это слушал – в принципе, всё правильно. Для трёх лет вообще идеально. Но характер уже на той записи слышен. Я там пою песню: «Я пеку-пеку-пеку деткам всем по пирожку, а для МИЛОЙ МАМОЧКИ ИСПЕКУ ДВА ПРЯНИЧКА» (в другой совсем тональности, едва ли не сквозь сжатые зубы. – Прим. авт.). И мама говорит, что в этот момент я на неё так хитро смотрел, типа подкалывал. Они вообще офигевали от меня в этом смысле. Я уже тогда был с каким-то своим юмором. Это вот самое раннее, что вообще про меня можно вспомнить.

Начало одиночества, школа и борьба

Вообще, детство у меня разделилось на две части. Первая – поселковая. А потом отца перевели директором типографии в Магадан, и мы переехали – это вторая часть. Чёткий водораздел. Мне тогда было лет 11. До этого возраста у меня было настоящее детство, как принято считать, с какими-то нормальными мальчиковыми забавами: на велосипедах катались с пацанами, на речку ходили… У меня были друзья, хорошая атмосфера в классе. Когда мы переехали в Магадан, отрезало всё. После этого началось одиночество и больше уже никогда не закончилось.

Я всегда был беспокойным ребёнком, но при этом не искал приключений на задницу. То есть речь не шла о том, чтобы потусить за гаражами, побухать, покурить с кем-то… Для меня это всегда выражалось в какой-то внутренней агрессии к самому себе, а не вовне. Лет с 15 я себя уже более-менее помню и могу сказать, что в магаданской школе мне периодически прилетало.

Магаданская школа № 27 (теперь – Эколого-биологический лицей) и я через 33 года после выпускного

Школа № 27 города Магадана была абсолютно новая, её только построили, мы были первыми, кто туда зашёл. И там был молодой состав преподавателей. Директору было 35, а нашей классной руководительнице, по-моему, 21. То есть они были все чуть ли не выпускники. И там учителя не рулили, всё как-то само рулилось. Это был предперестроечный период – 1985–86 годы. Что-то витало такое в воздухе: всё загнивает, уже никто ни во что не верит, никто ничем не ограничен. Появились первые подпольные ночные дискотеки, где ставили Modern Talking. Может быть, поэтому там были довольно суровые нравы. Хотя ни поножовщины не было, ничего такого. В принципе, нормальный был класс, но отношения сложились достаточно холодные.

Было два момента, совершенно однотипных, случившихся с разницей где-то в год. У меня такие воспоминания: я стою на перемене в школьном коридоре один, ко мне подходит мой одноклассник и просто начинает меня бить. Несколько ударов прилетает мне в лицо, пока я успеваю среагировать. В посёлке я ходил на греко-римскую борьбу, и у меня были какие-то навыки. Я всегда, когда дрался, что случалось нечасто совсем, не столько бил, сколько заламывал. Полагается отступать, а я, наоборот, шёл вперёд и хватал за корпус. Поскольку у меня от природы очень сильная спина, я без проблем человека практически любого веса отрывал от земли, клал на неё и садился сверху. Вот я, помню, так с этим чуваком и поступил. Он был примерно моей комплекции, поэтому это всё вообще никаких проблем у меня не вызвало. «Чё, – говорю, – охренел?!» И тут же, поскольку это прямо на перемене происходило, какая-то училка подбежала, нас разняли. И больше с этим парнем у меня не было ни конфликта, ничего, ни до, ни после – это я точно помню.

Я пытался выяснить, что это было вообще. Кто-то «через вторые руки» сказал, что он просто хотел доказать, что может мне заехать. Я был отличником. В Магадане я выделялся интеллектом, естественно. При этом я не был главным, никогда не стремился к этому, никогда не пытался играть роль лидера. Прикольно же такому врезать: он вроде в чём-то своём крутой (всем списывать даёт), а в остальном вроде нет. Ещё я быстро бегал на физкультуре, но был не на первых местах точно. Видимо, у него было желание самоутвердиться. Бить какого-нибудь такого же – неинтересно, бить слабого – тем более. А тут – умника побить. Вот только это оказалось невозможно, потому что умник-то с двойным дном.

Я люблю в себе это двойное дно. Я вообще сознательно так и живу с тех пор. Не из-за этих случаев, а вообще. У меня есть что-то внутри, чего никто не знает, а оно классное. Я уже много раз говорил, что люблю то, что я совершенно не похож на рок-звезду. Хотя для кого-то ею являюсь, я не выгляжу так и не веду себя так. И меня греет это несоответствие: я-то знаю, кто я такой. Ну попробуй проверить – натолкнёшься на неожиданное препятствие… Этот момент, видимо, и тогда сработал.

Это было где-то в шестом классе, а в седьмом была ещё одна точно такая же история, только пацан был уже помощнее. На перемене просто подошёл ко мне – как под копирку – и начал бить. И ровно то же самое с ним произошло: я его повалил, только уже не смог удержать – ко мне сразу подбежали. У этого я так и не выяснил, почему он решил мне навалять, скорее всего, по той же самой причине.

Потом был ещё и третий случай! Но там было вообще смешно. Парень был ниже всех ростом. То ли таджик, то ли киргиз, который просто не котировался в классе. Была какая-то туса из пацанов, которые на дискотеки ходили, какие-то у них уже даже девицы появились – это где-то девятый класс был. Они ему типа: «Хочешь в нашу тусу, убогий? Вот этого замочи». И я прямо помню, как все нас обступили и наблюдали, что будет, а тот на меня лез с кулаками – вообще атас. Я даже не стал его хватать, просто два раза звезданул – и он отлетел. Тут я уже хотя бы знал подоплёку – это была конкретно такая пацанская история.

Куры-дуры, детский труд и бананы для игры в салки

Как-то летом в посёлке, когда школы не было, я почему-то устроился работать на птицефабрику, причём за деньги – за какие-то два рубля в месяц. А у меня была обеспеченная семья: отец главный редактор поселковой газеты – это уже о многом говорит, мама – начальник отдела в местном строительном управлении – тоже всё классно. Как я там оказался – не помню. Точно не сам. Мне было лет девять, наверное, максимум. Советский Союз – удивительная штука. Мне кажется, это было в рамках какого-то внеклассного обучения, которое могло продолжаться летом. Что-то типа лагеря – я, правда, в лагере никогда не был, но это точно было от школы.

Что я делал? Я приходил на птицефабрику, брал за одну ногу по две курицы в каждую руку. Их там было минимум тысяч по пять, а моей задачей было перенести их из одного загона в другой. Ты подходишь к краю, перегибаешься через деревянные ограждения, которые как раз по росту девятилетнего мальчика, вниз туда под куриц руки свои засовываешь и хватаешь просто двух попавшихся. А иногда по четыре сразу – по две ноги. Они смешно размахивают свободной лапой, но никто тебя ни клюнуть не пытается, ничего, потому что они дуры, эти куры. И вот ты их тащишь и швыряешь. Они, как кошки, переворачиваются в воздухе и приземляются всегда только на ноги – и бегают уже в новом загоне. Вот, собственно, в этом и была моя функция, и так я какое-то время работал.

Запах куриной фермы я запомнил на всю жизнь. Не скажу, кстати, что он вызывает у меня отвращение, но это мерзейшая вонь на самом деле – огромного количества кур и их помёта. Странно, что меня это совершенно не смущало, хотя вообще я брезгливый чувак.

А ещё я пользовался доступом в этот огромный курятник. В другой его части были куры-несушки. Они прямо сидели по клеткам и от каждой вниз спускался такой лоток, по которому периодически на какую-то мягкую подкладку скатывались яйца. У меня, видимо, была своя норма по курам, потому что в какой-то момент я заканчивал работу. Вокруг обычно никого не было, я отправлялся к несушкам и выбирал яйца побольше. Брал те, которые были огромными, клал в карман и нес их домой маме. Мама ругалась:

– Да что такое опять?! Это же воровство, ты не понимаешь, что ли?!

– Почему?

– Не надо этого делать, у нас всё нормально с яйцами!

– Я хочу посмотреть, что там внутри!

– Там два желтка!

– Как два?! Дай посмотрю!

Юлия Ивановна, мама Саши: Я этого совсем не помню, но у нас тогда всех заставляли трудиться. Видать, школьников тоже гоняли на практику. Кому-то же надо было делать эту простую работу. Мы всегда были честными, если он правда яйца таскал, я могла ругать, конечно. У нас было так: не кради, лучше своё отдадим.

Мне кажется, это длилось пару недель – как студенческие практики, только для младшего возраста. На заработанные деньги я купил солдатиков в единственном поселковом магазине, в котором был отдел для детей. Красная армия против Белой армии – конные, пулемётчики… Красные были красненькие, белые были чёрненькие. Я получил 2 рубля, а набор солдатиков стоил 20 копеек, допустим. Это начало 80-х – получается, они пользовались бесплатным детским трудом, козлы. Зарплата на севере тогда минимальная была точно уже рублей 120 – эти деньги любая уборщица получала.

Помню, когда мне было лет семь, я приехал с отцом к его тёте, моей двоюродной бабушке, которая жила на Кутузовском проспекте в Москве, была кем-то типа литературного критика. И она торжественно вынесла двоюродному внуку на маленькой тарелочке чайной шесть плоских кружков нарезанного банана. Я немного удивлённо посмотрел на это, сказал спасибо. «Ты что, не любишь бананы? А, ты, наверное, никогда их не пробовал… Это же банан!» Я говорю: «Знаете, мы этими бананами с пацанами в салки играем…»

Дело в том, что в Магадан привозили корейские бананы и корейские же яблоки – большие и вкусные. У нас они огромными гроздьями в магазинах продавались за копейки. Мама покупала эти бананы и просто оставляла в подсобке, где они «доходили», потому что изначально были зелёными. В итоге их там лежало килограммов по десять, у нас они вообще не котировались. И тут Москва – деликатес, спецраспределители, а у меня вот такое отношение.

Ирина, сестра Саши: Тётя Соня была воспитана с гувернантками, как и все наши бабушки, но так получилось, что конец жизни провела в нищете. У неё пенсия была, по-моему, 20 рублей как у жены репрессированного. У них с мужем в своё время отняли квартиру на Арбате, её выселили куда-то, а его посадили. Уже после реабилитации дали однокомнатную квартиру на Кутузовском проспекте, но она была бедная, и наши родители до самой её смерти высылали ей каждый месяц переводы по 20 рублей.

Тётя Соня вращалась в самых высокопоставленных кругах, общалась с маршалом Баграмяном. И даже если она выпекала какой-нибудь «конвертик», то подавала всё обязательно на блюдцах. Волны на её волосах были сделаны специальными прищепочками. Она такая была – вся из себя. И поэтому, когда родители сказали: «Едь в Москву, поступай, будешь жить у бабы Сони», я ответила: «Ни за что!» Поехала в Питер, потому что не представляла, как я с ней уживусь, если у неё там вообще ничего нельзя делать не так.

Побег от реальности и стыдное дело

Были у меня и другие солдатики, с которыми началась своя тема, которая называется «побег от реальности». Не знаю почему, но у меня это присутствовало с детства и осталось до сих пор. Я создал свой собственный мир. Некую страну у меня в квартире, в которой живут те, кого я сам сделал.

Были такие двухцветные резинки стирательные советские сине-красные. Вот у меня была раса синих и раса красных. Я разрезал резинку ножницами пополам, получался такой маленький параллелепипед два сантиметра высотой. Ещё кайф был в дебильности советской промышленности, которая не могла даже соблюсти размер этих резинок – они все были немножко разные. И мои эти люди из резинок получались тоже немножко разные. Я им делал ручки – продевал через резинку нитку, а на двух её концах были ещё микрорезиночки – получались кулачки такие. Рисовал им морду – в зависимости от того, какую нарисую, такой характер и был. Злую – значит, это будет какой-то враг. У синих обычно были злые, а у красных – добрые. И вот из них я создал себе страну. Довольно основательно подошёл к делу. Периодически придумывал и строил у себя в комнате целые города, играл сам с собой, а потом убирал, когда мама говорила: «Хватит! Что это тут такое?» Какие-то дороги у меня между ними были, по которым якобы ездили машинки…

Я начал это делать лет, наверное, в семь, параллельно читая разные книжки. Помню, после «Урфина Джюса и его деревянных солдат» тут же понял: лица, о, правильно! Он же там рисовал злые лица, и они были злыми, потом их перерисовали, и солдаты стали добрыми. Вот я тогда и стал своих разделять. Потом начал читать более умные книжки. Помню, прочитал биографию Наполеона, когда мне было лет девять, и очень увлёкся. Там всё было очень круто написано: как он строил свою империю, как министров назначал… У меня тоже появились министры, появилось первое правительство, появился плохой диктатор, против которого воевало в горах (на шкафу) так называемое сопротивление.

Я приходил из школы и погружался в этот свой параллельный мир, который для меня закрывал вообще всё на свете. Это потихоньку начиналось, а потом я уже не гулял, нигде не ходил… У меня в посёлке был один-единственный лучший друг, я его попытался привлечь, но понял, что ощущение такое, что кованым сапогом в построенный тобою мир кто-то вошёл. В итоге я не смог его к себе пустить, и он сам себе дома сделал такую же штуку. Правда, недолго продержался – для него это было наносное, а у меня – внутреннее.

Это был конкретный побег от реальности. Я совершенно терял ощущение времени, когда этим занимался. Потихоньку меня затягивало всё больше и больше. В Магадан я это всё с собой привёз. В отличие от поселковой школы, где у нас были какие-то отношения в классе, там не сложилось, как я уже говорил. Я как-то сразу не нашёл душевного контакта ни с кем и окончательно отделился от мира.

Плюс там я уже писал летопись. У меня в этой придуманной стране уже были экономические какие-то программы, бюджет, валюта, банки… Олимпийские игры я проводил, был чемпионат по футболу регулярный. Насыщенная жизнь, короче.

В 15 лет я прочитал «Капитал» Маркса и начал применять всякие моменты диалектические – буржуи у меня появились, пролетариат. Завод я построил из коричневого пластилина. Очень, кстати, круто смотрелось: у меня был замок, где жила знать, и был завод, где работали пролетарии. А ещё я построил себе шахту из разноцветного пластилина – это были слои породы горной. Внутрь я натыкал бисера – это были всякие драгоценности, самоцветы. И потом я начал эту гору разрабатывать. Стал её взрезать, устанавливал штольни – такой увлекающийся был, делал всё основательно.

Я помню, как однажды заболел. Несерьёзно, но чуть-чуть добавил себе на градуснике температуры, прислонив его к лампочке. Показал маме, она: «Елы-палы, ну-ка сиди дома!» Я никуда не пошёл и весь день провёл в своей стране.

Первомайская демонстрация, 1987 год

Я вообще тогда вылезал в мир, только чтобы в школу сходить. Правда, после неё у меня была ещё волейбольная секция. Странное название, потому что мы там играли во всё что угодно – баскетбол, футбол… Всё остальное время я проводил дома: либо книжки читал, либо в стране своей воображаемой чем-то занимался.

Юлия Ивановна, мама Саши: Мы абсолютно не задумывались над тем, как он проводит время. Моего мужа Мишу мать воспитывала на книгах, чтобы он во дворе не связался с какими-нибудь компаниями. У нас тоже было много книг, но, конечно, мы вырвали его из той компании, что была на Оле. Ну а что сделаешь? Ничего не сделаешь. Надо было отправить его в другую школу, но об этом мы тоже не подумали. Эта была в новом районе, в домах по соседству получили квартиры те, кто раньше жил в бараках. Поэтому она была неблагополучной. Там его спихнули с лестницы, он потом полтора месяца был в гипсе…

Нам и в голову не приходило, что может быть по-другому. Мы росли сами по себе и так же росли наши дети. Это, наверное, минус. Сейчас всё по-другому. Мы тогда считали, что воспитанием занимается государство, и доверяли ему. А любовь – это было стыдное дело в наше время.

Настольный хоккей и стратегия в тетрадке

Когда мне было лет 15, года за два до окончания школы, у нас с пацанами появилось одно общее развлечение. Мы играли в настольный хоккей. Какая-то компания сложилась в моём дворе. Четыре человека взяли себе по сборной. Я почему-то выбрал команду Франции, один парень был за СССР, один – за шведов, один – за финнов. И вот мы вчетвером разыгрывали чемпионаты по настольному хоккею. Проводили домашние и выездные матчи, когда играли шайбой хозяина на его площадке. Год так соревновались, какое-то время было равенство, потом я начал постоянно побеждать и выиграл чемпионатов 15 подряд. Тешил таким образом своё самолюбие. У мамы где-то должны лежать тетрадки с таблицами, я их сам вёл.

А ещё классе в восьмом-девятом я придумал так называемую экономическую игру. Насколько сейчас понимаю, это прообраз компьютерной стратегии, где ты берёшь какое-то государство и развиваешь его с нуля. У тебя есть ресурсы, ты их добываешь, строишь город, появляются люди, у них – свои запросы, которые нужно удовлетворять. Я это делал на бумаге. У меня было несколько толстых тетрадок, где всё было расписано.

Я тогда заинтересовался Первой мировой войной. Брал, например, 1 июня 1912 года – начало игры. В исторических книжках находил информацию о том, сколько было золота и какие вообще были запасы у Германии, Великобритании, Франции… И начинал их развивать с экономической точки зрения: столько-то заводов есть, они столько-то приносят. У меня всё это записывалось. Даже сейчас я понимаю, что это было реально сложно. Я был полностью в этой теме, и у меня в итоге они все неизбежно пришли к тому, что надо воевать. Германии чего-то не хватало, а другие страны этого не продавали, потому что она не могла им заплатить столько, сколько они хотели. Пришлось Германии на них напасть, потому что иначе у них там кризис начинался.

Я всё это разрабатывал сам с собой, об этом даже никто не знал. У меня были карты, которые я срисовывал с реальных карт. Благодаря маминой работе у нас всё время была калька. Я брал атлас 1913 года, схему дорог и всё копировал с помощью этой полупрозрачной бумаги. Потом рисовал, как они нападают друг на друга, по каким дорогам выгоднее наступать…

Когда началась война, самолёты уже производились. Я стал выяснять, какие они были тогда, нашёл книжки на чешском языке на эту тему. Я тоже начал производить самолёты, они столько-то каждый стоили. Соответственно, я столько-то мог выпустить, а больше уже не мог, потому что не хватало ресурсов, нужно было добывать больше.

Я знал, что, например, из Танзании, которая была немецкой колонией, можно было доплыть до Германии за две недели. Вот у меня, соответственно, оттуда 1 июня что-то отгружается, и записано, что, значит, только 14 июня прибудет. Всё было очень сложно!

Я вообще никому никогда об этом не рассказывал. Знает только моя первая жена, потому что, скажу честно, когда я переехал в Питер, я продолжал играть какое-то время, будучи уже студентом, ведь это было реально круто. Даже мама может быть не в курсе, поэтому едва ли эти тетрадки сохранились.

Когда уже в конце 90-х появились подобные компьютерные игры, я вдруг понял, что мог нехилую карьеру сделать, потому что идея была классная сама по себе. И у меня без компа всё это было фактически реализовано на бумажках. Я мог стать сценаристом-гуру, если бы нашёл программиста, который бы перевёл всё в коды!

Отношения с родителями, баскетбольный триумф и сепарация

Я очень жёстко сепарировался. И это как раз произошло в районе переезда в Магадан. До него, в поселковой жизни, родители занимают мощное место в моих воспоминаниях – практически в каждом присутствует либо папа, либо мама. Хотя в целом они всегда были очень заняты собой и своей работой и не очень заняты мной. И вот в какой-то момент я тоже забил на всё и стал уходить в этот свой придуманный мир в том числе.

Если взять уже магаданские времена, то есть где-то лет с 11–12, я помню только эпизоды, когда родители друг с другом ругались, после чего не разговаривали и общались через меня: «Пойди скажи маме», «Пойди скажи папе»… В какой-то момент я взбрыкнул: «Я больше ничего вам говорить не буду! Вы или разводитесь нафиг, или отстаньте от меня, я не хочу в этом участвовать, у меня своя жизнь», – и хлопнул дверью. Они такие офигевшие остались. Это мне было лет 13. Кстати, помирились родители тут же… Вот только так они в моей жизни присутствовали. Видимо, с какого-то момента у меня уже не было желания ни одобрение, ни что-то ещё получить с их стороны…

Набережная реки Магаданки и дом, в котором мы жили, 2022 год

Одно из ярчайших воспоминаний моего подросткового периода связано с баскетболом. Мне было лет 15, я после школы к девяти вечера ездил в ту самую «волейбольную секцию». В тот раз играли в баскетбол. Причём, поскольку шла подготовка к какому-то чемпионату, мы были спарринг-партнёрами для старшеклассников, которым предстояло отстаивать честь школы. Я был классе в седьмом-восьмом, а эти – уже выпускники. Они все уже в специальной форме, а мы – кто в чём. И вот в том матче я вдруг выдал шоу. Не знаю, что это такое было, я вообще не суперспортсмен, просто нормальный, координированный, с хорошим чувством расстояния… Но в тот вечер что-то случилось, и я начал просто раз за разом этих крутых ребят накручивать и попадать в кольцо. И я помню, что 28 очков тогда набрал. Это было что-то несусветное, потому что общий счёт был что-то типа 34:32 – и из них 28 мои. Офигели вообще все. Меня тут же, конечно, позвали в сборную. Я сказал: «Не-не-не, ребят, вы чё, я вообще не умею играть».

Я до сих пор не знаю, что это было. Но это был вечер такого триумфа… В моей жизни их можно по пальцам одной руки пересчитать. Ещё один похожий триумф был в Германии десять лет спустя, когда я там жил, тоже со спортом связанный – с футболом. Такая же примерно история: необоснованная ничем и ничем не закончившаяся.

Я помню, как пришёл домой после этого баскетбола и совершенно ничего не рассказал родителям. Мне было настолько круто самому с собой, что я просто в этом искрящемся состоянии сам и пребывал. Это было одним из важнейших событий в моей тогдашней жизни. Момент триумфа – это вообще крутая штука. А я им даже не рассказал… Настолько я уже внутренне сепарировался тогда, вот в чём прикол.

Юлия Ивановна, мама Саши: Саша самостоятельно всё делал, ни о чём не рассказывал. Мы не беспокоились, что он участвует не в том, в чём надо. Мы знали, что всё будет хорошо.

Потом уже после этого всего, когда мне было как раз лет 15, отец уехал в Алма-Ату. У меня появилась на него обида сильная из-за этого. То есть, видимо, всё-таки не такая уж сепарация была…

Всё, что адресовано отцу в текстах Zero People, – с обидой. Даже не с желанием доказать что-то, а, скорее, отомстить, просто уколоть, хотя его уже нет, некого колоть…

Драйв, который присутствует в песнях, – это попытка сделать что-то с миром раньше, чем он сделает что-то со мной. Я это проверну неожиданно и тем самым, возможно, уйду от насилия над собой. Но это если говорить в экзистенциальном ключе. Вот только на самом деле мир не хочет меня изнасиловать. Ему плевать на меня. А я вижу всё так, как будто ему дико не всё равно. Но это вот, наверное, как раз перекосы, вызванные отсутствием внимания в детстве.

Если человек растёт, находясь во внутреннем одиночестве, приходя во взрослую жизнь, он просто не может социализироваться по-настоящему. Он не понимает: люди друг с другом знакомятся – это как они делают-то вообще? Он об этом только в книжках читал…

Мне в школе сильно нравилась одна девочка – совершенно жуткая пэтэушница. Она знала, что я в неё влюблён, это было очевидно. Я ей давал списывать в первую очередь, но на этом всё и заканчивалось. Не было ничего больше вообще – ни разговоров, ни записочек, ни улыбок…

И вот ты приходишь во взрослый мир совершенно неприспособленным и так офигеваешь от этих жёстких достаточно отношений между людьми, от абьюза, вообще не понимаешь, как это, откуда берётся. Если бы я попал в армию (от чего, слава богу, был избавлен из-за уха), я бы там сдох. Потому что я этих жёстких мужских коллективов вообще не понимаю и никогда не понимал. Там самцы, там подспудное доминирование – каждый должен доказать, что он сильнее. А я вообще никогда не хотел этого никому доказывать.

Больницы

Важный момент моего детства – больницы. За первые 15 лет жизни я полтора года провёл в них из-за уха. У меня была какая-то редкая болезнь из восьми слов…

Мама моя до сих пор себя винит за то, что я заболел. Она говорит: «Вот ты в три года ходил по огороду, промочил ноги и не сказал, а я не проконтролировала. И всё, через день у тебя начался отит – воспаление среднего уха. Тебя отвезли в больницу».

Юлия Ивановна, мама Саши: Получилось так. Ухом он заболел в два с половиной года. Может быть, даже и я была виновата. Я же всегда что-нибудь найду. У нас работала диспетчер, которая предложила мне в начале сентября взять грядку и убрать картошку. Сашка – легко одетый мальчик – ходил по участку, а я копала. Мне-то жарко, а ему, может, было холодно… На следующее утро на подушке гной. Он даже не кричал, ухо не болело.

Пошли к врачу, прописывали всякие лекарства – ничего не помогало. В итоге его положили в областную больницу и сказали, что нужна операция. Там был очень хороший молодой врач, Валерий его звали, который взялся за это. Когда Саше делали первую операцию, обнаружили какую-то выемку, объяснили, что это наследственное, то есть не от болезни. Валера сразу сказал: «Ухо у него будет течь всю жизнь». Винишь себя, потому что не знаешь точно. А вдруг бы не было этого, если бы я его тогда не продержала на холоде?

Дело в том, что прошло время, и когда мне было уже 34, в 2006 году, я наконец попал к крутому профессору, который сказал: «У тебя аномальное строение внутреннего уха. Правое ухо – как у всех людей, в левом этом твоём героическом от природы есть полости, которые неправильно проветриваются, надо это дело исправлять». И он начал: отрезал часть кости там, часть кости сям – просто выровнял неправильную полость. За две с половиной операции (одна была без наркоза) он реально её исправил. И не то чтобы у меня всё прекратилось – за 30 лет там уже другая среда выстроилась, она уже не может не болеть, но, по крайней мере, теперь всё безопасно. Потому что в 1978 году это привело к прободению височной кости, и если бы мне не сделали операцию сразу, всё могло в мозг пойти…

Но это неважно, важно то, что никакой маминой вины тут нет. Я бы в любом случае заболел – в три года, в пять, в десять или в один. Я был обречён, живя в северном климате с очень переменчивой погодой, с ветром. Магаданский климат – это же не –35. Это как Питер: постоянно льёт и мерзость под ногами, только на десять градусов ниже. То есть в Питере летом +25, а там +15 максимум. Ну, +20 одну неделю может быть. Всё остальное время – +10, +12, вот эта противная слизь… При этом зимой не –35, а –20, но с ветром. В такой обстановке ты рано или поздно точно подхватишь что-нибудь.

Я подхватил. И, начиная с трёх лет, периодически стал ложиться в больницу. То есть в ухе накапливаются воспаления – приходится класть чистить. В 1978-м, когда мне было 6 лет, сделали первую радикальную операцию: всё вскрыли, почистили, закрыли. Потом вторую – в 1981-м, третью – в 1987-м.

В общем, моя жизнь была так или иначе связана с больницами. А что такое больницы? Я вот сейчас вспоминаю свои ощущения. Тебя мама забирает из посёлка, потому что у нас там не было таких специалистов, везёт на уазике в Магадан в областную больницу и оставляет там. А потом приезжает раз в неделю – в субботу, например. И всё – остальное время ты один…

Я помню себя тогда. Мама меня только привезла – стресс дикий: чужое место, чужие люди, белые халаты, ещё запах этот больничный, который я до сих пор не выношу просто. Сейчас его, слава богу, почти нет, потому что не так уже обрабатывают помещения. Тогда хлоркой всё мыли…

И вот это ощущение дикого одиночества. Помню, как смотрел в окно ночью, стоя на кровати. В детской палате, где я лежал, оно как раз было видовое. А за ним – город Магадан прямо с сопки, где больница находится. Я видел эти холодные огни, и у меня было ощущение какой-то безбрежной пустоты, брошенности… А мне всего-то лет пять или шесть.

И это даже почувствовал другой парень в палате – Олег его звали, я даже имя помню! На следующий день он вдруг говорит: «Иди сюда!» Ему было лет девять, он был старше меня. «Смотри, чё покажу!» И достаёт свою тетрадку в клеточку, где у него шахматные партии записаны: «Сейчас всё расскажу». А я в шахматы играть немножко умел, отец меня, кажется, научил. Говорит: «Смотри, вот это – Алехин». – «Кто это такой?» – «Это великий чемпион. Давно жил. Вот у него партия была, видишь – это конь, а вот – король. И за два хода надо всего лишь с помощью двух коней сделать королю мат. А там ещё пешка. Вот как?» – и смотрит на меня. Говорю: «Но тут же шахмат нету…» – «Да тут надо подумать просто без шахмат, давай!»

Он вдруг увидел, что просто хреново пацану… И мы потом проводили время с этим Олегом. Пока его не выписали, он меня прям опекал, как мог, как сейчас помню. А лежал я всегда дольше всех – по полтора месяца, все уже по два-три раза сменялись в палате.

Там все дети одни лежали. Были и трёх-, и четырёхлетние… Совсем мелких не было, но младше меня точно были, они орали по ночам. Это был Советский Союз, где детям вообще было непросто.

Юлия Ивановна, мама Саши: Ну сколько было мне тогда? 30 с небольшим. Даже мыслей таких не было, что ему там одиноко… В том-то всё и дело, что он это одиночество чувствовал, а мы-то как росли? Мой папа говорил: «Надо!» – и ты хоть тресни. Всё лето будешь бегать с лопатой вот в таких сапогах и поливать капусту через бороздки. С пятого класса я ходила в школу за шесть километров от города. Туда шесть – оттуда шесть. А с седьмого класса – вообще во вторую смену. 11 часов вечера, луна, кукурузные поля вокруг – идёшь себе по дороге. Конечно, страшно, а что сделаешь?

Так что мы росли, а родители работали. Мама была учительницей, да ещё и заведующей школы, трудилась в две смены. Папа – агроном главный. Они занимались с утра до ночи работой, и мы так же – по их образцу. Воспринимали это как должное и никак иначе.

А потом, когда дети были маленькие, мне же не дадут больничный или отпуск. Я должна ходить работать! Совсем всё по-другому было. Сейчас можно как-то пристроиться, если заплатишь, а тогда это было табу.

У меня был лечащий врач Валерий Георгиевич, как сейчас помню. Красавчик такой молодой, лет 35, явно любимец всех на свете. Меня в этой больнице уже все знали, естественно: раза два в год я там лежал. Встречали по-доброму: «О, опять ты! Привет!» Но всё равно ощущения одиночества это не умаляло ни разу. По ночам особенно.

С тех пор я, кстати, дико ненавижу закаты, вечернее время, когда солнце садится. Я люблю на них смотреть (особенно чтоб балкон был с видом на закат), но не люблю это ощущение, что день закончился, и всё, больше уже его не будет. Дальше наступает ночь и безбрежное одиночество.

Удовлетворённость «одноухостью»

После того как мне сделали самую первую радикальную операцию (то есть вычистили вообще всё, включая перепонку барабанную – иначе не долезть было внутрь), я не слышу левым ухом. Точнее, слышу процентов на пять. Там нерв не умер, через кость что-то проходит, поэтому я всё-таки слушаю музыку в двух наушниках. Процентов даже, может, семь есть. Но, заткнув здоровое ухо, я спокойно сплю при любом храпе, любом шуме – это очень помогает в гастрольной деятельности. До того, как я понял, что на земле есть беруши, я просто переворачивался здоровым ухом к подушке – и всё, хоть трава не расти. Это очень крутой выход при моём невротическом складе характера. И в общаге так мне было легче жить гораздо, чем многим людям. Так что я своей «одноухостью» весьма доволен. Единственное – за правое ухо приходится переживать в два раза сильнее. Как мне сказал мой профессор: «Поскольку у тебя здесь хоть и здоровый нерв, но перепонку никогда невозможно будет восстановить, ты береги правое ухо, дружище».

При этом у меня в 2009-м случилась звуковая травма, и с тех пор очень сильно свистит в правом ухе. Сперва была только высокая частота, потом добавился низкий свист, а в последние годы – ещё и средний. У меня там трезвучие всё время, особенно в тишине. Но я с этим тоже привык уже жить, мне не мешает, хотя в первый год мучился дико. Сурдолог, к которому я с этой темой обратился в 2009-м, сказал мне: «Молодой человек, это плохой признак. Это значит, вы глохнете потихоньку». – «Насколько всё плохо?» – «Ну, пять лет». – «А как это лечить?» – «К сожалению, это у вас явно связано с нервом, а такое пока не научились лечить». Я так обалдел тогда, срочно все песни написал, которые мог. Прошло уже 13 лет – и никаких изменений. Естественно, с тех пор я пою только в берушах в этом ухе, как-то пытаюсь его беречь. Может, поэтому у меня всё так вялотекуще, но ухудшений я не замечаю.

Эта история с ухом, конечно, ещё и на психологии отражается. Я помню один странный такой момент в студенчестве, который явно показывает, как я отношусь к этим вещам. На первом или втором курсе какая-то девушка сказала мне что-то, перегнувшись через парту, а я не услышал. И я дико на неё разозлился. Думаю: «Ну повтори ещё раз! Что, трудно тебе?!» – у меня была прямо ярость. А никто ж не знает, что я не слышу одним ухом…

И сейчас есть такое, что, если кто-то меня переспрашивает, я злюсь, потому что думаю: «Ты-то как раз обязан слышать всё!» То есть я имею право переспрашивать, а ты – нет. При этом я вообще подозреваю, что моё здоровое ухо работает процентов на 140. Потому что я уж больно хорошо всё слышу по жизни. Так что это всё несправедливо, но как есть. Ненавижу, когда меня переспрашивают. «С какого места тебе рассказать ещё раз?!» – это моя типичная реакция.

Обида на отца

Общая канва взаимоотношений с отцом была такой, что он вроде бы и присутствовал в моей жизни, особенно поселковой ещё, и одновременно его не было. Например, он периодически садился вечером и читал мне сказки перед сном. Соответственно, какое-то участие в моём воспитании точно принимал.

Я помню момент, как мы с ним идём, он забирает меня из детского садика – получается, мне лет пять, – я вижу его походку, понимаю, что у меня другая, а мне надо, чтобы было, как у него. С тех пор я старался ходить так же, и в итоге моя походка стала похожа на его один в один просто. Я это понял, когда однажды посмотрел какую-то видеозапись. Там была сцена, в которой я долго шёл прямо на камеру. Увидев её на экране, я поймал себя на мысли, что это мой отец идёт, хотя на самом деле это я… Мне действительно удалось скопировать его походку.

Единственное фото с отцом из детства. Дома в Сеймчане, 1973 год

Но я помню и неприятные моменты, когда он начинал пьяный рассказывать мне какую-то философию жизни. Одно из самых мерзких воспоминаний: мне лет 14, я готовлюсь спать, он садится рядом пьяный абсолютно… Отец любил выпить, но не был алкоголиком ни в коем случае – никакой жести, никаких запоев. Однажды они с мамой где-то повеселились, пришли из каких-то гостей, он сел ко мне на кровать и начал по памяти читать «Чёрного человека» Есенина. И вот этот выхлоп, то, с какой интонацией отец всё произносил… Я понимал, что мне это сейчас не нужно вообще. А он сидит: «Самый великий стих в истории поэзии! “Друг мой, друг мой, я очень и очень болен…“». У меня до сих пор ощущение какого-то отвращения от этих воспоминаний.

У нас в посёлке был свой дом в центре – с огородом, но не деревянная изба какая-то. Это был дом, в котором до этого жила главный секретарь райкома партии. То есть такой коттедж, одноэтажный, правда, с каменными стенами, в котором был действующий камин, на секундочку! Мы его топили дровами даже иногда. У меня и у моей сестры появились отдельные комнаты. Когда мы переехали в этот дом, мне было лет семь, а ей, соответственно, 13. У неё была комната площадью метров 18, и у меня была метров 20. У отца была своя небольшая комнатка, через которую проходил каждый входящий в дом. И я запомнил, что он всегда лежал на своей кровати и читал газету – это его коронная позиция была. Я заходил из школы – он даже на меня не смотрел. То есть я просто проходил в свою комнату и делал свои дела или шёл на кухню.

Расположено всё было так: вход, налево – гостиная, дальше за ней – кухня, направо – детские две комнаты одна за другой, а в этом вот холле, в который ты попадаешь, когда заходишь в дом, был тот самый камин и стояла отцовская кровать… А мама спала в гостиной.

Я думаю, что дети не осознают, что хотят внимания. Если это было, а потом вдруг не стало, тогда да. А у меня, наверное, этого не было изначально. Родители всегда были заточены на свою карьеру, а дети – главное, чтобы были обуты-одеты. Это вообще типичный Советский Союз. Отец-то был умнейший мужик, начитаннейший, но при этом настолько эгоистичный… Он был такой конкретный еврейский мальчик. Его мама, моя бабушка, очень любила своего сына: «Миша у меня самый лучший, самый талантливый, самый гениальный». И он действительно был не без способностей, даже пытался книжки писать, ни одну не дописал, правда… Отец был хорошим журналистом, карьеру делал быстро, видно было, что он какого-то уровня человек. Особенно учитывая, что не в столице это всё происходило. При этом он был настолько заточен на себя самого, что точно никак не использовал свой интеллект для понимания и воспитания детей. Что-то самое необходимое они с мамой делали, безусловно, но этого было недостаточно. Я не помню, чтобы у меня было желание чем-то поделиться. Наверняка я пытался и наталкивался на то, что слушают между делом, участия никакого не принимая. И, видимо, потом забил. Когда я уже себя точно помню – лет с 15, – этого уже вообще не было. У меня уже был свой собственный мир, в котором я находил себе всё, что мне было нужно.

Возможно, у меня не было бы такого яркого ощущения обиды, если бы отец не уехал в Алма-Ату из Магадана. Они не разводились с мамой, но его прижали в Магадане. Он не был хозяйственником, он был журналистом. Его сделали начальником магаданской областной типографии, а это прежде всего хозяйственная деятельность. И там то ли его заместитель, то ли тот, кто до него был, проворовался, а повесили всё на отца. И он просто попал под расследование и вообще в такой замес, к которому не был готов. Потом как-то слегка из него выбрался и от греха подальше просто свалил на свою родину. Уехал в Алма-Ату под предлогом того, что надо переждать, пересидеть, чтобы тут забылось всё. А по факту для меня он уехал из семьи. Сестра уже к тому времени училась в Питере, и мы остались вдвоём с мамой. Было ощущение, что он меня бросил. Так со мной по жизни эта обида и есть.

Ну и потом он ещё несколько раз её усугублял своим поведением, когда я уже был студентом сам. В песне «Отец» я конкретно спел об одном происшествии, когда мне тупо нужна была финансовая помощь, и он мог её мне оказать, но, глядя в глаза, сказал: «Нет, у меня нет денег». А я тогда сильно нуждался. У меня была семья, дочка уже росла. Мы жили в общаге и нам на что-то конкретное нужны были бабки. Он мне отказал, когда у него вискарь стоял на столе, дым был коромыслом…

К тому же лет через десять отец сам мне рассказывал, совершенно забыв об этом эпизоде, как раз про то лето: «Тогда было безумное время! У меня были такие деньги – сто тыщ долларов в месяц я зарабатывал. Зашибали на продаже книг». И вот тут он меня вообще убил, потому что я-то помню, что было летом 93-го…

При этом, когда он в девяностые годы переехал в Питер, мы часто встречались. Отец очень интересовался моей жизнью, горел моей карьерой музыкальной. Когда он умер, я, зайдя в его комнату, увидел, что там все стены были в моих фотографиях, на что раньше не обращал внимания. Но мне от этого было ни холодно ни жарко, потому что главного-то мы не разрулили.

Этот человек, скорее всего, и не понимал, что что-то не так. Он был настолько увлечён собой, что просто не видел ничего. Сам я тоже говорить с ним на эту тему не пробовал, хотя, думаю, отец мог бы понять.

Незаметный трепет

Вот с мамой я таких экспериментов точно проводить не буду. Она жива, но у меня с ней совсем другого типа отношения, у меня к ней вообще нет таких претензий, как к отцу. Есть глобальные претензии, но ни он, ни она не виноваты в том, что они советские родители и у них не было заточки на психологию детей. Это всё вообще никого не интересовало. Поэтому что к ним придираться? Они продукт своего времени.

Мало того что у меня ядерный реактор внутри, так я ещё и никогда не останавливаюсь. Я не умею отдыхать, расслабляться. Этого вообще нет в моей природе, не заложено. Если у меня появляется минута, когда ничего не происходит, то я или тут же как-то автоматически начинаю писать песни, тексты, или лезу в комп и начинаю там что-то делать. Если у меня глобально нет какого-то занятия, я себе найду его, чтоб занять время, чтобы не сидеть и не осмысливать жизнь. Осмысление происходит, если я куда-то еду и мне просто деваться некуда. Слава богу, езжу я часто. Папа мой был вообще сибарит. Вот этот человек мог просто часами ничего не делать. Зато мама всегда то копать пойдёт, то ещё чем-то займётся обязательно. Так что это во мне – точно от неё. Зато у меня в итоге две действующие группы и каждый год выходит по альбому. При этом есть ещё история с граффити и прочее.

Как мама отреагировала на песню «Отец», я не знаю. Она бывала на моих концертах, проникалась, но она не мой фанат, в отличие от отца. Он прямо попесенно мог разбирать, спрашивать: «А вот здесь ты что имел в виду?» Этого мне, кстати, тоже не хватает с тех пор, как его нет.

Это, опять-таки, проблема советских детей – мало фидбэка от родителей на то, как они живут, что они делают. Такого конкретного, вдумчивого, чтобы ребёнок понимал, что он важен, его жизнь важна. И мы потом сами начинаем воспроизводить дальше такую же историю. Хотя я стараюсь со своей дочкой всё-таки иначе себя вести, но у меня плохо получается, я дитя совка.

Даже если детские проблемы кажутся смешными взрослому человеку, а он находит какой-то ресурс в себе, внимательно слушает и искренне реагирует – это круто. Я знаю, что есть люди, которые принимают участие в жизни своих детей. И тогда ребёнок долюбленный. Его не надо зацеловывать, ему нужно сопереживать по-настоящему, искренне участвовать в его жизни, тогда потом с ним всё будет нормально – вырастет более-менее сбалансированная личность.

Ирина, сестра Саши: Мама очень трепетно относится к его творчеству на самом деле, лайки ставит в Инстаграме[1]. Ко мне девочки в гости на дачу приедут, бабулик как врубит музыку – и все должны молчать! Сашка зря так думает. Диски все его собраны, магнитофон специально под это дело передан. Разве что на концерты не ходим, потому что это не наш формат.

Юлия Ивановна, мама Саши: В мобильнике у меня всё в плейлистах. Я согласилась провести два дня в платной палате, когда лежала в больнице с ковидом, только потому, что в обычной вокруг меня лежали бабушки восьмидесяти-девяноста лет и я не могла даже послушать его концерт!

Диски у меня все собраны, книга лежит. Я себе записываю всё, что есть в Ютьюбе, в Инстаграме. Правда, Катя, дочкина дочка, подарила мне новый телефон, и пока не всё из галереи удалось перенести. У меня есть три плейлиста. Аня (другая внучка. – Прим. авт.) мне сказала, когда переводила архив со старого мобильника: «Бабуля, у тебя там 491 произведение Сашино!»

Песни у него душещипательные, конечно. Мне нравятся все, перечислять можно долго, но больше прочих – «Стена» и «Мистика». Я читаю отзывы, комментарии, люди пишут, что даже лечатся слушая их музыку…

Я просто с ним не разговариваю на эти темы и не говорю ему: «Ой, как здорово там, Саша!» Наверное, надо, раз такое мнение у него. Но я слежу за всеми его выступлениями, за интервью – Дудю[2], «НАШЕМУ Радио», «Авторадио»…

Я удивилась, конечно, что он стрит-артом заинтересовался и что, оказывается, у него самая большая в мире коллекция этих стрит-артовских работ. Смотрю на Саньку в этих всех его интервью: ну ведь чешет, прямо как папочка! И гладко так, и хорошо – как надо.

Мы теперь мало общаемся – раз в год, на мой день рождения, когда они приезжают с Катей (женой. – Прим. авт.). И потом, мы же тут кучей собираемся, нет такого, чтобы сидеть, расспрашивать. Да и вообще разговоры – это не моё. Ну как я буду вмешиваться? Я даже не собираюсь нарушать его планы. Я считаю, что у него жизнь идёт как надо. Беспокоиться-то не о чем, всё нормально.

Что касается песни про отца… Миша в 1988 году уехал в Алма-Ату, когда Сашке было 16 лет. Мы с ним остались на два года вдвоём. Это я сейчас уже узнаю, что, оказывается, 16-летним нужен обязательно отец рядом. Мне кажется, Миша детьми занимался, советовал, что читать, но это было до его отъезда. А после уже у Сашки и сложилось такое тяжёлое мнение об отце на всю жизнь.

Я это так не воспринимаю, потому что нами тоже так же не занимались… Но и не считаю, что он напраслину какую-то поёт про отца. Значит, так было у него, раз впечатление такое. Мне кажется, это сгладится, когда он станет ещё старше. До моих 80 лет доживёт – всё забудется.

Мишу мне тоже жалко, конечно. Рано он умер, в 67 лет, так случилось. Но у Сашиного папы была тяжёлая жизнь. Мама-еврейка захотела, чтобы в паспорте было указано, что он тоже еврей. А евреи в наше социалистическое время к политике не допускались. Вот почему мы и мыкались – на материке было не устроиться. Его в Алма-Ате редактор какой-то областной газеты брала заместителем себе, а в обкоме он не прошёл. Только из-за национальности. Поэтому вот так и сложилось у него, что пришлось искать другие варианты. Ну а поскольку я альпинистка и туристка, мне было в самый раз мотаться по свету. Я собирала коробки по магазинам, укладывала всё и отправляла контейнерами. Миша хозяйственными делами, конечно, не занимался, он был чисто интеллигент…

Мне нравится, что Сашка не старается за счёт каких-нибудь спонсоров выползти на всемирную известность. Я вот очень её боюсь. Слава портит людей – это моё мнение. И поэтому я считаю, что быть на том уровне, на котором он сейчас находится, – это замечательно. Вон у него сколько поклонников, все поют вместе с ним хором, руками машут, прыгают – очень хорошо. Но больше известности – это уже страшно.

Решающая проблемы мама, романсы и машина с краном

Мама всё время была со мной во всем, что касалось больниц. Только она меня всегда возила. Мама была тем человеком, который обеспечивал тыл, – такое у меня ощущение. То есть, если у меня была какая-то проблема, я шёл не к отцу, я шёл исключительно к маме. Хотя вот вспоминаю момент, когда разбил себе подбородок, после чего у меня до сих пор шрам. В тот раз я прибежал к отцу на работу. Интересно, почему? Это было в посёлке, когда мы жили ещё в хрущёвской двушке, а не в том крутом доме, мне было лет пять. Я упал в открытый подвал и разбил подбородок. Кровища текла так, что все дети от меня в ужасе разбегались. И я помчался к отцу на работу бегом через весь посёлок.

Ирина, сестра Саши: Может быть, мама просто была в командировке. Плюс у нас ещё поликлиника была где-то рядом с редакцией – это я точно помню. Ну и мамин ССК ещё бог знает где находился, он был вообще на краю посёлка, а редакция была всё-таки в центре…

Сколько я других вещей ни помню – это всегда была мама. Она была тем, кто решал мои проблемы. Когда в школе надо было прийти куда-то – отец в этом вообще не принимал участия.

Юлия Ивановна, мама Саши: У меня так: решил проблему, выбросил, забыл – и всё. И в работе, и в жизни.

Я молчаливый человек. Я выросла в одиночестве, можно сказать. Потому что начиная с пятого класса, когда все остальные учёбу бросили, и по десятый я ходила в школу одна туда-обратно, проваливаясь по колено весной, когда подтаивала дорога. Я – товарищ, не любящий все эти душещипательные беседы. И вот это моё одиночество потом проявилось в воспитании детей. Не помню я, чтобы по душам с ними разговаривала. Это у меня не отложилось.

Но, опять же, задушевные разговоры за ужином – такого вообще в семье у нас не было. То есть мы ужинали как-то, но я вот не помню, чтобы мы сидели все вместе за столом. При этом помню, как мы пели романсы. У нас в семье все поющие – отец, мама, я и сестра. Она училась в музыкальной школе на фортепиано, закончила её, в отличие от меня, и умела играть.

Новый год. Мне три с половиной. Костюмы на праздники шили мама с сестрой

Сестра брала ноты, ставила их на пианино и играла. А мы все стояли и пели хором. Я до сих пор помню эти романсы, даже могу сейчас спеть некоторые из них – «Утро туманное, утро седое», например. Просто вечером кто-то мог сказать: «Давай-ка, сыграй-ка!» И вот это, пожалуй, единственный такой момент семейной коммуникации, который я могу вспомнить.

Апрель 1974-го, Сеймчан. Мама с папой на лоне природы, какая-то тусовка местной интеллигенции

Мы жили в окружении такой потрясающей природы. Но чтобы выбирались куда-то всей семьёй, грибы те же собирать, – нет. Отец вообще ненавидел это, что и мне передалось. Потому что для меня только тараканы страшнее, чем комары. Чтобы мы вместе ходили в театр или в кино – тоже не было такого.

Ирина, сестра Саши: Семейных ужинов не было – это да. Что до романсов, я их точно пела, но чтобы всей семьёй – не помню такого. Мы с мамой подпевали, а вот чтобы папа… Могу сказать только, что свистел он шикарно. А Сашка вообще был изумительный звукоподражатель.

За грибами, предположим, отец действительно не любил ездить, но если какие-то посиделки с шашлыками – это да. В разных компаниях мы выезжали, Сашка просто не помнит.

Вот в отпуск папа меня брал, потому что я старшая была, а Сашку – нет. Когда тот совсем маленький был, он боялся его брать один. А когда уже ездили вместе с Сашкой в Анапу, помню, как играли с мужиками в карты на пляже, когда мама уходила за билетами.

Отец как-то сделал мне офигенный подарок. Такая огромная немецкая машина с краном, которая умела брёвна перекладывать с одного места на другое. Можно было управлять ею. Гэдээровская, размером с полменя тогдашнего. До сих пор вспоминаю это как лучший подарок в моей жизни. Но чтобы мы праздновали Новый год или мой день рождения, чтобы был какой-то стол, какие-то дети – раз нет воспоминаний, наверное, такого и не было в нашей семье.

Ирина, сестра Саши: Мой день рождения отмечали точно, потому что у меня он был в августе, когда все уже возвращались. Беда ведь в том, что с Севера люди в отпуска разъезжаются. Сашкин день рождения 8 июня – школа уже закончилась, все уже уехали. И я, убей, не помню, чтобы его друзья приходили праздновать. Что касается Нового года, родители всегда собирались. Они дружили четырьмя семьями, просто у Сашки там ровесников не было. Были девчонки, с которыми я общалась, а мальчиков ни у кого из них не было. Ему в этой компании, наверное, просто неинтересно было.

Пару лет назад я вспомнил, как тридцать раз подряд ходил на мультик «Мишка на Луне». Настолько впечатлился тогда, что решил его найти, но оказалось, что это невозможно. Это был какой-то мультик 1977–79 годов – то ли польский, то ли чешский, и его показывали в СССР. Я нашёл какой-то польский вариант, но не тот, я его узнал бы. Он шёл в кинотеатре месяц, и я месяц каждый день ходил на него хотя бы раз. Притом что я ненавижу кукольные мультики. Но этот настолько меня пробил… И деньги были откуда-то – наверное, у мамы брал с папой. Причём я не воровал их – это точно. Они мне сами давали. Пять копеек, по-моему, сеанс стоил в поселковом кинотеатре. Это, кстати, с пластинками коррелирует: если уж я что-то любил, то любил запоем.

Лето 1977-го, отпуск в Анапе

У меня до сих пор это осталось, только теперь больше связано с едой. Я если влюблюсь в какие-нибудь сырки творожные, то каждый день на протяжении месяца буду их есть. Или «Баунти» – у меня был период «Баунти». Я каждый день покупал себе этот батончик. Каждый день! А потом вдруг резко всё проходит. Я перестаю любить все эти шоколадки и сырки и уже к ним не возвращаюсь. Интересно, но это уже больше для психолога история.

Максимально родной человек

Сестра мне стала очень близка, когда я переехал в Питер, сам поступил, то есть уже во взрослом возрасте. Тогда она была мне как вторая мама. А в детстве я её практически не помню – удивительное дело. Всё-таки каждый в нашей семье жил своей жизнью.

Мне ровно три месяца. С мамой и сестрой, 1972 год

Сестра на шесть лет старше, соответственно, она в 1983 году закончила школу и уехала в Питер. И несмотря на то, что тогда мне было уже 11 лет, я совершенно не помню её в своём детстве. Она, видимо, проводила время с друзьями где-то вне квартиры, и я не попадал в эти тусы никак.

Ирина, сестра Саши: Я уехала, когда Сашка учился только в четвёртом классе. Много он там помнит до этого возраста? А потом уже я приезжала два раза в год – на летние каникулы и на зимние. В это время мы с ним нормально общались. Но всё равно он подросток, а я…

Когда Сашка родился, я тоже маленькая ещё была. Помню, поразила картина: лежит мальчик и писает себе на лоб – для меня это вообще была фантастика. Думаю: «Боже мой, что это такое?!»

Я, конечно, помню все наши с ним игры в детстве. Кресла раздвигали, домики строили, он был моим ребёнком. Или ездил на каком-то пластмассовом мотоциклике, а я была регулировщиком. Лежала посреди ковра с палочкой и издевалась над ним: «Ты тут нарушил, ты там нарушил», – он даже плакать уже начинал. Ну чё, мне восемь, например, а ему два – понятное дело…

Сашка с раннего детства всё время слушал музыку. Наизусть знал кучу детских пластинок. Его выступления на горшке – просто оборжаться. Кулачок сжимает: «Выступает Александр Красовицкий!» – и что-нибудь поёт. С горшка, серьёзно! Смешно было очень. Говорить он начал рано, в два года уже шикарно разговаривал, пел, звукоподражание вообще удивительное было. Приятно было и то, что потом брат стал солистом в хоре.

Ещё в Алма-Ате был смешной момент. Мы поехали на фуникулёре куда-то в горы, на Медео, наверное. И Сашка на весь фуникулёр как давай кричать: «Письки летят!» Он был симпатичным мальчиком, и голосок у него был такой звонкий-звонкий. Кричал долго, а «птички» не выговаривал…

Сашка был не то чтобы нервным ребёнком, но душевная организация у него была достаточно тонкая. Если он делал что-то не то, ему надо было куда-то слинять, чтоб не сильно переживать. Помню, сжёг алюминиевую кастрюлю с картошкой с мясом. Прихожу домой откуда-то – дымище по всей квартире, а она была огромная – четырёхкомнатная, больше ста метров. Я думаю, что такое? Иду на кухню, стоит кастрюля и слой картошки в ней просто сожжён. Сашка, видать, поставил её греться на электрической плите и ушёл куда-то, а потом побоялся возвращаться, когда заглянул домой. Я решила, что оставлять эту кастрюлю до маминого прихода будет нехорошо. Пришлось мне это всё отдирать, отмывать…

Потом мы с ним тоже контактировали, но такой уж душевной близости не было. 16 и 10 – это очень большая разница. Считай, два разных мира. Поэтому мы не так много дружили и общались, но я его опекала, естественно, особенно если мама уезжала, а я на хозяйстве оставалась.

Я была отличница, ко мне мальчишки всё время приходили заниматься, а Сашка приставал к ним, дразнил. Мы сядем за стол, а он начинает: то бусы мои на себя напялит и выбегает, кривляясь, то ещё что-нибудь выдумает. Когда маленький был, развлекался вообще всё время. Ему скучно было, я так понимаю.

И ревность была, конечно! Меня ругали без конца и края, а Сашке всё как-то сходило с рук. Я могла рыдать: «Не пойду в музыкальную школу!» – но всё равно её закончила. А Сашка просто сказал, что не пойдёт туда, и не пошёл. Всё-таки он был с большим характером. Причём это происходило примерно в одно и то же время: я заканчиваю, а он уже бросает. Обидно было достаточно. Я всегда считала, что меня больше ругают. Но на самом деле к старшим детям, наверное, всегда относятся более строго.

Было время, мы с ним как кошка с собакой жили. Когда читали под одеялом с фонариками, все молчали, конечно, и никто ни на кого не жаловался. Это мы с ним до утра могли делать. А так чего только у нас не было. Я, например, жутко боялась, когда он за мной на четвереньках ползал, у меня был какой-то страх иррациональный, и я начинала кричать: «Мамааа!»

Но вообще он был хорошим братом. Мы родителям друг на друга не сильно жаловались, бывает гораздо хуже. И у нас не было такого, чтобы кто-то создавал себе какие-то выгоды за счёт другого. Конфеты вместе тырили, если что, – в этом плане нормально было.

Я очень любила наблюдать, как они с друзьями общаются. Это было действительно забавно. Фразы были совершенно взрослыми, меня это в них поражало просто. Если мои одноклассники могли выругаться, от них я такого вообще никогда не слышала – ни мата, ничего, они же интеллигенты. Помню, Сашка поссорился с Димкой Лебеденко и говорит ему: «Выйди вон из моего дома!» А это был возраст – класс второй-третий!

Мне очень нравилось, что они все были действительно заводные, подвижные ребята. Помню, у нас внизу клуб какой-то подростковый был, чтобы туда попасть, нужно было спуститься в подвал. Крыльцо было метра 2,5–3 высотой, они прыгали с него, Сашка упал и рассёк себе подбородок так, что зашивали.

Когда ребята стали постарше, всё время гоняли на великах на Нюклю. Колымская трасса, километров пять или шесть от посёлка – туда, обратно. Мы с девчонками вообще ездили по Магаданской области. Куда-нибудь утащишься далеко, тяжело уже на велосипеде возвращаться, стоишь голосуешь, тебя подвозят. С этим в советское время вообще не было проблем.

Ещё у нас всё время пропадали коты, а Сашка их очень любил. Дом был в центре посёлка. Как котик выйдет погулять, его кто-нибудь или возьмёт, или я не знаю что. И вот мы потом с ним бегали по всем подвалам, искали вечно потеряшек…

Когда я приехал в Питер, сестра стала мне тылом. Потому что я был не то что маменькин сынок, но совершенно не социализированный товарищ. Как кот, который попал в новую квартиру. Вот он такой идёт, принюхивается и не понимает: какие-то новые запахи… Я не понимал, как люди друг с другом общаются. Мне 18 лет, гормоны-то бродят, а как их использовать – я толком не знаю. Притом что я достаточно контактный внешне – экстравертный интроверт. То есть внутри это такой страшно боящийся всего мальчик, а внешне довольно общительный начитанный очкарик, который в любой дырке затычка, если какая-то движуха интеллектуальная происходит, – умный, короче.

Фото со школьной Доски почёта, третий класс. Накануне я подрался, и под глазом весьма заметен фингал

И вот этому самому мальчику надо жить в общаге. В общаге! После козырных сначала собственного дома, потом трёхкомнатной квартиры в Магадане, где всё время своя отдельная комната, своя отдельная жизнь. К тому же социологический факультет, на который я поступил, был не пришей кобыле хвост. Он только образовался, у него не было ни своих традиций, ни своей силы у декана. И нам предоставили общагу в Новом Петергофе, в жопе мира. Там какие-то точечные стояли дома, в которых огромные тараканы бегали. В общем, это всё было не очень приятно.

Мне выделили место в комнате с ещё одним парнем. Мы приехали туда заселяться с ним вдвоём, и я понял, что это жесть, в которой я жить не смогу. К тому же общага стояла чуть ли не в лесу – от электрички надо ещё идти. Учиться при этом надо было на Ваське. Соответственно, ты каждое утро едешь на электричке до Балтийского вокзала, а потом оттуда ещё как-то добираешься – часа два надо на дорогу тратить!

Сестра жила в Колпино. Тоже не ближний свет, но самое главное не это. Самое главное, что сестра-то – это сестра. А в общаге страшные непонятные люди заходят друг к другу: «Есть сахар? Есть кофе? Насыпь!»

Охотское море у поселка Нюкля, расположенного рядом с Олой. Местный пляж, куда до сих пор приезжают даже из Магадана, 2022 год

В общем, я первый курс прожил в общаге Ижорского завода. Шило на мыло фактически поменял, но зато за сестрой как за каменной стеной.

Она была секретарём комсомольской организации Ижорского завода – это был 1990-й или 1991-й, ещё комсомол был. И у неё был небольшой административный ресурсик, поэтому она в этой общаге как-то находила свободную комнату для меня. Но иногда я жил прямо с ней. Конечно, для неё это было определённым напрягом, но это не было напрягом для меня.

Школьный выпускной, Магадан, 1989 год

Вот тут как раз родственность вся и проявилась. Мы с ней в этом смысле, конечно, отличаемся от наших родителей, потому что умеем давать тепло. По крайней мере, она тогда это продемонстрировала, да и я в своей жизни имел шансы это доказать.

С отцом, мамой и племянницей. Колпино, одна из нечастых совместных посиделок, 1998 год

С тех пор моя сестра – максимально родной человек для меня. Хотя мы с ней не регулярно общаемся, можем за полгода вообще ни слова друг другу не сказать, но это не от холода, а просто как-то вот так сложилось. Зато каждый раз, когда мы видимся, это максимум теплоты. У нас с ней даже дочки родились с разницей в полгода: сначала у меня, потом у неё.

Ирина, сестра Саши: Был момент, который я всегда с благодарностью вспоминаю. Когда он приехал поступать в Питер, первое время жил у меня. А я как раз загремела в Боткинскую больницу с гепатитом. В столовке на Ижорском заводе в холодном цеху на салатах работала женщина с гепатитом, и тогда много человек эти салатики поели… Короче, когда мы попали в больницу, самым первым, кто пришёл под окном покричать, был мой брат. Я была растрогана до слёз. Парню 18 лет, ему это надо – к больной сестре куда-то таскаться? У него университет, и вообще… Нет, он пришёл, приволок арбуз, что ли, я уже не помню. Я вообще была в отпаде, какой у меня брат хороший!

Сейчас мы действительно подолгу не видимся. Когда мне нужно что-то, что он может посоветовать, я всегда обращусь. То же самое, если он что-то хочет спросить, я всегда отвечу. А так – дела идут, контролируешь процесс в Инстаграме^*и вообще везде, видишь, что человек делом занят. Переписываемся с Катей (супругой. – Прим. авт.). Когда надоедает или он в чём-то меня хочет убедить – позвонит.

Женский голос, скрипка и пионерские песенки[3]

По-хорошему, музыка должна была солидное такое место занимать в моей жизни. Потому что я пел в хоре солистом, начиная лет, наверное, с шести. Вот когда мы переехали на Олу, меня практически сразу отдали в музыкальную школу. Это была традиция советского воспитания: музыкальная школа и спортивная какая-нибудь школа. Я совершенно не хотел идти в музыкалку. У меня был голос не детский, а скорее женский – интересный такой тембр. Тогда был очень популярен Детский хор центрального телевидения, вокалист Дима Голов был всесоюзной звездой. Они там все пели нормальными такими детскими голосами: «Ля-ля-ля-ля», а я пел каким-то «О-о-о» женским. И у меня от природы был музыкальный слух.

Тут мне ещё нет четырёх. Пою и даже играю на гитаре как могу

Но я не хотел учиться. Сольфеджио и все эти ноты я воспринимал просто как какую-то филькину грамоту. При этом в нормальной школе я учился от души, особенно если это касалось предметов типа истории. Учебник истории мы получали 31 августа, я первого сентября приходил в школу, уже его прочитав. Учительница географии в Магадане меня просто боялась, потому что я владел этим предметом лучше неё. Я действительно знал все столицы всех стран мира, кто где жил, экономику – просто потому, что интересовался этим. Географию я сам мог преподавать, начиная лет с 13.

Музыка была мне совершенно в нагрузку. Но при этом, когда в поселковой музыкальной школе услышали, как я пою, они поняли, что этого мальчика нельзя упускать. И они в меня вцепились: «Хорошо-хорошо, будешь просто числиться в музыкальной школе, не ходи на занятия». Сначала меня на скрипку отправили – это вообще было преступление. Я помню, как мне лет семь или шесть, а училка в музыкальной школе придавливает мои пальцы: «Нажимай нормально!» Один год только я якобы пробыл на скрипке, на самом деле наверняка половину времени не ходил. И потом меня отдали на более человеческое фортепиано. Но там тоже надо было гаммы играть, это невыносимо, я на всё забил. Учителя в музыкальной школе поняли, что со мной невозможно справиться, но отказаться от такого вокалиста они не могут, потому что у них есть хор.

Так сейчас выглядит поселковый Дом культуры, в котором я когда-то впервые спел что-то со сцены

Посёлок-то был городского типа, 20 тысяч населения. Первого мая на сцену дома культуры выходил танцевальный коллектив школы, потом какие-нибудь колхозницы читали стишки, и наш хор детский выступал – человек 30 за моей спиной стояло пело. Кстати, я вообще не помню какой-либо реакции родителей и даже чтобы они ходили на эти концерты отчётные, на которые собирался весь посёлок. ДК был на 500 мест. До сих пор стоит, я там был недавно.

Ирина, сестра Саши: Терпеть не могла, когда надо было играть на сцене ДК. Родители работали, а я на эти отчётные концерты ходила, потому что сама участвовала в том хоре, где Сашка был солистом. Ещё мы с ним выступали на открытии книжного магазина: я на пианино играла, а он пел.

Я пел детские пионерские, полукомсомольские песенки все свои детство и юность. Не знаю, как сейчас, а в советских школах всегда была в программе музыка. И после первого же занятия в Магадане со мной всё было понятно. Продолжилось всё то же самое, разве что в музыкалку я уже не ходил, а просто пел в школьном хоре.

Учить меня там было некому. Я действительно обладал хорошим природным ресурсом: тупо брал все ноты, которые нужно. Легко всё выучивал, не зная нот, просто на мотив. Мы пели только известные песни советских композиторов. Ты её каждый день по радио слушаешь: «Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца», – что тут не спеть-то? Единственное, мог текст путать – проблема была только в этом. Никакой теории даже не пытался никто дать. Просто потому, что я и без этого пел как надо, вопросов ко мне не было никаких.

То самое выступление на открытии книжного, 1982 год

Я пел на зоне, в каких-то частях военных. У меня на самом деле был большой опыт выступлений за детство и юность. И всё это должно было бы, но не производило на меня никакого впечатления. Всё, что я помню из этих концертов, – это как я стою на совершенно не гнущихся ногах и очень боюсь. Мне это всё нафиг не надо, я это делаю только потому, что не могу отступить или подвести. После каждого концерта мне хотелось свалить навсегда и больше этим не заниматься. Каждый раз потом проходило время, и я опять как-то оказывался на репетиции, а потом пел…

Самое страшное воспоминание – как однажды забыл слова. Это классика. ДК, играет пианино «там-дара-дам-там-там-там-пам», начинается первый куплет – а я его забыл… Концертмейстер продолжает, думает, что я сейчас начну. А я нет, я стою. И она играет-играет-играет… Доиграла до конца песню: «Пам!» – я поклонился и ушёл. Это была реальная история, и это ужас. В зале свистели, улюлюкали, то есть всё как полагается – ушат говна был вылит. И почему-то после такого позора я всё равно пел. Какой-то странный я был ребёнок – нормальный бы разрыдался и никогда больше на сцену не вышел…

Зачем и почему я это делал – не помню вообще, точно не ради родителей. Наверное, просто был обязательный по сути своей: вот я взялся, я и тащу. Какого-то бунта во мне никогда не было, не заложили. Я просто делал то, что должен. Как вот в школу ты ходишь, потому что надо ходить в школу. Нравится тебе, не нравится – ходишь. Так я и ходил в этот хор. А с сольфеджио это было настолько невыносимо, что я то заболею, то просто забуду – и на меня там забили потихоньку. Но, опять же, это был не бунт, это была просто какая-то дикая непереносимость, чрезмерная уже пытка.

Фото из гримёрки в Москве. В каком-то интервью я рассказал, что в детстве заслушал эту пластинку до дыр, после чего получил её в подарок от фанатов

Так вот странно музыка присутствовала в моей жизни. У меня был голос, но я вообще не придавал этому значения. При этом я слушал много музыки дома. Заучивал того же «Мафина» года в три, потом ещё какие-то пластинки. The Beatles появились у меня в 1985 году, и я их тоже заслушивал и сам для себя постоянно напевал. Джанни Моранди – совершенно потрясающий итальянский певец. Я недавно переслушал его пластинку, она действительно крутая – у меня был хороший вкус! И я увлечённо это всё напевал, снимал даже на тарабарском итальянском. Я до сих пор могу кое-какие песни воспроизвести, не зная, о чём там речь. Но я это всё делал, не имея какой-либо цели, просто потому что меня пёрло. Никакого желания стоять на сцене, помимо того, что я это из-под палки делал в хорах, у меня не было. Никаких чувств положительных от своих выступлений я не испытывал. Я закончил петь, когда закончил школу. И продолжил в общаге уже под гитару только потому, что там у нас пели все – такой попался контингент.

Общага, наука, русский рок и лёгкий способ получить внимание

Получилось так, что первый курс я перетерпел с сестрой в Колпино, а на втором нам дали общагу на улице Кораблестроителей – это уже Васильевский остров. Более того, я за первый год познакомился со всеми своими однокурсниками, и они мне говорили: «Эй, ну ты чё, где ты там живешь? Давай, всё, с нового года с нами!» Уже была своя компания.

Это был совсем другой старт. Общага на Кораблях была очень крутая. С тараканами, не без этого, но квартирного типа, то есть там на две комнаты свои душ, туалет и кухня. Жили дружно, дни рождения справляли все вместе. Тогда начались талоны. По-моему, каждому полагалось в месяц две бутылки водки и бутылка коньяка – мы же уже были 18-летние. Можно было и без талонов, но не было ни у кого денег таких. Вот мы собирались, каждый приносил с собой бухло, и отмечали. А когда уже все нажрались – можно и попеть.

У нас было два чувака, играющих на гитаре, сначала один свалил из универа, а потом и второй. Я был более-менее дружен с одним из гитаристов, и он мне что-то начал показывать. Говорит: «Я скоро уеду, поэтому давай учись. Будешь играть за меня». Ну, я разучил штук двадцать нехитрых песен, которые были в репертуаре этого нашего пьяного коллектива. Среди них были Цой, «Алиса», «Гражданская оборона», «Сектор Газа», как потом выяснилось, – я даже не знал, что это. Я не интересовался русским роком вообще, просто запомнил тексты и научился играть четыре, максимум пять-шесть аккордов, которые были в этих песнях. Всё студенчество я только так музыкой и занимался. И даже не писал сам ничего, у меня и мыслей таких не было. Параллельно я занимался наукой.

Что мы имеем на выходе? Мы имеем некоего молодого человека, у которого внутри есть действительно много харизмы и ядерный реактор. Я сплю без одеяла всю свою жизнь, голый. Мне не холодно никогда. Куча энергии чисто физической во мне – это раз. Во-вторых, недолюбленность, недополученное внимание к себе – от родителей прежде всего. Нет желания что-то им доказать, но есть ощущение, что тебе что-то нужно от этого мира получить. Взять прямо. И силы для этого есть. Но как?

Я тыркался туда-сюда… Задним числом себя оценивая, осознал, что в науке я просто буду сидеть в библиотеке наедине с собой. Потом в кабинете сам с собой и иногда буду читать лекции для студентов, но этого недостаточно. Буду выпускать какие-то книжки и, возможно, получать какие-то дивиденды. Но как мне мир-то зацепить, чтобы он меня долюбил наконец? Как это сделать? Я понял в какой-то момент, что мне придётся всю жизнь перекладывать бумажки, иногда чужие, и на их основе выдумывать свои. А я не хотел этого. Я хотел яркости! Я хотел взрыва!

И когда в общаге начались вечеринки, я же не случайно взял эту гитару в руки, а потому что гитарист всегда в центре внимания так или иначе. От него что-то зависит, его ждут: «Ну где там этот Саша-то, где?» Пока Саша не придёт, не начнётся пение… И я вдруг, благодаря этой общаге, понял, что есть хороший и, главное, лёгкий способ получить внимание. А внимание – любовь. Для неразвитого сознания это так примерно выглядит. На тебя смотрят – значит, тебя уже почти любят. А если ты хорошо сделаешь своё дело, классно споёшь, тебя же точно полюбят, правда? И вот, видимо, подспудно это где-то внутри меня поселилось.

Я поначалу даже не мог сообразить, что меня не устраивает в науке. А потом вдруг понял, что мне интересно теоретизировать, придумывать, почему российские крестьяне именно так жили, почему у нас революция началась. Я готов делать это на уровне хобби – за бутылочкой чего-нибудь с кем-нибудь просто поболтать. А чтобы жизнь свою на это положить… Во-первых, это ответственность. Это тебе не на гитарке бренчать. Ты излагаешь какую-то теорию, которая касается социальной, а может, отчасти и политической жизни, которая может какие-то умы перевернуть, если она у тебя крутая и ты убедителен. Это уже, знаете ли, ответственность за мозги других людей. Не-не-не-не, чё-то я не готов. Во-первых, я не настолько крут. Во-вторых, я не хочу рулить вообще вот этим всем чужим. Мне бы самим собой порулить. Вот как-то это всё вместе сложилось, и я охладел.

Идеальное место для интроверта

Охладеть-то я охладел и из науки в итоге ушёл, но никуда не пришёл, потому что у меня не было понимания: «О, музыка!» На дворе были девяностые годы, все дороги открылись, это не Советский Союз, когда ты шёл по накатанной колее. Тогда только безумцы, наверное, могли пойти в певцы даже при наличии хорошего голоса. Не будем забывать, что он у меня при этом всегда присутствовал, его выделяли все. Не то чтобы: «О, я никогда такого не слышал», но говорили: «О, круто поёт». Всё это должно было привести к чему-нибудь.

Первую свою группу я создал с гитаристом, с которым мы познакомились в общаге. Он сказал: «У меня есть тексты». Я говорю: «А я могу петь. Давай я буду петь твои тексты». Ну а кто будет мелодии-то придумывать? Тоже я, так как был навык каких-то русскороковых аккордов.

Это было лет в 26, уже после того, как я закончил с наукой. Я ещё продолжал жить в общаге, потому что был аспирантом, как и этот парень, кстати. Оставался ещё год аспирантуры, а потом уже надо было сваливать и что-то делать – я как раз находился в эпицентре раздрая.

Тогда ещё не было никакого осознанного желания стоять на сцене. Мне просто нечем было заняться и хотелось, чтобы меня долюбили, – это я уже задним числом понимаю. Я мог предложить ему то единственное, что у меня очевидно было, помимо интеллекта, – голос. А поскольку я обязательный, я не мог сделать так, что поиграли и бросили, он тоже оказался целеустремлённым. Стало понятно, что, если мы хотим создать группу, нам нужен басист. Потом стали искать барабанщика. Просто нашли всех и начали репетировать. Короче, процесс был организован двумя довольно обязательными пацанами, которые на самом деле не имели глобальной цели покорить музыкальный мир. Я это делал, потому что мне надо было просто куда-то приткнуть себя.

Я всё понял, когда уже вышел на сцену. И вроде я по-прежнему стоял там на негнущихся ногах, но при этом появился фидбэк! Вдруг какие-то девчонки стали приглашать выпить… Я почувствовал: «Вау, это нужно ещё кому-то, кроме меня!» Что, между прочим, является ещё одним из ключевых моментов этого мальчика. И это очень помогло, особенно на начальном этапе карьеры. Мне надо было просто петь. Просто быть нужным самому себе и ещё кому-то, кто меня будет слушать. Мне не надо было стадионов, этого было достаточно.

Я вышел на сцену на негнущихся ногах в первый раз, и второй раз так же вышел. После чего подумал: «Мне что, восемь лет? Это что, никуда не делось? С этим надо что-то делать! Так нельзя. Во-первых, это не рок-музыка. Во-вторых, я же сам это уже делаю, меня никто не заставляет». С третьего концерта я начал скакать по сцене. И с тех пор всегда активно двигаюсь, потому что не понимаю, как можно выйти туда и просто стоять. Хоть в Zero People это и уместно, я всё равно не просто стою.

С третьего концерта я вдруг поймал кайф, понял: «Вот теперь я хозяин здесь! Вот теперь это моё место!» Я нашёл лучшее применение тому ядерному реактору, который находится внутри меня. Потому что, стоя на сцене, я могу управлять, могу быть демиургом этого пространства. Но это возможно только во время концерта. Вне его я ничем не могу управлять, потому что люди живут своей жизнью. А пока идёт выступление, они вынуждены жить моей жизнью, им некуда от этого деться. И это очень удачный способ для таких, как я, недолюбленных. Кроме того, будучи внутри вот этим испуганным мальчиком-интровертом, очень удобно находиться на сцене. Потому что ты сам создаёшь правила. И это не так страшно, как под чужую дудку плясать. А главное, когда ты сам эти правила чётко понимаешь, ты уже не такой испуганный. Вот сцена, вот барабаны, вот я, вот моя песня, я знаю, о чём она, – всё, это мои правила. Идеальное место для интроверта – это сцена.

Всё это произошло года через полтора после того, как я завязал с наукой. Внешне я был ещё аспирантом, потому что мне нужна была стипендия, но уже искал что-то другое. Устроился в какую-то фирму работать маркетологом, потом вообще был грузчиком в магазине «Петмол». То есть я пытался работать, чтобы были какие-то деньги, но ещё числился аспирантом, официально не уходил. А после просто не доделал кандидатскую, хотя она была на две трети написана в моём дипломе. Он был довольно высокого уровня. Недавно перечитывал и думал: «Вот это ты, чувак, был умный…»

Германия и воздух свободы

Мой диплом был про русских крестьян начала XX века. И вот меня отправили в Германию, чтобы я там набрал теоретическое дополнение к нему, изучив в библиотеках социальное поведение немецких крестьян. У меня был план, я запросто мог это всё сделать за те девять месяцев, что пробыл там. Подготовил бы вторую часть, и получилась бы кандидатская диссертация. Причём такая, которую бы можно было уже за докторскую выдавать через какое-то время.

Слева – я сразу после приезда в Германию.

Справа – я через два месяца. Совершенно другое лицо у человека!

Дорожка была проторена. Меня ждали на факультете, мне уже дали преподавать, я даже пару лекций провёл у студентов по своей собственной теме «Социология религии». В 24 года мне позволили самому разработать курс, который я буду вести у студентов! Настолько доверились, посчитали, что я перспективный.

И вот всё это я бросил, но не резко, а постепенно завязал после Германии. На факультете об этом узнали не сразу, я ещё стипендию получал…

В Германии как раз и произошла переоценка себя. Я же был молодым отцом, дочке было три года, четыре года я был женат. Мы жили в общаге в одной комнате. И это не было тягостным чем-то, просто это было не моё. И я это вдруг осознал, оказавшись в Германии. Как будто оторвался от всего и посмотрел на себя со стороны. Там я вообще сменил имидж. Я приехал в Германию усатым парнем в тяжёлых роговых очках. Поскольку мы были студентами, там мне в оптике бесплатно сделали крутые очки, как у Джона Леннона. Я сбрил усы, с которыми ходил с юности, купил себе кожаную куртку, нормальные джинсы…

Это был перелом внешний, но он совпал и с внутренним. Там я вдруг понял, что, оказывается, могу влюбиться в другого человека, что не только жена есть на земле и что вообще всё может быть по-другому. А вот как – я ещё не понял. Но понял, что мне уже хочется иначе.

Я доехал до Парижа автостопом, попутешествовал, посмотрел на людей, на то, как они общаются. Там вообще всё другое. Это был новый мир. Я почувствовал воздух свободы…

Штанишки не по размеру, музыка и работа

Потом я вернулся в Питер и понял, что я в эти штанишки уже не влезаю, я из них вырос. В том числе и из семейных штанишек. Как бы это прискорбно ни звучало, но это факт. И на какое-то время я оказался на эмоциональном дне. Очень плохо быть человеком, которому 25 и который совершенно не понимает целей и смысла своей жизни. Особенно в 1997 году, когда ещё и вокруг полнейшее днище: как выглядела тогда страна, как она жила, какой дух витал и какой дух у меня оказался внутри. Это была жесть. Притом что в Германию назад мне тоже не хотелось. Я прекрасно понимал, что это чужое место, чужая страна. Хоть она и классная, но не для меня. Там слишком всё не для людей, которые от переизбытка чувств могут разбить окно.

Короче, я приехал и пошёл на дно. В чём это заключалось? В бухле, например. В общаге тебе всегда могут налить в этой комнате или в той. Я и наркотики попробовал тогда, потому что когда у тебя много энергии, которой нет выхода, из этого наверняка рождается какое-нибудь дерьмо. Слава богу, они меня не зацепили совсем.

Я занялся музыкой, и с этой первой группой мы сыграли за год 13 концертов. И вот как только более-менее появилось понимание того, что через две недели у нас будет ещё один концерт, алкоголь потерял своё значение. То есть я пил, как все нормальные молодые люди, но это перестало быть падением на дно.

У меня появилась идея спеть правильно, хорошо, красиво, хотелось песню новую написать. Потом уже возникла мечта на радио попасть. Следом появилась вторая группа. Тут уже я влился в субкультуру широкоштанного ню-метала: Korn, Limp Bizkit и вот это всё. И даже при том, что там хватало и алкоголиков, и наркоманов, это уже задевало меня только по касательной, я жил своей жизнью. У меня была цель стоять на сцене.

Самый интересный вопрос – на что я жил при этом. Пока был студентом, помогали родители. Стипендия была смешная, поэтому ещё были какие-то временные подработки, которые тогда, слава богу, появились в большом количестве. То я на рынке ликёр продам так, что потом можно месяц жить спокойно, то мы ездили в Выборг, продавали там какие-то кофты… Потом, когда общага закончилась, благодаря гранту, полученному на Германию, и небольшим добавкам от родителей мы купили первую комнату в коммуналке, и вопрос с жильём был закрыт. Нужно было просто прокормить семью. Ну а на то, чтобы нам с женой и ребёнком можно было прожить, вполне хватало моей зарплаты грузчика в магазине «Петмол», где в 1998–99-м я отработал почти год. С любовью в Германии всё было закончено, и, вернувшись, я ещё жил с женой. Ушёл от неё в 1999 году только – семь лет в браке в итоге.

Потом началась интернет-эпоха. Мой басист и лучший друг, будучи парнем с мозгами, нашёл работу в интернет-компании, которая делала первые сайты, – «Петерлинк». И меня туда пристроил. Я был проект-менеджером – мне нужно было просто вести клиентские сайты. И вот где-то года два сто баксов в месяц мы зарабатывали – этого нам хватало выше крыши, чтобы жить и покупать даже иногда какие-то тарелки, струны…

И дальше, вплоть до 2008 года, у меня всё время была какая-то работа параллельно с музыкой. Из «Петерлинка» я пришёл в журнал Fuzz и пять лет практически был заместителем главного редактора. За копейки, но этого тоже хватало на съём квартиры и жизнь.

В журнале я занимался организацией работы редакции. Собирал всех на совещания, что было не так-то просто, фиксировал принятые на них решения, следил, чтобы компьютеры работали, вызывал мастера, когда они ломались, периодически кого-то «пинал» на тему того, почему до сих пор нет такой-то статьи…

Когда раз в году проходила премия Fuzz – тут я уже выступал как один из очень важных персонажей. Я полностью отвечал за всю работу с журналистами, за аккредитацию, за время выступления групп. Мы составляли график, и я должен был следить за его выполнением. Со всеми рок-звёздами тогда познакомился, но никто меня не помнит, слава богу. При этом уже вовсю был Animal ДжаZ, мы сами выступали. Но на премии Fuzz сыграли только в 2002 и 2003 годах, до того, как я пришёл работать в журнал. Сам я не рвался, а Долгов (главный редактор журнала. – Прим. авт.) перестал считать нас молодой и перспективной группой.

С 2008 года у Animal ДжаZ начались активные гастроли – «Три полоски», все дела… И с тех пор я нигде не работал никогда.

Заранкин. Расслабление. Zero People

В первый раз я увидел Заранкина на видеозаписи, которую он всеми правдами и неправдами смог передать году в 2005-м. Есть диск, где Шуран 40 минут играет попурри из песен Animal ДжаZ. Просто сидит за роялем – смешной такой, скрюченный – и исполняет их, перетекая из одной в другую: левой рукой играет бас-гитару из предыдущей песни, а правой – уже следующую. И как-то у него соединяется весь материал первых двух альбомов Animal ДжаZ… Я уже тогда понял, что этот чувак – мой.

От первого концерта с ним у меня на самом деле чётких воспоминаний нет, но я хорошо помню послевкусие: что это была эйфория. Потому что он меня чувствовал. Шуран просто шёл за мной, а мне, видимо, это и было нужно. Потому что Жека (гитарист Евгений Ряховский. – Прим. авт.), например, – наша вторая сила в группе Animal ДжаZ – за мной не особо шёл. Он даже в партиях своих часто мне противоречит – и это очень круто, это офигенно вообще-то для рок-группы.

А Зараныч и подстраивается, и одновременно умудряется от этого кайф ловить! Наверное, хорошо, когда в семье так получается: когда жена подстраивается под мужа, но при этом сама тоже подруливает – супруг даёт ей такую возможность. И у них благодаря этому образуется какая-то гармония, при которой понятно, кто главный. И это понятно негласно, это не обсуждается, это не выясняется в долгих спорах и ругани, а просто так само сложилось. Как у нас с Заранычем.

Для меня главное – чтобы правила были мои. Хотя до конца никогда не бывает твоих правил, ты тоже всегда подстраиваешься, если хочешь сохранить что-то. Человек не может жить только по твоим правилам, это будет неустойчивый союз. У нас с Шураном за эти годы было много всего, и я уже знаю негласно, что его устроит в быту, в творчестве, в музыке. Когда придумываются песни, я примерно представляю, что вот в этом ключе ему легко играть, а вот этого от него лучше даже и не требовать. Я бы хотел иначе, но поступаюсь этим. Потом мне уже начинает всё нравиться, и я просто забываю, о чём сам думал изначально, потому что он играет круто.

Я сразу почувствовал, что с этим человеком могу расслабиться, что он мне безопасен. В нём наличие мощи, драйва и харизмы сопутствует какой-то податливости, мягкости и толерантности – чего во мне как раз мало. На сцене он как фурия, а в жизни… И в этом смысле мы с ним похожи. Я в жизни тоже не такой совсем, как на сцене. И меня греет, что мы два таких обманщика.

Страдать и не убивать людей

Zero People не начинался как моя тёмная сторона, это просто была попытка сделать что-то другое. Ещё недавно я говорил в интервью, что Zero People – это такой чёрный человек, а Animal ДжаZ – это рыцарь, летящий на крыльях ночи. На самом деле нельзя их так резко разделять. Просто с Заранычем можно выплеснуть реально беспредельную тоску. Но поскольку она негромкая, она не вбивает такие гвозди в людей, как Animal ДжаZ может вбить. Если я буду там так страдать, как в Zero People, но под барабаны и под Жекину колющую гитару, можно реально потерять публику. А в Zero People можно страдать и не убивать людей. Это я понял с годами.

Мама Александра Красовицкого