Во всём виноват Чайковский
Мне было три года, когда папа повёл нас с сестрой в Большой театр на оперу «Пиковая дама» Петра Ильича Чайковского. Поздно вернувшись домой, мы, ничего не умея, стали пытаться наигрывать что-то на стоявшем дома фортепиано, петь. У папы в этот момент загорелась какая-то лампочка и он решил: «Раз мои дети такие талантливые и способные, я сделаю из них великих музыкантов!»
Я прямо помню, как он сказал мне: «Саша, ты у нас будешь музыкантом». А все эти истории: поиграть в футбол или что-то другое на свежем воздухе, пораскрашивать раскраски – это всё пустое, пусть это делают твои друзья и родственники, а ты в это время занимайся. Вот на эту табуретку садись и играй-играй-играй. Конечно, сейчас тебе сложно, но в итоге только таким образом ты достигнешь чего-то. Постоянно мне говорил, что и Бах, и Бетховен делали так же. Хочешь стать Бетховеном – садись и занимайся.
Из театра мы возвращались измождёнными и счастливыми, успевая на последнюю электричку с Казанского вокзала
У него была хорошо продуманная система поощрений. Практически не было кнута, был сплошной пряник. За каждый час занятий можно было рассчитывать на киндер-сюрприз, на шоколадку, на жвачку… У меня был прямо хороший запас всегда. Но, конечно, удовольствия это не приносило никакого. Очень долгое время – вплоть до 11–12 лет – я сидел, перебирал пальцами и думал: «Ну, наверное, это для чего-то нужно». О каком-то вдохновении, творчестве здесь речи не шло.
Лет в 12–13 произошёл какой-то такой скачок. Я смотрел клипы по MTV и вдруг понял, что могу сыграть всё, что идёт сейчас по этому каналу. Это ощущение было настолько волшебно и непередаваемо, что я сразу простил своему папе все свои мучения прошедших десяти лет. Теперь мне стоило просто сесть за инструмент, и руки играли сами. Всё получалось ровно так, как мне нужно, как я только что услышал где-то по радио или телевизору.
С этого момента уже идёт вторая глава моего ощущения себя как пианиста-клавишника, когда мне хорошо. Соответственно, я уже мог сидеть любое количество часов за фортепиано, просто проводить время, потому что я владел инструментом.
Моё обучение шло по вот какому сценарию: из музыкальной школы я перешёл в музыкальное училище, закончил его, поступил в консерваторию. Оборвалось оно на моменте, когда я пришёл в группу Animal ДжаZ…
Московский Моцарт и Куликовская битва
Если рассказывать об этом всём более детально и вспоминать самые юные годы, у нас был проигрыватель и очень много пластинок с детскими песнями. Более того, Шаинский – автор «Голубого вагона» и прочих хитов – был практически нашим соседом по даче: пройдя несколько минут, можно было до него дойти. Меня это радовало. Мы с ним виделись. Папа его знал, так что мы как-то даже вместе заглядывали к нему на дачу.
Любимая детская игрушка – резиновый тюлень. Кажется, ему я посвятил и одну из первых песен:
А сегодня у меня,
Тюле-ня, тюле-ня…
Как говорит папа, у меня совершенно не было слуха изначально. И он постоянно ставил пластинки нам с сестрой. Она подпевала идеально чисто сразу всё, а я вообще как медведь на ухо – не мог ни в одну ноту попасть. Но вроде как прошло время, и я стал это делать. Как папа считает, он во мне воспитал слух этим бесконечным прослушиванием детских песен на пластинках в течение года. Просто у моей сестры была высшая точка изначально, а я от самого низа – по папиным рассказам – потихонечку дозрел до подпевания в ноты. Сам я очень смутно это помню. Проигрыватель помню, пластинки помню, а уж что я там мычал-пел – так не скажу. Мы слушали, конечно, с этих пластинок и «Лебединое озеро», и прочее потом ещё в течение долгого-долгого времени.
Исполняется песня «Стрекоза» – вещь, написанная мною в 3 года и настолько хитовая, что я и сейчас могу воспроизвести её по памяти целиком, включая неожиданный лирический «бридж», который за меня написал отец
Вообще же моё детство было скучным, потому что, как я уже сказал, мне не давали гулять, играть в футбол и делать прочие интересные детские штуки. Я практически не ходил в школу. Конечно, я много бездельничал, но вот, по ощущениям, всё время либо занимался, либо плакал и отказывался заниматься. Мне этого не хотелось, но и ничего другого делать было нельзя. Отказы эти были совершенно бессмысленными, потому что потом всё равно приходилось заниматься.
Лана, сестра Саши: Может быть, это случалось в моё отсутствие, но я такого не помню. Не могу сказать, что мне тогда было жалко брата. Если думать об этом сейчас, то кажется, что да, бедный ребёночек, но в детстве не мыслишь такими категориями. Плюс я сама была в таком же примерно положении, как он, просто как-то больше сопротивлялась. Хотя, наверное, объективно у меня было меньше способностей, и папа на меня меньше воздействовал в этом смысле. Я, наоборот, какому-то своему свободному времени радовалась, когда инструмент был занят. Особенно если дело касалось летних каникул. Мы с двоюродными братьями и сестрами играли во что-то, а Саша сидел занимался. Я знала, что меня в это время точно трогать не будут…
К тому же у Саши к этому всегда был интерес, не было такого, что это прямо мучило его. Мне кажется, он занимался с удовольствием. Много, конечно, но сейчас я понимаю, что в этом действительно был смысл. Просто в его случае эти зёрна упали на благодатную почву. Я же в какой-то момент поняла, что не хочу заниматься музыкой, что это не моё, и бросила это дело, а у него всё получилось. И, как и в случае многих историй успеха, если бы он в детстве столько времени на занятия не тратил, возможно, ничего бы и не было. Потому что, когда имеешь дело с клавишными, важен не только талант, но и сам навык, чтобы руки были как следует разработаны. Получилось так, что это всё делалось годами и совпало с природными способностями.
От школы я пытался отлынивать, начиная с первого класса, ссылаясь на какие-то недомогания. Уже в третьем классе папа забрал меня оттуда, и я учился только в музыкалке. Для меня нет таких понятий, как химия, физика, геометрия, алгебра, – я ничего этого не знаю, не проходил никогда в жизни ни одного предмета.
Любимая музыкальная игра – отгадывание ноты: я отворачиваюсь, папа играет какой-то звук на клавиатуре, а я без заминки называю: до-диез или ля-бемоль. Задача сильно усложнялась, когда фортепиано было расстроено и при нажатии на ми звучал фальшивый ре-диез
Это называлось «сдавать экстерном». В том смысле, что я дома буду по учебникам всё изучать и раз в полгода приходить в школу. Но понятно, как это происходило. Это была не взятка, это был какой-то тортик и убедительный монолог моего папы о том, что мальчик очень музыкальный: «Мы растим Баха, вы троечку ему поставьте по истории, больше ему не надо. Дату Куликовской битвы он выучил, но больше, пожалуйста, с него не требуйте». Это вполне всех устраивало.
До сих пор я нахожусь в очень приятном безвоздушном пространстве в плане каких-то основ мироздания, которые преподают в школе. Это было классно, я избежал многого, что мне вряд ли пригодилось бы в жизни. И, да, занимался только музыкой, начиная с 9–10 лет школа у меня была только музыкальная.
Лана, сестра Саши: По-моему, к домашнему обучению Саши мама в целом отнеслась нормально. Я не помню, чтобы по этому поводу были скандалы. Со мной следом провернули то же самое, она как-то даже помогала с этим. Мама просто вообще была не очень конфликтным человеком, и, если папа считал это нужным, она не то что поддерживала, но в целом не препятствовала. Поэтому так и получилось. В случае с Сашей это имело какой-то смысл.
У папы был этот проект: мы растим нашего московского Моцарта. Думаю, что он был не реализовавшимся музыкантом. Хотел им стать, но по каким-то причинам ему это не удалось. Папа работал журналистом, писал о музыке. Но при этом считал, что, приложи он какие-нибудь усилия, мог бы стать суперзвездой. В итоге папа решил, что раз уж он сам не реализовался, то нужно всем вместе мощнейше постараться, и тогда уж Саша-то однозначно станет великим музыкантом.
Дирижирование оркестром и свой балет в пять лет
Папа с самого раннего моего детства двигался в заданном им направлении. К примеру, я, будучи маленьким ребёнком четырёх лет, уже дирижировал симфоническим оркестром в огромном концертном зале имени Чайковского в Москве. Понятно, что у хорошего дирижёра оркестр играет сам. Тут просто к ним выходит маленький мальчик, встаёт на приступочку и машет руками. В этом нет какой-то сложности для четырёхлетнего ребёнка. Хотя на самом деле я не просто махал руками. Я знал это произведение и даже ходил на репетиции с оркестром. Так что, с одной стороны, это был не совсем цирковой номер – не просто мартышку вывели. С другой стороны, сейчас я понимаю, что и мартышка бы справилась. Я для себя считал, что это я дирижирую. А оркестр, думаю, посмеиваясь, играл сам по себе, потому что музыканты знают это произведение. Это был некий вальс Штрауса, который они исполняют с закрытыми глазами и без всякого дирижёра.
Кажется, папу ужасно раздражало, когда мой педагог по дирижированию настаивал на использовании неполноценной ученической дирижёрской палочки. Настоящую профессиональную палочку папа выкрал для меня с пульта какого-то знаменитого дирижёра после концерта
На репетициях дирижёр меня представлял оркестру. Говорил, мол, у нас скоро концерт, и на нём, кстати, вот этот вальс будет дирижировать Саша Заранкин – познакомьтесь с ним. «Саша, как вы, уверены в себе, знаете произведение?» Я, ещё не умея половину букв произносить, кое-как что-то отвечал. И даже был такой сумасшедший момент, когда я заметил какую-то лажу у третьей скрипки и сказал: «Что-то у вас не так». Оркестр мне аплодировал, было классно, потому что я действительно услышал. Может быть, они и специально это сделали, чтоб меня проверить. Но это был такой показатель качества, что я всё-таки не просто какой-то непонятный мальчик, а что-то понимаю в музыке.
Конечно, всё это были папины связи, такой вот блат. Не то что меня кто-то нашёл, такого самородка, просто он постоянно пробивал: «А можно моего Сашу туда-сюда поставить?» В общем, такого было много, и, наверное, это была одна из моих детских травм. Потому что мне это не нравилось.
На даче папа пел «Выхожу один я на дорогу», а я подыгрывал с уверенным видом, толком не зная ни аккордов, ни фактуры. Аккомпанировать вокалисту, реагировать на каждый его манёвр я научился именно тогда
Я чувствовал только стресс: что мне надо далеко ехать, что мне надо переодеваться в какую-то концертную одежду, что мне надо выходить – а я боялся – к этому оркестру. Я пытался сказаться больным. Папа говорил: «Нет-нет, давай-давай, вот таблетки…»
В итоге от всего от этого я испытывал только очень большое волнение и «наконец-то это закончилось» – вот такое облегчение. Никакого удовольствия. Может, слишком маленьким был.
Лана, сестра Саши: Саша много времени проводил вдвоём с папой, у них были свои отношения, но у меня правда не было ощущения, что для него это какая-то мука. Не было такого, чтобы он говорил: «Я больше не могу, хочу бросить эту музыку к чертям, надоело». С другой стороны, не скажу, что мы тогда были очень близки. Чем-то делиться друг с другом мы стали уже в подростковом возрасте. Лет в 11–13 у нас вообще был достаточно сложный период в отношениях, как, наверное, у всех почти сиблингов. Потом все наладилось, и с тех пор мы, слава богу, близкие люди и всё хорошо.
В первый раз я получил удовольствие, когда выступил с Animal ДжаZ. Концерты, которые я играл как пианист, – это тоже стресс бесконечный. Даже когда я уже в целом расслабился и дома играл Limp Bizkit и всё, что мне хотелось, в выходах на сцену в качестве академического музыканта не было ничего хорошего. Только в роке я почувствовал, что на сцене мне классно.
Я очень сопереживаю академическим музыкантам. Мне кажется, что им так тяжело, так трудно не спиться и прожить долгую жизнь… Конечно, самые крутаны садятся со своей виолончелью и тоже получают полное удовольствие, как я в Animal ДжаZ, абсолютно расслабленно играя даже на каком-нибудь мировом фестивале. Я просто, может быть, не дошёл до этого, остановившись на уровне школьного стресса.
Вундеркинды из посёлка Отдых вынашивают замыслы новых оперных и балетных шедевров… А впрочем, ничего они не вынашивают – просто гуляют, играют и смеются
А ещё у меня был балет под названием «Волшебник Изумрудного города», который я написал примерно в пять-шесть лет. Это тоже такая вывеска: мальчик написал балет! Но тут надо делать сноску: написать балет – вещь, которую ребёнок пяти-шести лет просто не может сделать по объективным причинам. Он не владеет инструментовкой. Был аранжировщик, который раскладывал то, что я сочинил, для симфонического оркестра. Но при этом я действительно написал материал процентов на восемьдесят. Там есть некие части, связующие формы, конкретные номера: танец того, танец сего… Я импровизировал, играл, сочинял, работал над материалом. Папа это за мной записывал на нотную бумагу, потом отдавал профессионалам. Я помню, что было понятие «переписчик нот». Мы платили огромные деньги за то, чтобы все партии расписать на оркестр. Мне кажется, даже ксероксы тогда ещё были не очень актуальны – всё делалось вручную.
Там был хитовый номер, который я неоднократно исполнял с симфоническим оркестром. «Саша Заранкин, вальс из балета “Волшебник Изумрудного города“» – я, собственно, играл на фортепиано, оркестр сопровождал. Целиком балет так и не был никем никогда поставлен. Папа пробивал, чтобы кто-то это сделал, но не получилось. А «Вальс» – да, стал хитом своего времени. В начале 90-х его можно было встретить в программах каких-то концертных залов. Сыграть его я могу хоть сейчас – мелодию помню, она отложилась в моей памяти.
Часто во время музыкальных занятий, с папиной подачи, мы примеряли на себя роли композиторов: Шуберт – несчастный бедняк, Мендельсон – беззаботный богач, Римский-Корсаков – скучный бородач, Мусоргский – растрёпанный пьяница. Эти милые образы до сих пор в моём сердце
Появился этот балет так. Я долго не умел читать сам, но мама читала мне книжки на ночь, и я очень проникся и вдохновился «Волшебником Изумрудного города». При этом я уже мог писать музыку. Благодаря папе я был способен изобразить то, что слышу в своём мозгу, на клавишах. По-моему, первым я придумал «Танец Страшилы». Мама мне почитала, я вдруг сел за фортепиано и говорю: «Вот это вот Страшила танцует». Папа сразу зацепился: «Так, стоп, Саша, а что, если танец Железного дровосека?!» – и пошло-поехало. Мы с ним занялись этим проектом. Он просто меня нахваливал и вёл, а я сочинял, сочинял и сочинял. Процесс был не таким долгим – может быть, двух-трёхдневным.
Фортепиано вместо завтрака и обеда, или «Нам не нужны ваши макароны»
Я хорошо помню наши дни на даче. У нас там был один основной дом, где жили все, а мы с папой ночевали в отдельном маленьком домике, в котором вместе с нами жили ещё и собаки. Папа всегда просыпался очень рано – в пять-шесть утра, ехал на велосипеде на станцию, где покупал мне какие-то прикольные штуки – мотивацию для следующих занятий. Приезжал обратно и будил меня.
Папа всегда покупал мне игрушки, которые я просил. И лишь однажды, захотев маленький мешочек, который начинал хохотать, если его потрясти, я получил отказ. «Смех в мешке» и правда стоил чересчур дорого, но потом папа долгие годы вспоминал этот случай и всё никак не мог себе его простить
Наш классический день был таким. Мы садились заниматься в восемь-девять утра и тем самым будили бабушку, которая спала в той же комнате, где стоял инструмент. Наверху, на втором этаже, спала вся остальная семья. Мы начинали играть свои гаммы, и к десяти-одиннадцати народ потихонечку просыпался. Комната была проходной, и в какой-то момент все начинали собираться на завтрак. Народа было много: дядя, тётя, трое их детей, моя сестра, бабушка, дедушка, двоюродный дедушка… И вот они с этими макаронами и яичницами, чуть-чуть задевая меня, проходили мимо, мне вроде хотелось присоединиться, но нет – мы занимались. Потом родственники потихонечку переходили к чаю и, когда завтрак заканчивался, несли обратно на кухню грязную посуду через эту же нашу комнату, а я всё занимался-занимался-занимался. Потом постепенно приходило время обеда, сопровождавшееся уже новыми запахами с кухни, а я всё продолжал что-то играть… В итоге так же проходил обед, а я мог сидеть за фортепиано до 18:30 или 19:30, разве что выбежав в туалет. Кстати, я до сих пор никогда не завтракаю – может, это с тех пор и пошло.
Моя бабушка Нора Генриховна часто рассказывала истории из детства – про войну, про эвакуацию, а ещё готовила самую вкусную картофельную запеканку
Моя бабушка Нора Генриховна часто рассказывала истории из детства – про войну, про эвакуацию, а ещё готовила самую вкусную картофельную запеканку
Лана, сестра Саши: Занятия, конечно, отнимали много времени, но чтобы прямо настолько… Мне как-то не запомнилось, чтобы он не завтракал и не обедал, – сложно такое представить, думаю, это всё же преувеличение. Много часов занимался музыкой – это да, но чтобы прямо без еды – я надеюсь, что всё-таки нет. У нас там были женщины, кто-то это всё должен был организовать. Да и вряд ли папа мог сказать: «Ты не будешь есть, занимайся с утра и до вечера». У них были какие-то блоки, мне кажется, иногда они могли выйти на прогулку, после чего снова вернуться к занятиям.
Папа сидел на соседней табуретке справа или слева и непрерывно меня подбадривал, подначивал, мотивировал «киндерами», говорил, как всё круто. Я тоже умел организовывать процесс так, чтобы было интересно. Занимаясь, к примеру, 8 часов, я чётко знал, что ровно час играю только гаммы, второй час – Ганона, третий, четвёртый – полифонию Баха, пятый, шестой – сонатины, седьмой, восьмой – пьесы. И каждый из этих часов ещё тоже дробил. В итоге, когда каждые 15 минут происходили какие-то интересные штуки, 8 часов не выглядели такими бесконечными. Это даже не папа придумывал, а я сам себе, чтобы просто не сойти с ума. Была такая история, что «мальчик переиграл руку», мы ездили к каким-то врачам, но вроде ни до чего серьёзного не дошло. Как-то так делали, что полчаса я играю только левой рукой, полчаса – только правой.
Ванна с водой – ещё один центр притяжения на даче. Рядом – летний душ и большой дуб с желудями. В этой зоне были проведены сотни часов игр, остросюжетность которых была прямо пропорциональна степени заболоченности воды в ванне
Я не скажу, что так всё происходило годами. Это были наши пиковые периоды, когда было надо. Я бы стал каким-то сумасшедше техничным пианистом, если бы мы так занимались каждый день. Плюс это был уже чуть более сознательный период (лет в 10–12), а потом в какой-то момент и вовсе всё закончилось непонятно почему.
Думаю, и для меня, и для папы это был какой-то такой вызов общественности. Во-первых, посмотрите, какие мы усидчивые, нам не нужны ваши макароны. Ну и мы, да, гнались за какими-то цифрами, рекордами. Ничего себе, сегодня мы позанимались десять часов – вот это, Саша, ты даёшь! Вот тебе дополнительный «киндер». Конечно, этого больше хотелось папе, а мне было приятно, что он меня хвалит, – у него это получалось хорошо. В основном папа мотивировал меня нашими личными отношениями. Мне хотелось ему понравиться – значит, надо было делать, как он говорит.
Всё детство папа искал в нашем окружении миллионеров, готовых спонсировать его детей. Чем богаче был родственник или знакомый, тем с большим отчаянием папа проклинал этого невежду, не желающего отдать свои деньги на такое благое дело, как постановка оперы или балета гениального малыша
В какой-то момент я стал задумываться о том, что для папы это был огромный труд. И я очень благодарен ему, хотя у меня были разные периоды отношения к этому всему. Конечно, было много всяких побочных эффектов, но, если бы он этого не делал, не знаю, кем бы я стал. В итоге я очень счастлив, что всё так получилось.
Всё детство папа искал в нашем окружении миллионеров, готовых спонсировать его детей. Чем богаче был родственник или знакомый, тем с большим отчаянием папа проклинал этого невежду, не желающего отдать свои деньги на такое благое дело, как постановка оперы или балета гениального малыша
При этом у папы был глобальный конфликт с мамой и со всей остальной семьёй по поводу этой музыкальной истории. Он считал, что все должны ходить на цыпочках перед этими великими музыкантами – братом и сестрой. И, соответственно, если вы не считаете их таковыми и не складываете все свои моральные, физические, финансовые и прочие силы на этот алтарь, то вы все недостойны вообще ничего и никого. На этой почве было очень много взаимных обвинений, оскорблений, ссор, моих слёз и непонимания, кого сейчас поддержать, папу или маму, потому что я люблю обоих, а они ругаются из-за меня.
Классика дачной жизни в посёлке Отдых: я, папа, сестра и то самое пианино, за которым были придуманы и впервые исполнены наши оперы и балеты
С сестрой мы поначалу шли параллельно: у меня был балет, у неё – опера. При этом мой балет не был поставлен, а её опера под названием «Бельчонок Кисточка» – была. И это были два проекта, которые папа вёл с полной отдачей. Просто сестра, которая была чуть старше, в какой-то момент сказала: «Я никаких дел с музыкой не хочу иметь до конца своей жизни, всё, отстаньте от меня». Тогда у папы остался один проект – Саша.
Лана, сестра Саши: Сколько я себя помню, у родителей отношения всегда были очень сложные, если не сказать хуже. Между ними никогда не было какого-то контакта, близости. Папа был намного старше мамы. Когда мы родились, ему было 50 лет. Мы немного подросли, и он уже вышел на пенсию. Конечно, папа что-то делал, но получалось так, что зарабатывала мама, которая была врачом-генетиком. Плюс это были 90-е годы, когда всем было очень сложно. У неё, наверное, все силы и всё время уходили на работу, чтобы нас как-то вытягивать. В результате с её стороны не было особого участия в воспитании. Мама просто о нас заботилась: обувала, одевала, кормила… Чему-то и учила, конечно, но просто как родитель.
Папе хотелось сделать из нас каких-то больших музыкантов. А маме по натуре вся эта публичность была совершенно чужда. Ей точно не хотелось, чтобы это было на первом месте. Для папы же было важно, чтобы о нас написали в газетах.
В детстве папа, кажется, почти всегда был дома, а мама почти всегда была на работе. Вечером можно было дойти до станции, забраться на пригорок у железной дороги и попробовать разглядеть её в двери подъезжающей электрички, а потом помочь (хотя бы морально) докатить до дома тяжёлую сумку-тележку с продуктами
Наверное, Саша рассказывал про мою оперу в 5 лет, про какие-то его достижения… Я на самом деле этот период помню довольно плохо, и понятно, что не может пятилетний ребёнок написать оперу. Это было какое-то такое папино шоу. Он хотел славы для своих детей, а мама этого не понимала и не разделяла, из-за чего отчасти и пошли конфликты. Папа, конечно, вообще был человеком безумно сложным. Для Сашиной жизни он, безусловно, сделал многое. Что касается меня, я его участие в своей судьбе все же определяю скорее со знаком минус.
Мама у нас была замечательным человеком. Что касается музыки, она не отговаривала нас, радовалась Сашиным успехам, ходила на концерты, приглашала каких-то своих знакомых. Ей тоже нравилась музыка, она это всё разделяла, за исключением папиного стремления сделать из нас Моцартов. Наверное, мама бы предпочла, чтобы мы занимались тем, чем сами хотим заниматься.
Две обязательных составляющих успешного засыпания Саши и Ланы Заранкиных – это «дудуны», наполненные чаем или компотом, и ухо одного из родителей под рукой. Если требовалось уложить обоих детей сразу, требовались сразу два «дудуна» и оба родительских уха
Когда у родителей есть вот такое ясное представление, кем они хотят видеть своих детей, часто это их собственные несбывшиеся мечты. Человек только формируется, а ему уже говорят, чем он должен заниматься… Получается, что у детей не так много возможностей что-то выбирать. Когда я заканчивала школу, у меня был только один путь – быть музыкантом. И как-то даже не было времени и возможности подумать, чем я сама хотела бы заниматься, потому что папа настаивал на этом. В итоге я поступила в музыкальный колледж, проучилась в нём два курса и поняла, что нет: я не тяну и мне это неинтересно. У Саши музыка была всегда, его способности просто совпали с папиным видением. А в моём случае – нет.
Бадминтонный бунт, голос в голове и дачный театр
Ещё у меня была вторая история: я играл в бадминтон на даче. У нас был большой участок, а на нём – прям конкретно расчерченная площадка с сеткой. Я был фанатом этой игры. Мы играли и одиночки, и пары. Я обожал пары, когда со мной выходила сестра или двоюродная сестра, а против нас – дядя или двоюродный дядя ещё с кем-нибудь. И мы могли их обыграть – это прям уникальное ощущение! Дядя Коля – родственник с маминой стороны, который учил меня бадминтону примерно так же фанатично, как папа – музыке. Было классно. Он был злейшим врагом папы – это факт. Причём навряд ли только из-за бадминтона.
На площадке в Отдыхе можно было играть в футбол и бадминтон, а ещё разжигать большой костёр и устраивать шабаши в честь дней рождения любимых музыкантов
У папы на самом деле было не так много рычагов воздействия, кроме «киндеров». Периодами я уходил всё-таки из-под его ведома вот в такую дачную бадминтонно-рисовально-футбольную жизнь. Это был некий бунт, своё время приходилось отвоёвывать. Но у меня до сих пор осталось ощущение из детства, что, когда ты не занимаешься на фортепиано, ты теряешь жизнь понапрасну. Это настолько жёстко было вдолблено в мою голову, что, хотя я сейчас вообще не занимаюсь, стоит задуматься, как я слышу такой слабенький звоночек и голос внутренний мне говорит: «Саша, ты вот сейчас час провёл, а не поиграл на фортепиано. Значит, этот час прошёл зря».
Лана, сестра Саши: На самом деле для отдыха он тоже находил время. По характеру Саша никогда не был ботаником, мальчиком-заучкой, который сидит над своим инструментом и не видит белого света. На даче был бадминтон, какие-то еще игры, купание. Саша был заводилой, у него всегда было очень много энергии. И я думаю, что её просто хватало на всё.
Я помню его в детстве за многими играми. Не знаю, как у кого, а у нас в семье было принято, что дети резались в карты с достаточно раннего возраста – лет с девяти, мне кажется. Тогда у нас был очень популярен «Джокер» – знает ли кто-то вообще такую игру? Она рассчитана минимум на три часа, а если игроков много, то ещё больше. Так проводили на даче время дети и подростки, взрослые тоже иногда к нам присоединялись. Мы сидели на террасе, вечерами включали лампочки, на свет слетались всякие насекомые, от которых мы отмахивались… Саша всегда активно участвовал.
Дачная терраса в Отдыхе – тут мы завтракали и обедали, а по вечерам ставили спектакли или играли в «Джокера». Никаких скидок на возраст не было – дети от 3 лет рубились на равных с матёрыми седовласыми картёжниками
В тот же бадминтон он мог, мне кажется, играть часами. Я как-то быстрее уставала, куда-то уходила. Саша вечно что-то придумывал, и это любопытство ко всему у него сохранилось и сейчас. В нём по-прежнему есть что-то такое детское, отчасти мальчишеское. Он не превратился в какого-то скучного взрослого мужика. С ним так же интересно, как в детстве, хотя, конечно, сейчас у него много всяких дел – уже свои дети подрастают.
Раньше я не всегда ценила наши отношения, а чем дальше, тем больше понимаешь, как здорово, когда есть брат, где бы он ни был. По сути, это всё равно самый близкий человек, на которого всегда можно опереться. В нём я тоже чувствую стремление поддерживать контакт. В молодые годы обычно нет на это времени, ты занят чем-то другим, и только взрослея начинаешь понимать, как это всё важно.
Сестра – человек, который понимает меня лучше всех
То есть я всё-таки иногда играл, рисовал, катался на велосипеде – всё было не настолько ужасно. Был даже самодеятельный дачный театр под моим руководством. Нас было пятеро: мои двоюродные сёстры Полина и Лиля, двоюродный брат Аля (Алексей), родная сестра Лана и я. Каждое лето мы ставили спектакль. Причём со временем они становились более монументальными. Спектакль мог начаться в девять вечера и закончиться в три часа ночи, быть в четырёх, в пяти актах.
Сперва всё было очень минималистично – ставили «Горе от ума». Причём никто ничего не заучивал – спокойно бумажки распечатывались. Поначалу даже просто книжки читались. Но потом всё пришло к тому, что я брал роман и перерабатывал его в пьесу. Ибсен, Теннесси Уильямс – первые три года были по классике. Потом уже я пошёл прямо в авангард. Взял роман, который назывался «Мыши Наталии Моосгабр», – уже не помню автора. Ещё была пьеса Бюхнера «Войцек». И уже последний спектакль, который мы ставили лет десять подряд, был по пьесе, полностью написанной мной специально для дачного театра с учётом особенностей всех героев, персонажей и исполнителей главных ролей. Она называется «Сон Кабриция». Это был финал нашего дачного театрального сезона.
Это, конечно, была огромная работа. У нас на даче были невероятные залежи всякой древней одежды. То есть костюмы подбирались вообще фантастические, из простыней делались всякие занавесы… Всё ставилось на террасе, зрители сидели внизу на полянке перед ней. Благодаря второму этажу у нас была ещё куча всяких спецэффектов с конфетти, снегом, выливанием воды… Мы всё делали впятером: кого на сцене нет – тот сверху. Это было творчество в чистом виде.
В нашем дачном театре я прошёл большой путь от малозначимой роли Скалозуба в «Горе от ума» (2001) до драматурга-постановщика в моей собственной пьесе «Сон Кабриция» (2010)
Пьесу я сочинил за два с половиной часа. В какой-то момент к нам пришли гости, но я почему-то не хотел принимать участия во всеобщих торжествах, ушёл в отдельную комнату, сел и просто написал всё от начала до конца. Потом мы её поставили.
Собакам на даче жилось хорошо – дети притаскивали в дом подобранных на улице щенков, и с этого момента Тотошка, Роза, Бирюза и Лесик становились полноправными членами семьи
Люди в зале, конечно, спали, особенно когда мы зачитывали что-то в ночи. Там же бабушки-дедушки были в основном – публика в возрасте. На какие-то спектакли даже приходили соседи по даче, но они, как правило, до двух ночи уже не досиживали. Зрелище, наверное, было изнурительное. Но мы себя чувствовали, как в реальном театре: вот сейчас занавес откроется и всё пропало – тебе надо сыграть, как в первый и последний раз. И вроде бы там сидят-то твой дядя, твоя мама и твоя бабушка, но ответственность была мощная.
Деревня № 2: криминальные истории и кино для взрослых
Была, кстати, ещё деревня Катино, где мы тоже жили частично. Это Рязанская, кажется, область. Мы туда ехали на каких-то диких электричках с двумя пересадками часов пять, наверное. Дача же находилась в посёлке Отдых Московской области, рядом с городом Жуковский, – тут всё было гораздо проще.
В Катино жил мамин папа, мой дедушка. Он нас всегда звал, ему было приятно, чтобы дети летом пожили и у него тоже. Там была прямо такая классика с сеновалом, с колодцем, с прудом. Без какой-либо цивилизации, с хорошими деревенскими нравами.
Помню, папа положил какие-то часы на подоконник. Тут же ночью было выбито стекло и они были похищены. На следующий день мы пришли в гости к соседке Дусе, увидели, что у неё эти часы лежат. «А это что? Это мне Паша продал». – «Ну, значит, Паха…» Все друг друга знают, всё нормально.
Хотя был там и один суперкриминальный эпизод. Напротив нас жил сосед Олег, который убил свою жену вместе с любовником, застав их в доме. Этот дом потом стоял заброшенный, а мы точно знали, что в нём произошло жестокое кровавое убийство. Этому Олегу мы даже как-то помогали скрываться от полиции, потому что вообще он был хороший парень. А тут просто превратился в Отелло – взыграла кровь…
Там был один магазин, была библиотека с классным дядечкой-библиотекарем, которого мы звали Тик-так, потому что он постоянно говорил «Тик-так, тик-так» – такая у него была приговорка. В библиотеку в деревне никто не ходил, кроме нас с папой, а мы его очень любили.
В какой-то момент в деревне открылся кинотеатр – это было просто невероятное событие. Мы с папой туда пошли каким-то образом на фильм, который назывался «Соблазнённая сном» и который сейчас бы маркировали «18+», если не «21+». Мне тогда было пять… На экране происходило просто что-то невероятное. Я, конечно, ничего практически не понимал, но мы с папой досидели. Я запомнил название и запомнил, что кино – это такая бесконечная вселенная, о которой я даже понятия не имею. Открылось в деревне такое окно.
Во взрослом возрасте я этот фильм не пересматривал, надо загуглить, может, он где-то есть и всё не так страшно. Но мне кажется, было жутко и «18+» – однозначно. Люди собрались в каком-то месте в пышных костюмах, а потом всё превратилось в одну большую бесконечную оргию. В общем, да, в деревне было чем заняться.
Кроме этого, мы с папой ходили на пруд и к соседке за водой и за молоком. Правда, воды почти не приносили, потому что всегда ходили босиком, и, чтобы не обжигать ноги, мы с сестрой этой холодной водой постоянно капали на асфальт. В итоге возвращались домой практически с пустыми вёдрами – совсем немного оставалось на донышке, но нам было очень важно идти по этим каплям.
Ходить босиком – лет до 13 вообще была классика для меня. У меня образовывались такие мощнейшие «подошвы» на стопах, что мне уже никакое стекло было не страшно. Я реально мог идти прямо по осколкам – и вообще ничего меня не брало. Я просто обожал ходить босиком.
Помню, как собирал перья деревенских птиц. Идёшь по дороге к соседке, раз – перо гуся или курицы… Но домой в город я их не увозил, это было не коллекционирование даже, а что-то такое точечное, что уже на следующий день теряло всякий смысл. Но если я находил перо, его нужно было просто обязательно подобрать…
Дункан Маклауд, двойки и буллинг
В школе у меня были двойки по поведению. Хорошо помню свой последний дневник. Я учился в школе имени Пушкина, нам там выдавали фирменные дневники с портретом поэта на обложке, с его цитатами… У меня на каждом развороте было: «Поведение: 2», «Устроил драку на уроке: 2». Ещё всегда была двойка по музыке. Учительница меня ужасно не любила, потому что, видимо, я как-то выпендривался. Музыка была такая максимально простая: нужно было просто петь песни. Мы с ребятами, по-моему, с моей подачи как-то переиначивали слова и пели про «Спартак». В «Крылатых качелях» – что «Спартак» «Динамо» обыграет и всё в таком духе. И она ставила двойки, прямо из класса меня выгоняла, водила на встречу с завучем. Он говорил: «Ну Саша, ты же вроде музыкальный мальчик, как же ты на музыке не можешь справляться?» Видимо, она меня как-то бесила своим непрофессионализмом, что плохо играла.
При этом я даже на каких-то концертах выступал. Помню, как я играл, а ребята хором пели песню «Студент» группы «Руки Вверх!». Были такие классные впечатления: одноклассники наконец-то увидели, что этот кудрявый Саша Заранкин что-то классное может изобразить.
Я мечтал стать знаменитым певцом, актёром и просто Дунканом Маклаудом
Мне самому очень нравилось, как я выгляжу. Я подолгу засматривался в зеркало. Я любил сериал «Горец», который шёл в 23:11 на канале «2х2» каждый вечер. Моим кумиром был Дункан Маклауд, и я себя с ним очень сильно отождествлял. Я даже вступил в официальный фан-клуб Эдриана Пола, который его играл, а это было очень сложно по тем временам, потому что интернета особо не было. Я прямо каким-то аналоговым способом отправил туда письмо, и мне пришла открытка с автографом моего героя. У меня были всякие мечи, я надевал какие-то мамины платки и сам становился Дунканом Маклаудом. Длинные волосы были частью этого образа.
Всё детство я носил длинные волосы, за что неоднократно подвергался остракизму со стороны сверстников. В 14 лет я впервые постригся коротко, а снова отращивать волосы начал по совету Жени Ряховского, уже придя в Animal ДжаZ
Но вообще, конечно, надо мной издевались из-за моих кудрей. Я всегда носил очень длинные волосы. Помню ужасного учителя по москвоведению (был такой патриотический предмет). Он поднимал меня перед всем классом и начинал конкретно чморить за мои длинные волосы, называть девочкой.
Ещё не было всех этих родительских чатов, не было камер на телефонах. Я просто вижу, как сейчас моя дочка учится. Не дай бог учителю что-то сделать, родительский чат просто порвёт на тряпки. А тогда, конечно, мне приходилось тяжело. Дома я молчал об этом. В школе происходили вещи гораздо хуже, но мне не казалось, что это можно как-то изменить. Сейчас я, конечно, думаю, что надо было первым делом рассказать родителям, они бы этого учителя… Но тогда даже мысли такой не возникало. Понятно, мне было очень обидно, но я не ощущал эту ситуацию какой-то несправедливой, не понимал, насколько он мудак.
Бесконечные театры и композитор Хренников
Мой папа вращался в музыкальных кругах, и речь тут не только о посещении театров и концертных залов. С Шостаковичем он ходил на футбол, Прокофьев приходил в гости к его маме, про Шаинского я уже рассказывал. Юрий Олеша, автор «Трёх толстяков», тоже был папиным друганом. Но какое отношение это имеет ко мне?
Разве что была история моего соприкосновения с композитором Хренниковым. Как-то раз мы сидели в ложе какого-то театра – Большого или имени Станиславского и Немировича-Данченко – с папой и композитором Хренниковым. Маленькому Саше Заранкину было лет пять-шесть. У нас была программка этого спектакля – наверное, оперы. И Хренников не мог рассмотреть, что написано в самом низу, – там была какая-то странная клякса. А я своим молодым пытливым взглядом увидел, что это не клякса, а напечатанное самым мелким кеглем слово «сцена». И когда я сказал об этом Хренникову, он надел очки, тоже разглядел это слово и сказал: «Ничего себе, мальчик, как ты увидел?!» Папа тогда обратил особое внимание на этот момент: «Вот, Саша, это ты будешь всю жизнь вспоминать. Композитор Хренников отметил, что ты разглядел то, что ему было не под силу!»
«Ящик» отцовского велосипеда – моё любимое средство передвижения и место силы. Сестра сидела спереди на стульчике, прикреплённом к раме, а я забирался в деревянный ящик сзади, как правило, с полными карманами пряников, скрашивающих любые дорожные невзгоды
Мы с папой вообще постоянно проводили досуг в музыкальных театрах. Ходили туда бесконечное количество раз. Пересмотрели полностью все оперы, балеты и оперетты, которые шли в Москве на момент моего существования с 7 до 12 лет.
Как ни странно, сейчас вспоминаю, что моим фаворитом была малоизвестная опера «Таис» композитора Жюля Массне в театре Станиславского и Немировича-Данченко. Из более попсового – «Травиата», «Кармен», да и вообще вся классика, в меньшей степени русская. Русская опера довольно тяжёлое впечатление производила. Особенно Большой театр, всё это нагромождение каких-то декораций, цари, массовка – сразу становилось скучно, было понимание, что ещё полчаса, и ты заснёшь. Почему-то итальянская опера как-то бодрее воспринималась. В те времена, конечно, таких крутых постановок, где опера бы шла на языке оригинала с русскими титрами, не было и в помине. Но, во‑первых, мы всё смотрели по много раз. Во-вторых, папа мне рассказывал кучу всяких историй, предысторий, сюжетов и так далее. Была ещё радиостанция «Орфей», которая до сих пор существует. Мы слушали её сутки напролёт – там тоже крутились всякие оперы. Поэтому я был достаточно подготовленным слушателем. Помню, как сижу и даже знаю, что вот сейчас вступит эта хитовая ария, потому что перед ней идёт то-то и то-то. Я действительно в этом разбирался. Конечно, я не понимал ни одного слова, но знал, что происходит по сюжету. С опытом в каких-то операх уже чувствовал себя как рыба в воде.
С папой мы могли уйти гулять рано утром, а вернуться за полночь, сыграв несколько полноценных матчей в футбол ёлочными шишками и на десерт посмотрев оперу «Паяцы» в театре Станиславского и Немировича-Данченко
Мы действительно не только каждые выходные, но даже в будни, когда были спектакли, ходили по театрам. Причём никогда за всю свою жизнь папа не купил ни одного билета, потому что у него было журналистское удостоверение. Сначала это была такая красная корочка «Союз журналистов СССР» с фотографией – она работала вообще безотказно. То есть мы могли прийти в любой театр, он показывал её, и нас пропускали, администратор выписывал хорошие места. Потом была уже не корочка, а ламинированная карточка со знаком «Пресса». Она работала чуть хуже, но, в принципе, буквально пару осечек дала эта его схема. Незадолго до начала спектакля он стучался к главному администратору театра, говорил: «Я журналист, планирую написать о вашем спектакле, два хороших билетика мне, пожалуйста».
Писал он действительно очень много. В этом плане папа был благодарным слушателем – заметки о спектаклях выходили в большом количестве. При этом он был идейным патриотом Советского Союза – такой прям сталинист. И его любимой газетой была «Правда». Понятно, это была уже не та «Правда», что в советское время, но тем не менее. В основном его статьи печатались там. Причём писал папа максимально сталинистски даже по меркам газеты «Правда». Они его редактировали в сторону смягчения посыла. Даже если материал касался постановки оперы «Риголетто» в театре, папа норовил ввернуть в текст: «Сталина на вас нет, ребята, чем вы тут занимаетесь, надо вернуть Советский Союз». Ему говорили: «Сейчас не то время, давайте, Юрий Владимирович, поаккуратнее». Были и другие газеты, можно и сейчас найти что-то в интернете – писал он под псевдонимом Юрий Заранкин. Наверное, так было проще, потому что «Юлий» как будто сразу звучит по-еврейски.
На академические концерты мы тоже, конечно, ходили. В зал Чайковского, Большой, Малый, Рахманиновский залы консерватории… У папы всегда была газета с афишей всех московских событий. Мы с ним смотрели: у нас в этом зале то, в этом зале другое – что выбираем? Ну, давай сегодня вот так. Шли, просто зная, что благодаря папиной корочке мы туда наверняка попадём.
Иногда действительно бывали осечки, но тогда мы просто шли в соседний театр. Как сейчас помню, нас не пустили в Станиславского, но всё рядом. В Москве от Театра оперетты можно дойти до Немировича-Данченко, да и до Большого – всё близко и пешком. Сюда не попали, а там уже наш администратор. У папы были любимые, они его тоже все знали. Были беспроигрышные администраторы, которые пускали нас всегда, а были сомнительные. То есть мы знали: если Леонид Витальевич, то сядем на лучшие места в первом ряду, а если будет Вика, то входные даст – придётся на свободные садиться. Леонид Витальевич и Вика – это реальные люди в Театре оперетты, который вообще был папиным любимым. Он обожал оперетту с детства, и мы там тоже всё пересмотрели. Я уже выучил всех возможных исполнителей всех ролей, знал, кто в какой партии хорош. Мы смотрели программку, и я давал комментарии: «Ох, жаль, сегодня роль третьего плана поёт не тот, а этот». Мы были очень требовательными слушателями. В целом досуг, конечно, был обеспечен очень качественно. Я сейчас вспоминаю – такое было количество музыкальных впечатлений… Наверное, это на что-то повлияло и где-то отложилось.
«Руслан и Людмила» Vs Россия – Испания
В последний раз я был в театре во время чемпионата мира по футболу в 2018 году. В момент, когда Россия играла с Испанией, мы с женой и с дочкой сидели и смотрели оперу «Руслан и Людмила» в Мариинском театре.
Кстати, надо упомянуть, что папа меня к футболу тоже очень сильно приобщил. Он был прям фанатом, мы с ним очень много ходили и на футбол тоже – вживую на стадион. И вообще его классическим утренним подношением была ещё газета «Спорт-Экспресс», которую мы с ним вместе прочитывали от корки до корки, а потом уже садились заниматься. Просматривали всю турнирную таблицу, обсуждали результаты всех матчей – притом что болели за разные команды. Просто у меня весь класс в школе был за «Спартак», и я не мог болеть за ЦСКА, как мой папа. Плюс «Спартак» тогда каждый год был чемпионом. В 1997-м я пошёл по простому пути, не хотел быть белой вороной.
Футбол был тем, на что папа не жалел времени от занятий. В 1999-м мы с ним были в «Лужниках» на матче Россия – Украина, закончившемся со счётом 1:1, после того как Филимонов пропустил от Шевченко. Я помню эти ворота, помню Филимонова, помню 87 000 болельщиков на стадионе…
Но у меня это ушло – в какой-то момент прям как отрезало. Я просто понял, что не могу себя заставить за кого-то болеть, не получаю никаких эмоций. Даже если о сборной идёт речь. В 2018-м уже совсем не получал. В каком там году Россия обыграла Голландию? Вот тогда ещё получал. А где-то в 2010-м я уже потерял интерес и с тех пор совсем не слежу. У меня футбольное время остановилось на 2008-м. Раньше я знал просто все команды, все составы. Сейчас все эти футболисты уже тренеры, а я вообще не в материале. Когда вижу, что кто-то с кем-то катает мяч, мне совершенно неважно, какой это турнир.
Хотя когда был чемпионат мира в России, мы ездили в Саранск с женой на матч Португалия – Иран, чтобы посмотреть на Криштиану Роналду. Смотрели на Ибрагимовича в матче Швеция – Франция в каком-то городе. И на Месси смотрели, когда Аргентина играла с Нигерией в Питере. То есть хотелось просто прицельно посмотреть на наших величайших современников. И в этом случае ты на стадионе уже как в опере сидишь: «М, Ибрагимович – это действительно классно». Ты не смотришь на счёт, тебе неважно, кто победит. Интересны просто трибуны, атмосфера, действо – как спектакль. Но такого чтобы, как в 2008-м, когда ты готов прямо рвать, – больше нет. Эмоций по поводу счёта и результата, слёз не могу из себя выдавить. Я по этому всему скучаю, но сейчас не могу так.
Молодой педагог Александр Юльевич
Когда я учился на третьем курсе музыкального училища, жена моего друга уходила в декрет и предложила мне вместо неё поработать учителем в Детской музыкальной школе имени Глазунова. Я вписался, и это, конечно, была крутая история. Пришёл такой 15-летний мальчик к директору посреди учебного года. Она сказала: «Ну ладно, что ж нам делать, давайте возьмём, попробуйте».
У нас была совсем небольшая разница в возрасте со старшеклассницами – им было по 13… Ну и вообще это, конечно, был вызов ещё и в связи с особенностями системы оплаты в детских музыкальных школах. Нужно было максимально много человек объединять в группу. То есть по журналу ты пишешь, как будто работаешь в школе пять дней в неделю, и у тебя всё хорошо: группы по 6–7 человек, между ними большие перемены, когда ты проветриваешь класс… На самом деле ты работаешь по два дня, в группах по 27 человек, без перемен и просто непрерывно у тебя несутся эти часы за те же деньги. Приходилось так делать, потому что я ещё параллельно учился и не мог работать пять дней в неделю, всё нужно было уместить в два, когда я, соответственно, прогуливал училище. Что мне аукнулось, потому что меня отчислили на последнем дипломном курсе и перевели на платное отделение. Это был буквально последний месяц, самый конец. Я действительно немного подзабил на учёбу, потому что работа в школе была прямо очень интересной.
Начиналось всё плохо. Меня никто не слушал. Кто я такой? Все орали. Причём как самые маленькие, с которыми непонятно как общаться и как их обуздать, так и, наоборот, практически подростки, у которых вообще другие интересы, чем строить эти доминантовые трезвучия и разрешать их в тональности… Сначала я совсем не понимал, что мне делать. Но я нырнул в это и, в принципе, вынырнул. Считаю себя достаточно успешным преподавателем. До сих пор огромное количество своих учеников помню по фамилиям, по именам – они для меня навсегда останутся в том возрасте, в котором были тогда. Более того, у меня есть даже незакрытый гештальт: мне часто снится, что меня ждут в школе мои ученики, что я должен в среду к ним прийти и провести уроки, а я почему-то этого не делаю, нахожусь не там, где надо, и вообще что-то не то. Этот сон повторяется из раза в раз. Наверное, что-то я там всё-таки не закончил. Хотя выпустил пару своих классов. Не было таких ребят, которых я вёл прямо с первого по пятый класс, потому что пять лет я не отработал (там либо пятилетка, либо семилетка). Но были те, с кем я провёл четыре года и потом выпустил.
До сих пор помню имена и фамилии всех своих первоклассников в музыкальной школе Глазунова, а ещё могу рассказать, кто лучше всех справлялся с диктантами, а кому нужно было дома потренироваться дирижировать на три четверти
У меня была классная схема борьбы с двоечниками, которая сложилась неожиданным образом. Благодаря такому свободному отношению к расписанию я говорил им: «Вы, друзья, с этого момента переводитесь в специальную группу. Для вас будет отдельное время. Это так и будет называться – “Группа двоечников“». Собирал туда, соответственно, всех хулиганов. Они приходили, и оказывалось, что когда вместо условно двадцати нормальных и пяти хулиганов остаются только эти пять хулиганов, без двадцати нормальных они тоже становятся нормальными. Мы с ними очень быстро находили общий язык, прямо классный такой контакт. И одного буквально такого урока хватало, чтобы вернуть их обратно в свои группы. Вот такая удивительная история.
Ну и, конечно, я себя чувствовал свободным в том смысле, что большую часть уроков мы просто болтали за жизнь о музыке, играли и пели какие-то современные песни, которые были модны в то время, – типа саундтрека к фильму «Бригада» или Crazy Frog. Я до сих пор считаю, что программа детской музыкальной школы не выдерживает никакой критики, потому что важнее, чтобы люди просто проводили время с интересом и получали удовольствие. Когда начинается теория чуть сложнее, часть людей у тебя просто отваливается, потому что они вообще не понимают, о чём идёт речь. И вот это построение аккордов на разных ступенях – совсем мимо. А главное, они уйдут из музыкальной школы и навсегда об этом забудут. Это никогда никому в жизни не пригодится. Для тех, кто планирует идти дальше, можно делать специальный профессиональный класс, а всем остальным вообще заниматься другими вещами.
Понятно, что я не мог коренным образом реформировать систему, потому что была комиссия, которая принимала экзамены, я не сам это делал. Но ко мне относились с пониманием, и в целом всё проходило классно. Хотя, конечно, я считал, что мы с ребятами шутим на тему того, что композитор Лядов был ленивый, толстый, в основном жрал блины, а музыку писал в свободное время. Когда потом тебе на экзамене отвечают твоими же словами, ты такой: «Ну ребята!» Комиссия: «Ел блины? Странная история, ну ладно, будем считать, что это эксцесс такой». Было волшебное время, вспоминаю до сих пор.
Одновременно я работал ещё и концертмейстером хора. У детей, которые ещё не ходят в музыкальную школу, была такая подготовительная группа. И с ними, конечно, было сложно. У трёхлетних подготовишек я, слава богу, сольно ничего не вёл – только пару раз подменял основного педагога по хору. Когда она болела и мне нужно было проводить урок – это было ужасно. Это люди, которым практически невозможно что-то объяснить. Просто один вдруг начинает другого очень сильно бить по голове – и ничего с этим не сделаешь.
Я, конечно, очень недисциплинированный человек. Когда я работал концертмейстером, у нас первый хор начинался в 8:45, по-моему, вторая группа – в 9:30, третья – в 10:15. Я обычно приходил в 10:15. Мне было ужасно стыдно на экзамене, где первые две группы просто даже не знали, кто я такой. За год они меня фактически не видели.
Если я не приходил, преподаватель просто сама играла, она это всё тоже могла. А я при этом просто получал зарплату концертмейстера. Но я ей, конечно, очень благодарен. Она меня никогда не выдавала, она понимала, что мне, наверное, надо поспать. Хотя с какой стати мне надо поспать?! Почему не приехать вовремя? Но, собственно, я и в консерваторию никогда не приходил на первые пары просто потому, что невозможно проснуться рано. Я это так и объяснял, когда меня отчисляли в очередной раз. Почему я пропускал предмет «Народное творчество»? Потому что, во‑первых, он не важен. А во‑вторых, потому что сложно проснуться. Правда, я это объяснял именно тому человеку, который этот предмет и вёл. Это была катастрофическая ошибка.
Из того, что происходило в консерватории, я выбирал для себя то, что мне было интересно и важно. В итоге всё это приводило меня к отчислениям и ужасным отношениям. Я помню, как на первой же сессии за «Историю зарубежной музыки» мне поставили в зачётную книжку тройку с тремя огромными продолговатыми минусами. Это была самодеятельность преподавателей. Их было трое в комиссии и каждый от себя поставил минус – этот Заранкин вообще никуда не годится.
Недавно обсуждал это со своей женой и подумал, что, возможно, та тройка с тремя минусами даже была хороша. Она мне показала, чем надо заниматься, а чем не надо заниматься. В итоге я с грехом пополам закончил два года в московской консерватории, после чего у меня была двух- или трёхлетняя пауза, когда я просто играл в Animal ДжаZ. Потом я восстановился в петербургской консерватории и отучился последние три года на заочном отделении, уже честно сдавая сессии раз в полгода – не с тортиками, а по-настоящему. Но тут надо упомянуть, что уровень Санкт-Петербургской консерватории имени Римского-Корсакова примерно соответствует московскому музыкальному училищу… По крайней мере, что касается историко-теоретического факультета. Возможно, на других ситуация гораздо лучше, но я об этом ничего не знаю.
Помню ужасную историю. Я жил двумя жизнями. Когда я преподавал в музыкальной школе, у меня был более-менее строгий стиль одежды. Но в те дни, когда я этого не делал, я носил широкие штаны, цепи всякие… Любил надевать балахон с капюшоном, на него сверху ещё две майки – рэпер такой непонятный. И как-то раз я сижу в вагоне метро в этом виде, поднимаю глаза и вижу, что надо мной стоит мама моей ученицы Даши. А она меня знает очень хорошо, мы с ней буквально на днях беседовали на серьёзных щщах о её дочери, Александр Юльевич рассуждал о сольфеджио. А тут сидит этот Саша Заранкин… Но ничего, я просто отвёл взгляд и не поздоровался. Свойственна мне вот такая двуличность.
Год с Limp Bizkit и не-сложившаяся дружба с алкоголем
В 13 лет у меня появился дисковый плеер, и начались мои хождения с ним, поездки в метро под музыку. Первым я купил альбом Exciter Depeche Mode. Наверное, это был 1999-й год. А вторым был диск Limp Bizkit – с него я, конечно, улетел. Не знаю, сколько миллионов прослушиваний я сделал в своём плеере, но наушники в моих ушах были непрерывно. Я слушал Limp Bizkit на максимальной громкости в течение года как минимум.
13 лет – это ещё и время моего короткого такого знакомства с алкоголем и сигаретами. Начиная с 14 это ушло навсегда. Но был момент, когда мне по-подростковому всё было очень интересно. Как же так, оказывается, можно курить? Я поступил в музыкальное училище, там какие-то старшекурсники где-то через дорогу собирались и попивали пивко.
Я пробовал тоже, но у меня не получалось. Помню даже моменты, когда я полностью терял контроль над действительностью. Мы отмечали какой-нибудь день рождения, был ящик пива, мы садились на скамеечку, а дальше – как в тумане. И непонятно, где я проснулся, почему я проснулся, как я там оказался… Но это всё – просто ради того, чтобы было что вспомнить. Вроде все рассказывают – я тоже так хочу.
18-летний Саша Заранкин уже вовсю слушает Animal ДжаZ, не пропускает ни одного выступления группы в столице и подбирает «Стереолюбовь» на двух аккордах
На втором курсе я уже снова стал отличником. Это всё действительно пролетело буквально за один год. Я так и не смог понять, в чём же кайф от сигарет, от пива или любого другого алкоголя. В какой-то момент я как будто просто повзрослел. Задал себе вопрос и понял, что мне это не близко, мне это не нравится и нет смысла пытаться это делать. Я просто перестал выделываться перед самим собой. Эта подростковая история ушла, и всё.
Потом уже в первый год в Animal ДжаZ мне постоянно говорили: «Ты в рок-группе будешь играть. Как так может быть, что ты не будешь пить алкоголь?» Ну и вот уже сколько лет я играю в Animal ДжаZ – и действительно как-то может. Меня и так прёт, «без компота». Хотя были конкретные случаи, когда я нажирался вместе с группой и было прям кайфово. Их можно пересчитать по пальцам одной руки – это прям красота. У меня даже был какой-то концерт, который я играл под мухой, мало понимая, в какие клавиши попадаю. Я подумал о том, что если постоянно так играть, то в этом есть что-то волшебное: ты как будто плывёшь по волнам. Но при этом ты не понимаешь, на самом ли деле это настолько круто, как у тебя в мозгу, или все остальные чувствуют другое. Я об этом задумался.
Мне кажется, что у людей всё равно есть какие-то проблемы, которые они глушат алкоголем. Вот у Михалыча есть тема: перед выходом на сцену, чтобы не так сильно бояться людей, чтобы немножко смягчить всю эту историю, нужно выпить 50 граммов. А когда людям надо прямо серьёзно закидываться – у них есть что-то такое конкретное, что им нужно заливать.
У меня нет полного отказа. Я обязательно пью алкоголь время от времени. Условно говоря, я экспериментирую. Вот в Animal ДжаZ все чокаются вискарём, я такой тоже – хлоп – ребята офигевают. Просто чтобы не было такого: «Я не пью алкоголь уже семь лет и восемь месяцев». Нет! Я не пью месяца три – это всегда небольшие сроки. Если какой-нибудь чувак в клубе говорит: «Я, кстати, делаю свои настойки!» – я выпью твою настойку. Приехал самогон от бабушки? Прекрасно, давай попробуем!
Я совсем не пил где-то с 2010-го по 2013-й. Потом подумал, а что в этом такого? Для кого ты ставишь рекорд? Если кто-то в гостях уговаривает попробовать вино, я знаю, что мне это невкусно, это перевод денег, потому что для меня это будет как компот или сок, только с каким-то неприятным привкусом. Просто не надо на меня тратить хороший ваш продукт. Но попробовать – окей, может, и ничего. Только продолжать не буду. Отказа у меня нет: пожалуйста, я хлопну, но мне будет невкусно. Лучше вам больше останется, вы пейте, если для вас каждый шкалик имеет какую-то ценность, потому что для меня – нет.
Гоголь, Боши и мощные евреи-книгоиздатели
У нас есть пара интересных семейных преданий. Мы тут нашли в родословной, что являемся не потомками, но родственниками Гоголя. Если попробовать объяснить по-простому, то когда-то жили две сестры – у одной родился Николай Васильевич, у другой – наши непосредственные предки.
Ещё одна история – о том, что у моей прапрабабушки из обрусевших немцев была фамилия Бош до тех пор, пока она не вышла замуж за Карлсена. Почему-то в нашей семье до сих пор верят, что они не просто однофамильцы с Робертом Бошем.
В общем, так как мы не знаем нюансов и доказательств у нас нет, давайте просто запишем, что не только Гоголь, но и основатели фирмы Bosch, которая, как известно, делает лучшую бытовую технику на планете, – это мои предки по материнской линии.
Есть ещё еврейская линия, которая идёт от мощнейшего польского раввина, которого звали Шая Лейба Розинер. У него было пять детей, пять братьев, и от одного из них родилась моя бабушка Елизавета Александровна Розинер – папина мама. У другого брата родился сын – Феликс Розинер, который оказался крутейшим еврейским писателем, номинировался на Нобелевскую премию, был лауреатом Литературной премии имени Даля.
С его сыном – Иланом Розинером, который приходится мне троюродным братом, – мы встретились в Тель-Авиве в мае 2022-го. У меня как раз был день рождения, и он подарил мне книгу своего отца, которая называется «Серебряная цепочка». В ней описана история семи поколений нашей семьи – от тех раввинов до сегодняшнего дня. Они все были связаны с искусством, с печатью, с книгоиздательством.
Место рождения моей бабушки Елизаветы Розинер – Одесса. А Херсон – место рождения моего дедушки Владимира Заранкина. Его отец Марк основал там Книжное издательство Маркуса Заранкина. И получилось так, что независимо друг от друга дедушка и бабушка по папиной линии почти одновременно переехали в Петербург из этих двух городов. И так как Розинеры тоже были книгоиздателями, уже в Петербурге у них образовался огромный круг литературных знакомств.
Был такой журнал «Нива». Папа вспоминал, что в дом его мамы приходили то Маяковский, то Чуковский, то ещё кто-то. Потому что они все просили у её отца авансы за издание своих трудов в этом журнале и не только. Папа рассказывал про какую-то невероятную библиотеку, которую потом то ли пустили в печку, когда было холодно, то ли поменяли на хлеб, когда было голодно. Были тяжёлые годы, когда Розинеры были вынуждены продавать все свои книги, украшения, пианино…
Сама папина мама оказалась актрисой немого кино. Я нашёл на YouTube пару фильмов – «Поэт и царь» 1927 года, «Тяжёлые годы» 1925-го – и просто посмотрел на неё. Было классно: мотаешь и видишь сцену с твоей бабушкой! Мы заказали в «Останкино» её личное дело. И там есть скан автобиографии, написанной при приёме на работу. Она так классно рассказывает про свою нелёгкую судьбу. За год до папы у неё родилась девочка, которая умерла в совсем раннем возрасте – в месяц или в два. Елизавета Александровна очень сильно переживала, считала, что это произошло из-за того, что она продолжала работать и не уследила. Они с мужем очень хотели девочку, но когда в дальнейшем на свет появился мой папа, это их очень порадовало.
На папу мы тоже заказали всяких документов в «Останкино». Там он продержался дольше всего. Я смотрел его трудовую книжку – человек просто каждые пару месяцев менял место работы… В «Останкино» папа был звукорежиссёром. Притом что сам говорил, что абсолютно не владел технической стороной: не мог даже микрофон подключить. Но это сейчас кажется, что надо уметь что-то такое, а тогда это была в большей степени творческая профессия. Ему нужно было подбирать музыкальное оформление к телепередачам. И вот в этом ему не было равных. Можно найти благодарности, которые выписывались ему за то, как он классно подобрал всяких Шуманов, Бетховенов и Сен-Сансов под какие-то программы об уборке урожая в Тамбовской области или типа того. Звучат Равель, Мусоргский – и всё в тему: комбайн едет, а оркестр поддерживает эту историю!
Верните мне мой 2007-й
На этой ноте мы внезапно перенесёмся в тот ключевой момент, без которого Zero People могло бы и не быть.
В 2007 году состоялось выступление на фотовыставке Марины Федосеевой в Москве. Там мы впервые с Михалычем были вместе на сцене. На тот момент я ещё не играл ни в каком Animal ДжаZ’е. Просто я жил в Москве, он меня уже знал и неожиданно предложил: «Давай мы с тобой сыграем несколько песен под клавиши на этом мероприятии».
25 марта 2007-го – то самое выступление, на котором мы впервые сыграли «Как дым» в фортепианной версии и кавер на Televators группы The Mars Volta, а я окончательно понял, чем должен заниматься в жизни
И вот когда я взял первый аккорд, Михалыч начал петь, я на него посмотрел, он на меня посмотрел, я понял, что именно в этом дуэте наше взаимодействие имеет бесконечные перспективы. Я на сто процентов знаю, что он будет делать дальше, где он сделает паузу, где надо замедлиться, где надо ускориться, – я просто с закрытыми глазами буду идти вслед за ним, и так будет всегда. Никогда до этого у меня такого не было, а тут я просто сел, он стал импровизировать голосом, и я понял, что это моё, я могу жить в этом пространстве. До появления Zero People оставалось ещё долгих четыре года. Но это ощущение меня не покидало. Я знал, что в какой-то момент мы с Михалычем начнём делать что-то вдвоём. Потому что в Animal ДжаZ под клавиши игралось по одной-две песни за концерт. Было классно, но мало.