210. Но то, что ранее я уже имел при себе этот образ, было бы лишь каузальным объяснением нынешнего впечатления. Примерно в том же смысле говорят: это движение дается так легко, словно оно было разучено.
211. «Если меня спросят ‘Ты видишь там шар?’, а в другой раз ‒ ‘Ты видишь там полушарие?’, то оба раза увиденное мною может быть одинаковым, и если я отвечу ‘Да’, значит, я все-таки делаю различие между двумя гипотезами. Как в шахматах я различаю пешку и короля, даже если теперешний ход таков, что его могли бы совершить обе фигуры, и даже если фигура короля выполняет функцию пешки». – В философии всегда есть опасность произвести миф символизма или миф ментальных процессов. Вместо того чтобы просто говорить то, что должен знать и признавать каждый.
212. Разве интроспекция говорит мне, имею ли я дело с собственно вио́дением или же с толкованием? Для начала я должен четко уяснить, что для меня значит ‘толкование’; это позволило бы мне понять, следует ли нечто считать толкованием или вио́дением. [Заметка на полях: Вио́дение в соответствии с интерпретацией.]
213. Разве я не вижу фигуру иногда так, иногда эдак, даже если при этом я не произношу слов или не реагирую как-то иначе?
Однако «иногда так», «иногда эдак» – это, в конце концов, слова, и какое я имею право употреблять их здесь? Могу ли я тебе или себе самому доказать это право? (Пусть посредством дальнейшей реакции.)
Ну конечно же, я знаю, что это два разных впечатления, даже если я об этом не говорю! Но откуда я знаю, что то, о чем я говорю потом, есть то, что я знал? [Заметка на полях: Какие выводы следуют из того, что я толкую это как то? А какие из того, что я вижу это как то?]
214. Переживание реальной величины. Мы разглядываем картину, на которой изображено нечто в форме кресла; нам говорят, что на ней представлена конструкция размером с дом. Теперь мы видим ее иначе.
215. Представь себе, что кто-то, глядя на солнце, внезапно ощущает, что оно не движется, что это мы вращаемся вокруг него. Ну, он хочет сказать, что узрел новое состояние движения, в котором мы находимся; представим теперь, что с помощью жестов он показывает, какое именно движение он имеет в виду, и что это не движение солнца. – Здесь мы имеем дело с двумя различными способами применения слова «движение».
216. Мы видим смену не аспекта, но интерпретации.
217. Ты видишь это не в соответствии с застывшей интерпретацией, но в соответствии с живым толкованием.
218. Я толкую слово; пожалуй, – но толкую ли я также и выражение лица? Толкую ли я некую мину как угрожающую или как дружелюбную? – Такое может случиться.
Ну а если я скажу: «Недостаточно, чтобы я только воспринимал угрожающее лицо, прежде я должен это истолковать». – Кто-то наставляет на меня нож, и я говорю: «Я воспринимаю это как угрозу».
219. Китайские жесты мы понимаем не лучше китайских предложений.
220. Сознание в лице другого. Вглядись в лицо другого человека и разгляди в нем проблеск сознания и особый тон сознания. Ты заметишь на лице – в лице – радость, равнодушие, интерес, умиление, тупость и т. д. Свет в лице другого.
Заглядываешь ли ты в себя, чтобы распознать ярость на его лице? Там она столь же отчетлива, что и в твоей груди.
(Ну и что мы хотим сказать? То, что лицо другого человека побуждает меня подражать ему и что я, стало быть, ощущаю малейшие движения и напряжения мускулов на своем лице и имею в виду их сумму? Чепуха. Чепуха, – потому что ты строишь предположения вместо того, чтобы только описывать. Тот, кому здесь забили голову объяснениями, будет пренебрегать тем, чтобы задумываться о самых важных фактах.)
221. «Сознание в его лице и поведении столь же отчетливо, как и во мне самом».
222. Мы не рассматриваем человеческий глаз как приемник, он кажется не принимающим, а излучающим нечто. Ухо воспринимает; глаз высматривает. (Бросают взгляд, взгляд сверкает, лучится, светится.) Глазами можно устрашить, но не ухом или носом. Когда ты видишь глаза, ты видишь, что из них что-то исходит. Ты видишь взгляд глаз.
223. «Как только ты освободишься от своих физиологических предрассудков, ты не найдешь ничего особенного в том, что в самом деле можно увидеть взгляд глаз». Вот и я говорю, что вижу взгляд, который ты бросаешь на кого-то. И если меня захотят поправить и скажут, что в действительности я его не вижу, то я сочту это чистой глупостью.
С другой стороны, я не сделал никаких допущений, используя такую манеру говорить, и я не соглашусь, если мне скажут, что взгляд я вижу ‘точно так же’, как вижу форму или цвет глаз.
Ибо ‘наивный язык’, т. е. наш наивный, обыденный способ выражения не содержит никакой теории зрения – он не предъявляет тебе никакой теории, но только понятие зрения.
224. Заставь человека посмотреть на тебя гневно, надменно, иронично; и, прикрыв ему лицо, оставь лишь глаза, – все эти чувства в них проявятся: взгляд, их выражающий, поразительно многозначен.
225. «Мы видим душевное переживание». – В противоположность чему? – Ведь дело не в том, что мы видим некую гримасу и заключаем по ней (как врач, который ставит диагноз) о радости, горе или скуке. Мы описываем лицо непосредственно как печальное, излучающее радость, скучающее, даже если не в состоянии описать черты лица по-другому. – Можно сказать, что грусть олицетворена в лице.
Это принадлежит понятию душевного переживания.
226. (Человеческое уродство, будучи нарисованным, может быть отталкивающим на картине в той же степени, что и в действительности, но оно может быть отталкивающим и через описание, будучи облеченным в слова.)
227. Вот что странно: Свое понимание жестов мы могли бы объяснить посредством их перевода в слова, и понимание слов – посредством перевода в жесты. (Так, нас бросает туда-сюда, когда мы пытаемся обнаружить, где, собственно, скрывается понимание.)
Мы и в самом деле будем объяснять слова через какой-то жест, а жест – через слова.
228. Объясни кому-то то, что положение часовых стрелок, которое ты изобразил, должно означать: стрелки этих часов теперь находятся вот в таком положении. – Беспомощность, с которой знак, как немой, с помощью всевозможных наводящих жестов пытается сделать себя понятным, – эта беспомощность исчезнет, если мы признаем, что все зависит от системы, к которой принадлежит знак.
Имелось в виду: только мысль может сказать это, но не знак.
229. И все же интерпретация ‒ это нечто, что дано в знаках. Вот одна интерпретация в противоположность другой интерпретации (которая звучит иначе). – Следовательно, если кто-то захотел бы сказать «Любое предложение нуждается в еще одной интерпретации», то означало бы это следующее: ни одно предложение не может быть понято без этого дополнения.
230. Это некоторым образом похоже на то, как если бы при игре в кости количество очков, выпавших при броске, определялось исключительно следующим броском.
231. Под «намерением» я понимаю здесь то, что использует знак в мышлении. Кажется, что намерение интерпретирует, дает окончательную интерпретацию; однако не очередной знак или образ, но нечто иное, то, что уже нельзя снова интерпретировать. Но этим достигнут только психологический финал, не логический.
Представим себе символический, ‘абстрактный’ язык, я имею в виду язык, который является для нас чужим, в котором мы чувствуем себя неуютно, не дома, на котором, как нам следовало бы сказать, мы не думаем; и представим себе, что этот язык посредством перевода перетолковывается в другой язык, как нам полагалось бы сказать, в недвусмысленный образный язык; язык, который состоит из выполненных в перспективе картин. Совершенно ясно, что гораздо легче придумать различные интерпретации письменного языка, чем привычным образом нарисованной картины. Мы также будем склонны думать, что здесь отсутствует возможность дальнейшего толкования.
232. Здесь мы могли бы также сказать, что мы попали не в символический язык, а в написанную картину.
233. «Только картина, проникнутая намерением, приближается к действительности как ее мерило. Извне она кажется равно безжизненной и изолированной». – Это подобно тому, как если бы мы поначалу рассматривали картину так, словно мы в ней живем, будто и предметы, написанные на ней, окружают нас в действительности, а потом мы делали бы шаг назад и оказывались снаружи, созерцали бы раму, и картина становилась просто разрисованной поверхностью. Таким образом, когда мы намереваемся сделать что-то, мы окружены картинами нашего намерения, и мы живем среди них. Но когда мы выходим за пределы намерения, оно оказывается простыми пятнами на холсте, безжизненными и не представляющими для нас никакого интереса. Когда мы стремимся к чему-то, мы живем в пространстве намерения, среди картин (теней) намерения, наряду с действительными вещами. Представим себе, что мы сидим в затемненном кинозале и будто бы проникаем в фильм, живем в нем. И тут зал озаряется светом, но кино продолжают проецировать на экран. Однако теперь мы неожиданно оказываемся снаружи и видим это как движения светлых и темных пятен на поверхности экрана.
(Во сне порой случается так, что мы сначала читаем какую-то историю, а потом сами в ней действуем. И после пробуждения ото сна иногда это выглядит так, будто мы вернулись назад из сна и видим его теперь перед собой как чуждую картину.) И это также означает что-то вроде «жить на страницах книги».
234. Не то чтобы этот символ далее не мог быть истолкован, просто я этого не делаю. Я не истолковываю его, поскольку чувствую себя в нынешней картине как дома. Если я что-то толкую, то перехожу с одного уровня мысли на другой.
235. Если я рассматриваю подразумеваемый символ ‘со стороны’, то мне становится ясно, что он мог бы быть истолкован так-то и так-то; если это одна ступень моего мыслительного пути, то это естественная для меня остановка, и его дальнейшее истолкование меня не занимает (и не тревожит). – Это подобно тому, как, имея при себе и используя таблицу, например, расписание поездов, я совершенно не беспокоюсь о том, что вообще-то таблица может допускать различные толкования.