» устанавливает границу тому, что мы называем «происходить».
313. Когда все уже описано, обуревает искушение сказать еще кое-что. – Откуда такое влечение? Какая аналогия, какая ложная интерпретация его порождает?
314. Здесь мы сталкиваемся с примечательным и типичным явлением в философских исследованиях: трудность заключается не в том, чтобы найти решение, а в том, чтобы признать в качестве решения нечто, что выглядит только как первый шаг к решению. «Мы уже все сказали. – Решением является не то, что из этого следует, но именно это!»
Это, я полагаю, связано с тем, что мы ошибочно ожидаем объяснения; в то время как описание уже является решением затруднения, если найти ему правильное место в нашем рассмотрении. Если мы остановимся на нем и не будем пытаться выйти за него.
Вот что трудно: остановиться.
315. «Почему ты требуешь объяснений? Когда они будут даны, ты опять подойдешь к пределу. Они не могут повести тебя дальше, чем ты есть сейчас».
316. Можно использовать красный предмет в качестве образца для рисования красноватого белого или красноватого желтого (и т. д.), – но можно ли также использовать его в качестве образца для рисования, например, сине-зеленого оттенка? – Как если бы я увидел, что кто-то, соблюдая все внешние признаки точного копирования, ‘воспроизводит’ красное пятно как сине-зеленое? Я сказал бы «Ума не приложу, как он это делает!» Или же «Представления не имею, что он делает». – Но предположим, он всегда ‘копирует’ этот красный тон как сине-зеленый, а, скажем, другие тона красного – систематически как другие сине-зеленые тона, что́ я должен сказать – что он копирует или что он не копирует?
Но что это означает: я не знаю, ‘что он делает’? Разве я не вижу, что он делает? – Но я не могу заглянуть в него. – Только не эта аллегория! Когда я вижу, как он копирует красное как красное, – что мне известно в этом случае? Знаю ли я, как я это делаю? Конечно, говорят: я рисую именно те же цвета. – Но как быть в случае, когда он говорит: «А я рисую подделку под этот цвет»? Наблюдаю ли я особый процесс опосредования, когда я рисую ‘тот же’ цвет?
Предположим, я знаю, что он честный человек; он воспроизводит, как я это описывал, красный цвет посредством сине-зеленого – но не всегда один и тот же тон посредством одного и того же, а с помощью то одного, то другого. – Должен ли я сказать «Я не знаю, что он делает»? – Он делает то, что я вижу, – но я бы так никогда не сделал; я не знаю, почему он так делает; его образ действий ‘для меня непостижим’.
317. Можно было бы представить себе отрицательный портрет, то есть такой, что он должен изображать господина N так, как тот не выглядит (следовательно, он будет считаться скверным изображением, если окажется похожим на N).
318. Я не могу описать, как (вообще) должно использоваться правило, когда обучаю, тренирую тебя использовать правило.
319. Я мог бы, например, сделать из такого обучения звуковое кино. Учитель иногда говорит «Так правильно». Если ученик его спросит «а почему?», то он ничего – во всяком случае, ничего релевантного – не ответит, даже не это: «Ну, потому что мы все так делаем»; это не будет основанием.
320. Почему кулинарные правила я не называю произвольными, а правила грамматики назвать произвольными пытаюсь? Потому что ‘приготовление пищи’ определяется через свою цель, а ‘говорение’, напротив, нет. Поскольку употребление языка в определенном смысле автономно, а приготовление пищи и стирка – в этом смысле – нет. Кто руководствуется на кухне какими-то иными, а не кулинарными, правилами, тот готовит скверно; но тот, кто следует каким-то иным правилам в качестве правил шахматных, играет в другую игру[63]; и кто руководствуется иными грамматическими правилами, чем те-то и те-то, не говорит из-за этого что-то ложное, но просто говорит о чем-то другом.
321. Если правило, относящееся к какому-то слову в предложении, присоединить к предложению, смысл последнего не изменится.
322. Язык определен для нас не как устройство, исполняющее определенное назначение. «Язык» есть для нас имя собирательное, и я понимаю под ним немецкий язык, английский язык и т. д., а еще различные знаковые системы, обладающие большим или меньшим родством с этими языками.
323. Знание нескольких языков помогает нам не принимать всерьез философию, которая заложена в форме каждого из них. Но в то же время мы не замечаем своих собственных предрассудков (как за, так и против), относящихся к некоторым формам выражения; не замечаем, что как раз это особое напластование множества языков приводит нас к определенной картине.
324. Учится ли ребенок только говорить или одновременно он учится и думать? Научается ли он смыслу умножения до или после того, как научится умножать?
325. Как я прихожу к понятию ‘предложение’ или к понятию ‘язык’? Только через языки, которыми овладел; как же еще? – Но в определенном смысле мне кажется, что они ведут за пределы самих себя, ибо сейчас я в состоянии выдумать, например, множество слов и сконструировать новый язык. – Следовательно, такое построение еще принадлежит к понятию языка. Но только если я желаю его определять именно так.
326. Понятие живого существа столь же смутно, как и понятие языка.
327. Сравни: Придумать игру – придумать язык – придумать машину.
328. То, что некое предложение не имеет смысла, важно для философии; но важно и то, что оно звучит несуразно.
329. Я сочиняю план не только для того, чтобы быть понятым другими, но и для того, чтобы самому иметь о предмете ясное представление. (То есть язык это не только средство сообщения.)
330. Что означает: «Это уже другая игра!»? Как я использую такое предложение? Как сообщение? Ну, скажем, как подготовку к сообщению, которое перечислит отличия и разъяснит последствия. Но и как выражение того, что я именно потому-то в этом больше не участвую или же занимаю другую позицию по отношению к этой игре.
331. Правила грамматики пытаются оправдать посредством предложений вида «Но ведь в действительности имеется четыре основных цвета». И против возможности такого оправдания, которое строится по образцу оправдания предложения через указание на его верификацию, направлено то высказывание, что правила грамматики произвольны.
Но разве нельзя сказать, что в некотором смысле грамматика слов, обозначающих цвета, характеризует мир как он есть фактически? Так и тянет сказать: разве не тщетно искать пятый основной цвет? Разве основные цвета не объединяются, поскольку имеют сходство, например, подобно формам или музыкальным тонам? Или же когда я представляю это разделение мира в качестве истинного разделения, я уже имею в голове предвзятую идею в качестве парадигмы? О которой, допустим, потом я могу сказать лишь следующее: «Да, это способ, каким мы рассматриваем вещи» или «Мы просто хотим создать именно такую картину». То есть если я скажу: «основные цвета, конечно же, обладают определенным сходством между собой» – откуда я беру понятие этого сходства? Точно так же как понятие ‘основной цвет’ есть не что иное, как ‘синий или красный или зеленый или желтый’, – разве понятие такого сходства не дано нам только через эти четыре цвета? И правда, разве это не одинаковые понятия? – «Ну да, разве можно было бы так же объединить красный, зеленый и круглый?» – А почему бы и нет?
332. Не думай, будто у тебя есть понятие цвета лишь потому, что куда бы ты ни посмотрел, ты видишь цветные объекты.
(И не думай, будто понятие отрицательного числа у тебя есть оттого, что у тебя есть долги.)
333. «Красное есть нечто специфическое», это означает почти что: «Это есть нечто специфическое» – и при этом указывают на нечто красное. Но чтобы это было понятно, заранее уже следует иметь в виду наше понятие ‘красный’, употребление этого образца.
334. Я же могу один раз выразить ожидание словами «я ожидаю красный круг», а в другой раз вместо двух последних слов нарисовать цветную картинку с красным кругом. Но при таком выражении не существует двух вещей, соответствующих двум отдельным словам «красный» и «круг». Следовательно, способ выражения во втором языке совершенно другого рода.
335. Помимо этого, еще возможен язык, в котором ‘красный круг’ выражался бы через рядоположение круга и красного пятна.
336. А если бы теперь у меня было два знака: выражение «красный круг» и цветная картинка, или образ, красного круга, то ведь возник бы вопрос: Как же тогда одно слово соответствует цвету, а другое – форме?
Ибо представляется возможным сказать, что одно слово обращает внимание на цвет, а другое на форму. Но что это означает? Как можно перевести эти слова в эти картинки?
Или же: когда мы словом «красный» вызываем в памяти цвет, он ведь должен быть связан с какой-либо формой; как же в таком случае я могу абстрагироваться от формы?
И здесь первостепенным будет не вопрос: «Откуда он знает, от чего должен абстрагироваться?», но: «Как это вообще возможно?» или: «Что это означает?»
337. Вероятно, это станет яснее, если сравнить два языка, в одном из которых слова «красный круг» заменяет красная табличка и табличка с изображенным на ней кругом (скажем, черным на белом фоне); а в другом вместо всего этого нарисован красный круг.
Как же здесь происходит перевод? Допустим, он сперва смотрит на красную табличку и выбирает красный карандаш, затем на круг, ну и выводит этим карандашом круг.
Сначала научились бы, видимо, тому, что первая табличка всегда определяет выбор карандаша, а вторая ‒ то, что именно мы должны нарисовать этим карандашом. Таким образом, две эти таблички принадлежали бы к различным видам высказываний (примерно как имя существительное и глагол). Но в другом языке не было бы ничего, что можно было бы назвать двумя разными словами.