Они могут делать то, чего не можем делать мы. [Заметка на полях: Сомнительно.]
369. Но здесь хочется спросить: «Но разве такое представимо? Поведение – да, пожалуй! Ну, а внутренний процесс, переживание цвета?» И нелегко найти, что на это ответить. Могли бы те, кто не обладает абсолютным слухом, догадываться, что люди с абсолютным слухом существуют?
370. Блеск или отражение: если рисует ребенок, он никогда не будет их изображать. Да и довольно нелегко поверить, что они могут быть изображены обычными масляными или акварельными красками. [Заметка на полях: К нашему понятию ‘цвета’.]
371. Как будет выглядеть общество поголовно глухих людей? А как ‒ общество ‘слабоумных’? Важный вопрос! А каким было бы общество, в котором не играют в большинство наших языковых игр?
372. В нашем воображении слабоумные рисуются дегенеративными, в чем-то принципиально неполноценными, словно с лохмотьями мыслей. Скорее в состоянии беспорядка, а не более примитивного порядка (что было бы куда более плодотворным взглядом).
Существенно, что мы не можем вообразить себе общество таких людей.
373. Другие, хотя и родственные нашим, понятия могли бы казаться нам очень странными; то есть казаться отклонением от привычного в непривычном направлении.
374. Четко очерченные понятия требовали бы единообразного поведения. Но там, где буду уверен я, другой будет не уверен. И это факт природы.
375. Это прочные рельсы, по которым катится все наше мышление и, следовательно, все наши суждения и поступки.
376. Там, например, где какой-нибудь тип лица редок, понятие о нем не образуется. Люди не упоминают это как единство, как определенный тип внешнего облика.
377. У них нет образа для такого типа лица, и они распознают его лишь от случая к случаю.
378. Должно ли понятие скромности или бахвальства быть известно всюду, где существуют скромные и хвастливые люди? Возможно, это различие для них просто не важно.
Для нас многие различия также не являются важными, а могли бы и быть таковыми.
379. Другие люди имеют понятия, которые пересекаются с нашими понятиями.
380. Некое племя обладает двумя понятиями, схожими с нашей ‘болью’. Одно применяется при видимых повреждениях и связано с заботой, состраданием и т. д. Другое они используют, например, при болях в животе, и оно связано с подтруниванием над жалобщиком. «Но неужели члены племени не замечают сходства?» – Разве мы всегда имеем одно понятие там, где есть сходство? Вопрос вот в чем: Важно ли для них сходство? И должно ли оно быть для них важным? И почему их понятие ‘боли’ не должно расходиться с нашим?
381. Но не упускает ли тогда это племя что-то важное? – Оно не замечает этого; а почему оно должно замечать? – Однако в таком случае его понятие в корне отличается от нашего. – Отличается в корне? Ну, отличается. – Но тогда всё выглядит так, как если бы это слово могло означать не то же самое, что наше. Или только его часть. – Но, конечно, так это и должно выглядеть, если его понятие отличается. Ибо неопределенность нашего понятия может проецироваться для нас на предмет, который обозначается словом. Так что, не будь неопределенности, не было бы и ‘имелось в виду то же самое’. Картина, которую мы используем, символизирует неопределенность.
382. В философии нельзя покончить ни с одним мыслительным недугом. Они должны протекать своим чередом, и постепенное исцеление – самое важное. (Вот почему математики такие негодные философы.)
383. Представь, что в одном племени люди с ранней юности воспитываются так, чтобы никоим образом не проявлять состояние души. Проявление чувств считается у них каким-то ребячеством, от этого надо как можно быстрее отучиться. Муштра суровая. О ‘боли’ нет и речи; уж тем более не в форме предположения «Возможно у него все же……» Если кто-то жалуется, его осмеивают или карают. Подозрение в симуляции исключено вовсе. Жалобы – это, так сказать, уже симуляция.
384. «Симулировать, – сказали бы те люди, – что за смехотворное понятие!» (Как если бы была какая-то разница между убийством одной пулей и убийством тремя пулями.)
385. Жаловаться – столь дурно, что худшей симуляции вообще не бывает.
386. Один постыдный поступок застилает им другой, который они могут и не заметить.
387. Я хочу этим сказать: абсолютно иное, по сравнению с нашим, воспитание могло бы служить основанием для абсолютно иных понятий.
388. Ибо жизнь протекала бы там совершенно иначе. То, что интересует нас, не интересовало бы их. Иные понятия больше не были бы тут невообразимы. В любом случае сущностно иные понятия представимы только так.
389. Можно было бы научить [одного из них], например, разыгрывать боль (не с целью обмана). Но получилось бы втолковать это любому? Я полагаю: конечно, он мог бы научиться подавать определенные грубые знаки наличия боли, но никогда стихийно не предлагая более тонкую имитацию, основанную на собственной проницательности. (Способности к изучению языков.) (Вероятно, можно было бы обучить смышленую собаку некоему специальному вою, когда ей больно; но это никогда не будет у нее осознанным подражанием.)
390. ‘В этих людях нет ничего человеческого’. Почему? – У нас не было бы никакой возможности достичь с ними взаимопонимания. Даже не так, как это получается у нас с собакой. Мы не смогли бы к ним приспособиться.
И все же такие, во всех других отношениях человеческие, существа могли бы существовать.
391. Собственно, я хочу сказать, что мыслительные сомнения берут начало в инстинкте (имеют в нем свой корень). Или же так: языковая игра ведет свое происхождение не из размышления. Размышление ‒ это часть языковой игры.
И поэтому понятие родом из языковой игры.
392. ‘Куча песка’ – понятие с нечеткими границами, – но почему же мы не используем вместо него более четко определенное понятие? – Причина кроется в природе песчаной кучи? Что это за явления, чья природа оказывается решающей для образования наших понятий?
393. Можно легко представить себе и изобразить во всех подробностях события, которые, если бы нам довелось с ними столкнуться, оценивались бы нами во всех наших суждениях ошибочно.
Если хоть раз за своим окном вместо привычного вида я обнаружил бы совершенно новые окрестности, с вещами, людьми и животными, ведущими себя так, как они никогда не вели себя прежде, то, по всей вероятности, я выразил бы это такими словами: «Я сошел с ума»; но это было бы лишь выражением того, что я отказываюсь что-либо понимать. Нечто подобное могло бы случиться со мной и в математике. Мне могло бы, например, так показаться, если бы из раза в раз я продолжал совершать ошибки в расчетах, так что никакое решение не казалось бы мне надежным.
Однако главное для меня состоит в том, что между таким состоянием и нормальным состоянием нет четкой границы. [Заметка на полях: Связано с понятием ‘знания’.]
394. Что значит заблуждаться в том, что у него имеется душа, сознание? А что означало бы такое заблуждение относительно себя самого? Что это значит, сказать: «Я без сознания»? – Разве я не знаю, что во мне есть сознание? – То есть я знаю это, и высказывание, что это так, бесцельно?
И как странно, что в таких вещах можно научиться достигать взаимопонимания с людьми!
395. Человек может притворяться, что он без сознания; а притворяться, что он в сознании?
396. Как бы это выглядело, если бы кто-то со всей серьезностью сказал мне, что (действительно) не знает, спит он или бодрствует? –
Возможна ли следующая ситуация: некто говорит «Я полагаю, что сейчас сплю»; и в самом деле он вскоре просыпается, вспоминает то свое высказывание во сне и говорит «Значит, я был прав!» – Из этой истории явствует только одно: кому-то приснилось, будто он говорил, что спит.
Представь, что человек, находящийся без сознания (к примеру, под наркозом), говорит «Я в сознании» – скажем ли мы «Ну, ему лучше знать»?
А когда во сне кто-то произносит «Я сплю», – скажем ли мы «И он совершенно прав»?
Говорит ли человек неправду, когда сообщает мне: «Я без сознания»? (И – правду, когда он говорит это в бессознательном состоянии? И что это, правда или неправда, когда попугай кричит «Я не понимаю ни слова!» или граммофон исторгает фразу «Я лишь машина»?)
397. Представь, я предаюсь грезам и говорю: «Я просто фантазирую». Будет ли это предложение истинным? Положим, я записываю такую фантазию или рассказ, воображаемый диалог, и одна из моих реплик в этом воображаемом диалоге: «Я фантазирую», – но, когда я пишу это, откуда видно, что эти слова являются словами из фантазии, и что я сам не возник из фантазии?
А разве такого не может быть: некто спит и видит сон, потом, так сказать, выйдя из сновидения, но продолжая спать, говорит «Мне снится сон». Вполне представимо, что такая языковая игра существует.
Это связано с проблемой ‘подразумевания’. Ибо в какой-то театральной пьесе я могу написать реплику «Я здоров» и не подразумевать это, пусть даже это истина. Слова принадлежат к этой, а не к той языковой игре.
398. ‘Истина’ и ‘ложь’ во сне. Мне снится, что идет дождь и что я говорю «Идет дождь», – с другой стороны: мне снится, что я говорю «Мне снится».
399. Есть ли у глагола «видеть сны» [träumen] настоящее время? Как человек учится его употреблять?
400. Положим, у меня был бы такой опыт: я пробуждаюсь и обнаруживаю себя в совершенно незнакомой обстановке, с людьми, которые уверяют меня, что я спал и видел сон. Положим далее, что я настаиваю на том, что сам я не спал и не видел снов, а просто неким образом пребывал вне моего спящего тела. Какую функцию несет такое утверждение?
401. «‘Я обладаю сознанием’ – высказывание, в котором невозможно сомневаться». Почему это не то же самое, что сказать: «‘Я обладаю сознанием’ не является предложением»?