мой опыт?
434. Что значит «обозначать, именовать одно ощущение одним словом»? Разве тут нечего исследовать?
Представь себе, ты начинаешь с языковой игры с физическими объектами, а затем объявляется, что теперь будут именоваться и ощущения. Не получится ли, что сначала говорили о передаче имущества, а потом вдруг о передаче радости от имущества или гордости за имущество? Не должны мы здесь учиться чему-то новому? Чему-то новому, что мы также называем «передачей».
435. Описание субъективно видимого более или менее родственно описанию предмета, но именно поэтому оно функционирует не как описание предмета. Как сравнивают зрительные ощущения? Как мне сравнить свои зрительные ощущения со зрительными ощущениями другого человека?
436. “Verifying by inspection” – выражение, совершенно сбивающее с толку. То есть оно подразумевает, что сначала выполняется процесс, осмотр (это можно сравнить с разглядыванием через микроскоп или с тем, как поворачивают голову, чтобы что-то увидеть). И что затем должно последовать вио́дение. Можно было бы вести речь о «вио́дении через поворот» или «вио́дении через разглядывание». Но тогда именно оборачивание (или разглядывание) является внешним по отношению к вио́дению процессом, который (следовательно) интересует нас исключительно практически. Что хотели бы сказать, так это: «Вио́дение через вио́дение».
437. Причины, по которым мы верим предложению, разумеется, не имеют никакого отношения к вопросу о том, во что мы верим; но не таковы основания, которые грамматически относятся к предложению и говорят нам, чем оно является.
438. Нет ничего более обыденного, чем такое колебание значения выражения, когда один и тот же феномен рассматривается то как симптом, то как критерий некоего положения дел. И чаще всего в таком случае перемена значения не замечается. В науке это обычное дело – приравнять феномены, которые можно точно измерить, к определяющим критериям выражения; и затем полагать, что собственное значение обнаружено. Таким образом возникло множество недоразумений.
Существуют, например, степени удовольствия, но глупо говорить об измерении удовольствия. Верно, что в некоторых случаях измеримый феномен занимает место, которое перед ним занимал феномен неизмеримый. Слово, которое обозначает это место, тогда изменяет свое значение, и его старое значение более или менее выходит из употребления. После этого успокаиваются на том, что одно понятие является более, а другое – менее точным; и не замечают, что здесь в каждом особом случае имеются иные отношения между ‘точным’ и ‘неточным’. Это старая ошибка – не проверять частные случаи.
439. Достаточная очевидность, не имея четких границ, переходит в недостаточную. Должен ли я сказать, что естественное основание этого образования понятий состоит в сложном характере и многообразии обстоятельств человеческой жизни?
Тогда при гораздо меньшем многообразии более четко ограниченная понятийная структура казалась бы естественной. И почему кажется столь нелегким представить себе упрощенный случай?
440. Как мы должны были бы мыслить себе полный перечень правил использования какого-нибудь слова? – Что понимают под полным перечнем правил использования какой-нибудь фигуры в шахматах? Не могли бы мы всегда конструировать сомнительные случаи, в которых нормальный перечень правил ничего не решает? Подумай, к примеру, о таком вопросе: как установить, кто ходил последним, когда достоверность воспоминаний игроков подвергается сомнению?
Регулировка движения на улице разрешает и запрещает определенные действия водителей и пешеходов; но она не пытается управлять посредством предписаний совокупностью всех их действий. И было бы бессмысленно говорить об ‘идеальном’ упорядочении движения, которое бы так действовало; прежде всего, мы понятия не имеем, что мы должны понимать под таким идеалом. Если бы кто-то пожелал в каких-то пунктах строже упорядочить движение, то это не означало бы, что он пожелал приблизить его к идеалу.
441. Проанализируй также такое предложение: «Правила игры могут оставлять некоторую свободу, но все же они должны быть вполне определенными правилами». Это все равно что сказать: «Хотя ты и можешь предоставить человеку в четырех стенах некую свободу перемещения, стены должны оставаться совершенно неподвижными», – а это неверно. – «Ну, стены могли бы быть и эластичными, но тогда они имели бы вполне определенную упругость». – Что это добавляет? Кажется, это сообщение о том, что должна существовать возможность предоставить сведения о такой упругости, но это опять-таки неверно. «Стена всегда имеет определенную упругость – знаю я об этом, или нет»: то есть это заявление о соблюдении формы выражения. Той, которая употребляется как форма идеала точности. Словно некий параметр изложения.
442. Приверженность какой-то форме выражения, когда она проявляется в виде предложения, имеющего дело с предметами (а не знаками), должна быть ‘a priori’. Ведь ее противоположность действительно невообразима, поскольку ей соответствует форма мысли, форма выражения, которую мы исключили.
443. Представь себе, что люди имели бы обыкновение указывать на предметы так, что пальцем описывали бы вокруг предметов круг. Тогда можно было бы представить себе и философа, который вещал бы: «Все вещи суть округлые; ибо стол выглядит так, печь – так, лампа – так» и т. д., описывая всякий раз около вещи в воздухе круг.
444. У нас есть теория; ‘динамическая’ теория предложения, языка, но она предстает для нас не как теория. Ведь характерным для такой теории является то, что она рассматривает частный, яркий и наглядный случай и утверждает: «Это свидетельствует, что так вообще обстоят дела; этот случай ‒ прообраз всех случаев». – «Разумеется! Так и должно быть», ‒ говорим мы и этим удовлетворяемся. Мы приходим к той форме изложения, которая убедительна для нас. Но это так, словно теперь мы увидели нечто лежащее под поверхностью.
Тенденция обобщать ясный случай, похоже, имеет в логике строгое обоснование; кажется, здесь с полным на то правом заключают: «Если одно предложение является картиной, то картиной должно быть всякое предложение, ибо все они должны быть сущностно едины». Ибо мы во власти того заблуждения, что главное и существенное в нашем исследовании состоит в том, что оно схватывает одну всеобъемлющую сущность.
445. Как я могу понять предложение прежде, чем анализ покажет, что я, собственно, понимаю? – Сюда прокрадывается идея понимания как своеобразного душевного процесса.
446. Хотя бы раз подумай о понимании не как о ‘процессе в душе’! – Ведь именно это и есть та самая фигура речи, которая вводит тебя в заблуждение. Но спроси себя: в каком случае, при каких обстоятельствах мы говорим «теперь я знаю, как продолжить», когда нам приходит на ум какая-нибудь формула?[66]
Это та самая фигура речи, которая препятствует нам беспристрастно наблюдать факты. Проанализируй произнесение какого-нибудь слова посредством формы его изображения на письме! Сколь легко можно здесь убедить себя в том, что два слова – например, “für” и “führ”[67] – в повседневном употреблении имеют различное звучание, поскольку их по-разному произносят, когда акцентируют внимание именно на разнице в их написании. С этим сравнимо мнение, что скрипач с тонким слухом, когда в зале холодно, всегда берет ноту фа несколько выше. Обдумай такие случаи! – Может статься так, что способ изображения порождает фантазию. Поэтому не будем думать, что мы обязаны обнаруживать специфический душевный процесс только потому, что здесь стоит глагол «понимать» и потому, что говорят: понимание это некая душевная деятельность.
447. Смятение в философии происходит от того, что мы неверно рассматриваем, неверно видим саму философию, а именно словно разрезанную на (бесконечной длины) продольные ленты, а не на (ограниченные) поперечные полоски. Такая искаженность восприятия создает огромные трудности. То есть мы словно бы стремимся постичь безграничную ленту и жалуемся, что это невозможно сделать постепенно, фрагмент за фрагментом. Конечно, нельзя, если понимать под фрагментом бесконечную продольную ленту. Но, пожалуй, можно, если под ним понимать поперечную полоску. – Но ведь тогда в нашей работе мы снова не доберемся до самого конца! – Конечно, нет. Ибо у нее нет конца.
(Вместо буйного вихря догадок и толкований мы стремимся к спокойному обсуждению языковых фактов.)
448. А разве не говорят о предложении «Идет дождь», что оно сообщает: дела обстоят так-то и так-то? Каково же повседневное употребление этого выражения в обыденном языке? Ведь ты научился ему именно благодаря такому употреблению. Если же ты теперь используешь его иначе, чем его первоначальное употребление, и думаешь при этом, что все еще играешь с ним в прежнюю игру, то это выглядит так, словно ты играешь в шашки шахматными фигурами и воображаешь при этом, что игра еще сохранила что-то от духа шахмат.
449. Расширение понятия в некоторой теории (например, понятия ‘сновидение, в котором исполняются желания’).
450. Кто философствует, тот часто сопровождает речевые обороты фальшивыми, неуместными жестами.
451. (Кто-то произносит банальность, – с фальшивым жестом.)
452. Как получается, что философия оказывается столь сложным сооружением? Она ведь должна быть совершенно простой, если она – то последнее, независимое от какого-либо опыта, за что ты ее выдаешь. – Философия распутывает узлы в нашем мышлении: оттого ее результат должен быть прост, но философствование так же сложно, как и узлы, которые оно развязывает.
453. (Как музыку порой можно наигрывать мысленно, но не насвистывать при этом, поскольку свист сразу заглушит внутренний голос, так и голос философской мысли столь тих, что заглушается шумом произнесенных слов и более не слышен, когда задан вопрос и надо отвечать.)