516. Можно ли назвать переживанием ‘хорошо разбираться’? Конечно, нет. Но существуют переживания, характерные для состояния разбираться-в-чем-то и для состояния не-разбираться-в-чем-то. (Не разбираться и лгать.)
517. Однако важно, что существуют все эти перифразы! И что тревогу можно описать такими словами: «Сгустился извечный мрак». Пожалуй, до сих пор я недостаточно подчеркивал значительность этих перифраз.
518. Почему собака может испытывать страх, но не может ощущать раскаяние? Правильно ли было бы сказать «Потому что она не разговаривает»?
519. Только тот, кто может раздумывать о прошлом, в состоянии раскаиваться. Но как показывает опыт, это не значит, что некто способен на чувство раскаяния только в том случае, если думает о прошлом.
520. Нет ничего удивительного в том, что определенные понятия должны применяться только тем существом, которое обладает языком.
521. «Собака нечто подразумевает тем, что машет хвостом». – Как это обосновать? – Говорят же: «Растение, когда оно опускает свои листья, тем самым подразумевает, что ему не хватает воды»? –
522. Едва ли мы стали бы спрашивать, что подразумевает крокодил, когда, разинув пасть, подбирается к человеку. И мы объяснили бы это так: крокодил не умеет думать, и поэтому, собственно, здесь не может быть и речи о каком-либо подразумевании.
523. Забудем полностью о том, что нас интересует душевное состояние боящегося. Несомненно, при определенных обстоятельствах нас может также интересовать его поведение как признак будущего образа действия. Следовательно, почему у нас не должно быть слова для этого?
Теперь можно было бы спросить, в самом ли деле это слово касается лишь поведения, лишь телесных перемен. И это мы могли бы отрицать. Мы абсолютно не заинтересованы в том, чтобы так упрощать употребление этого слова. Это касается поведения при определенных внешних обстоятельствах. Если же мы рассмотрим эти обстоятельства и это поведение, мы скажем, что некто есть….. или обладает…..
524. Можно дать такое понятие страха, которое применялось бы только по отношению к животным, то есть было бы дано только через наблюдение. Ты же не хочешь сказать, что в таком случае понятие не имело бы никакой пользы. Глагол, который приблизительно соответствовал бы слову «бояться», тогда не имел бы первого лица, и никакая его форма не являлась бы высказыванием о собственном страхе.
525. Ну, я хочу сказать, что люди, которые используют такое понятие, могут и не уметь описывать его употребление. Даже если бы они и сделали такую попытку, то, вероятно, они дали бы совершенно недостаточное описание. (Как и большинство людей, когда они пытаются верно описать использование денег.) (Они не подготовлены для такой задачи.)
526. О том, кто в таких-то и таких-то обстоятельствах ведет себя так-то и так-то, мы говорим, что он грустит. (Даже о собаке.) В этом отношении нельзя сказать, что поведение является причиной грусти; оно есть ее признак. Назвать это поведение воздействием грусти также было бы небезупречным. – Когда человек так говорит о себе (что он грустит), он не укажет в качестве причины грусти свое грустное лицо и тому подобное. Но как быть с этим: «Опыт научил меня, что я становлюсь грустным, стоит мне лишь загрустить, и т. д.»? Это могло бы означать двоякое. Во-первых: «Стоит мне, скажем, потакая легкой склонности, позволить себе так-то держаться и так-то вести себя, как я оказываюсь в таком положении, что должен и впредь так себя вести». Ведь может быть так, что зубная боль усиливается от стонов. – Во-вторых, такое предложение, однако, могло бы содержать спекуляцию о причине человеческой грусти, согласно которой тот, кто был бы в силах каким-либо образом вызывать определенные телесные состояния, мог бы заставлять людей становиться печальными. Но здесь трудность состоит в том, что человека, который всегда, в любых обстоятельствах, выглядел бы и вел себя грустно, мы не станем называть грустным. Конечно, если такого человека мы обучим фразе «Я грущу», и он постоянно, с выражением тоски, будет произносить ее, то эти слова – как, впрочем, и остальные знаки – утратят свой нормальный смысл.
527. Разве это не так, как если бы хотели представить себе выражение лица, которое не было бы способно на постепенные, трудноуловимые перемены, но имело бы, скажем, пять фиксированных положений; при перемене одно положение переходило бы в другое рывком. Была бы тогда, например, эта застывшая улыбка действительно улыбкой? А почему нет? – Мы называем «улыбкой» гримасу в обыденной игре гримас. – Возможно, я не смог бы отнестись к ней так же, как к улыбке. Например, она не вызвала бы улыбку у меня самого. Хочется сказать: «Ничего удивительного. У нас это понятие существует в этих обстоятельствах».
528. Вспомогательная конструкция. Племя, которое мы хотим поработить. Правительство и наука уверяют, что у людей этого племени нет души; так что их можно использовать для любых целей. Естественно, мы все равно интересуемся их языком; ведь мы хотим, например, отдавать им приказания и получать отчет об их выполнении. Мы также хотим знать, о чем они говорят между собой, так как это связано с их поведением в иных ситуациях. Но мы также должны поинтересоваться тем, что у них соответствует нашим ‘психологическим проявлениям’; ибо мы хотим, чтобы они были способны выполнять работу; поэтому для нас важно, каким образом они проявляют боль, недомогание, депрессию, жизнерадостность и т. д. и т. п. И вот, мы обнаружили, что этих людей можно успешно использовать в качестве объектов физиологических и психологических экспериментов, поскольку их реакции – включая речевые реакции – во всем подобны реакциям одушевленных людей. Обнаружилось также, что с помощью метода, весьма близкого нашему ‘обучению’, этим существам можно привить наш язык, вместо их собственного.
529. Например, эти существа учатся считать, считать на бумаге либо устно. Но мы каким-то образом добиваемся, что они могут выдать результат умножения, просидев какое-то время в ‘задумчивой’ позе, молча и ничего не записывая. При рассмотрении способа, каким они обучились ‘считать в уме’ и всему, что этому сопутствует, картина напрашивается такая: процесс вычислений идет будто бы под поверхностью воды.
Разумеется, для различных целей нам приходится отдавать приказ такого рода: «Посчитай в уме!»; ставить вопрос: «Ты это посчитал?» или даже: «Как далеко ты продвинулся в вычислениях?»; и получать показания автомата: «Я уже посчитал…» и т. д. Короче, все, о чем мы говорим касательно вычислений в уме, также интересует нас, когда об этом говорят они. И что справедливо в отношении вычислений в уме, также справедливо для других форм мышления. А если кто-то из нас высказывает мнение, что должны же все-таки эти существа иметь какую-никакую душу, в которой происходили бы эти явления, мы поднимаем его на смех.
530. Эти рабы также говорят: «Когда я услышал слово ‘Bank’, оно означало для меня…..» Вопрос: Какая языковая техника стоит за таким высказыванием? Ибо все упирается в это. Чему мы их научили, как они применяют слово «означать»? И что мы извлекаем из их высказывания, ежели вообще что-то извлекаем? Ведь если мы ничего не можем с ним делать, оно будет интересовать нас лишь как курьез. – Представим себе племя человеческих существ, которым не знакомы сны и которые слышат наши рассказы о снах. Кто-то из нас приходит к этим не видящим сны людям и постепенно учится общению с ними. – Можно подумать, что они никогда не поймут слово «снится». Но вскоре они найдут ему применение. И очень может быть, что лекари племени заинтересуются нашими снами и извлекут из снов этих чужестранцев важные выводы. – Также нельзя сказать, что для этих людей «видеть сон» будет означать только «рассказывать сон». Ибо чужак будет использовать оба выражения, «видеть сон» и «рассказывать сон», и людям этого племени не будет позволено путать высказывание «я видел сон…» с «я рассказывал сон…..»
531. «Я допускаю, что ему мысленно представляется некая картина». – А мог бы я предположить, что некая картина мысленно представляется этой печке? – И почему это кажется невозможным? Разве для этого необходим человеческий облик? –
532. Понятие боли характеризуется тем, как оно функционирует в нашей жизни.
533. Боль занимает вот такое положение в нашей жизни, образует такие связи. (То есть: мы называем «болью» лишь то, что занимает такое положение в нашей жизни и образует такие связи.)
534. Только среди неких нормальных жизненных проявлений существует проявление боли. Только среди еще более широких определенных жизненных проявлений существует выражение грусти или симпатии. И т. д.
535. Если я и если кто-то другой можем представить себе боль или если мы лишь говорим, что можем сделать это, – как удостовериться, верно ли мы ее представили и насколько точно мы ее представили?
536. Я могу знать, что он испытывает боль, но я никогда не узнаю точную степень его боли. Здесь, следовательно, есть нечто, что знает лишь он, и его проявление боли не может передать мне этого. Нечто исключительно личное.
Он точно знает, насколько сильны его боли? (Не то же ли это самое, что сказать, будто он всегда точно знает, где находится? А именно здесь.) А разве заодно с болью дается и понятие степени?
537. Ты говоришь, что заботишься о стонущем, поскольку опыт научил тебя, что ты сам стонешь, когда чувствуешь то-то и то-то. Но так как на самом деле ты не прибегаешь к этому умозаключению, такое обоснование через аналогию мы можем опустить.
538. Нет никакого смысла говорить: «Мне нет дела до собственных стонов, поскольку я и так знаю, что мне больно» – или «поскольку я знаю, что чувствую боль».
Но, пожалуй, это верно: «Мне нет дела до моих стонов».
539. На основании наблюдения за его поведением я заключаю, что ему следует обратиться к врачу; но я не делаю таких выводов относительно себя, исходя из наблюдений над собственным поведением. Или, скорее, так: порой я это делаю, но