не в аналогичных случаях.
540. Здесь будет подспорьем размышление над тем, что есть такой примитивный образ действия – поухаживать за другим человеком, полечить его больное место, но не собственное, – то есть обращать внимание на болевое поведение другого, равно как не обращать внимания на собственное болевое поведение.
541. Но что здесь пытается сообщить слово «примитивный»? Пожалуй, вот что. Такой образ действия является доязыковым: языковая игра основана на нем, он является прототипом образа мысли, а не результатом мышления.
542. Мы бы «поставили телегу впереди лошади», если бы дали такое объяснение: мы заботимся о другом человеке, поскольку, движимые аналогией с собственными переживаниями, верим, что он тоже испытывает болевые ощущения. – Вместо того чтобы сказать: узнай из этой поучительной истории о человеческом поведении – из этого использования языка – некоторое новое измерение[73].
543. Мое отношение к этим явлениям есть часть моего понятия.
544. Когда мы сообщаем врачу, что испытываем боль, – в каких случаях полезно, чтобы он представил себе определенную боль? – И не произойдет ли это весьма разнообразными способами? (Настолько разнообразными, насколько можно вспомнить свою боль.) (Знать, как выглядит человек, [испытывающий ту или иную боль].)
545. Предположим, некто следующим образом объясняет, как ребенок обучается употреблению слова «боль»: когда ребенок ведет себя в определенных обстоятельствах так-то и так-то, я думаю, что он чувствует то же, что в таких случаях чувствую и я; а коли это так, ребенок ассоциирует слово со своим чувством и употребляет слово, когда это чувство возникает вновь. – Ну и что объясняет это объяснение? Спроси себя: – Какого сорта незнание оно ликвидирует? – Быть уверенным, что другие испытывают боль, сомневаться, так ли это, и т. д., ‒ все это многообразные варианты естественного и инстинктивного поведения по отношению к другим людям, и наш язык является лишь вспомогательным средством и некоей добавкой к такому поведению. Наша языковая игра это расширение более примитивного поведения. (Ибо наша языковая игра есть поведение.) (Инстинкт.)
546. «Я не уверен в том, что он чувствует боль». – Тот, кто говорит это, всякий раз колет себя булавкой, чтобы слово «боль» наполнялось в его душе живым смыслом (он не должен довольствоваться одним только представлением) и чтобы знать, что именно он ставит под сомнение у другого! – Укрепится ли он тем самым в ощущении осмысленности своего заявления?
547. Итак, он испытывает настоящую боль; и обладание ею как раз и является тем, что он ставит под сомнение у другого. – Но как он это делает? – Это все равно, что сказать: «Вот стул. Ты его хорошо видишь? – Прекрасно; – Ну, а теперь переведи его на французский!»
548. Итак, он испытывает настоящую боль; и теперь знает, что именно должно вызывать его сомнение по отношению к другому. У него есть предмет и нет никакого ‘поведения’ или чего-то подобного. (И вот теперь!) Чтобы сомневаться, испытывает ли боль другой человек, ему нужно понятие ‘боль’, а не сами боли.
549. Называть проявление ощущения утверждением – значит вводить в заблуждение, потому что в языковой игре со словом «утверждение» связываются ‘проверка’, ‘обоснование’, ‘подтверждение’, ‘опровержение’ утверждения.
550. Чему служит высказывание: «Я определенно испытываю нечто, когда испытываю боль»?
551. «Аромат восхитителен!» И никакого сомнения в том, что восхитителен именно аромат?
Так это свойство запаха? – Почему бы и нет? Ведь может быть свойством десяти то, что оно делится надвое и является числом моих пальцев.
Но возможен язык, в котором люди просто закрывают глаза и говорят: «О, этот аромат!», и не существует субъектно-предикатного предложения, эквивалентного этому восклицанию. Это восклицание как раз и является ‘специфической’ реакцией.
552. Хочется сказать: к языковой игре со словами «он испытывает боль» принадлежит не только картина поведения, но и картина боли. – Здесь, однако, следует быть осторожным: Подумай о моем примере относительно приватных таблиц, которые не принадлежат к игре. – В игре впечатление ‘приватной таблицы’ возникает через отсутствие таблицы и через подобие этой игры той, что играется с таблицей[74].
553. Поразмышляй вот над чем: Мы часто употребляем выражение «Я не знаю» весьма причудливым образом; например, когда говорим, что не знаем, в самом ли деле один человек более чувствителен, чем другой, или всего лишь сильнее выражает свои чувства. Неясно, какого рода исследование помогло бы разрешить этот вопрос. Конечно, проявление чувств окажется здесь совсем небесполезным: Мы хотим сказать, что определенно могли бы сравнить между собой чувства А с чувствами В, но условия для сравнения А и С сбивают нас с толку.
554. Мы обращаем внимание не на то, что внешняя очевидность делает чувство другого человека ((то есть внутреннее)) лишь вероятным; но лишь на то, что это принимается за очевидность, доказывающую что-то важное; что мы основываем суждение на очевидности этого рода и, следовательно, такая очевидность имеет в нашей жизни особое значение и проявляется через понятие. ((‘Внутреннее’ и ‘внешнее’, картина.))
555. ‘Неопределенность’ касается как раз не отдельного случая, но метода, правил очевидности.
556. Причина неопределенности не в том, что он не выставляет свою боль напоказ. И вовсе не в неопределенности в каждом конкретном случае. Если бы были спорными границы между двумя государствами, разве следовало бы из этого, что государственная принадлежность каждого отдельного жителя под вопросом?
557. Представь, что люди могли бы наблюдать, как функционирует нервная система другого человека. Тогда они надежно различали бы подлинные и притворные ощущения. – Или же они снова смогли бы усомниться в том, чувствует другой что-либо, когда присутствуют эти знаки? – Во всяком случае, легко можно было бы себе представить, что то, что они наблюдают, вне всяких сомнений определяет его образ действий.
Теперь это можно перенести на внешнее поведение.
Подобное наблюдение полностью определяет их отношение к другому человеку, и сомнения не возникает.
558. Бывают случаи, когда посредством признания некто делится со мной своими давнишними внутренними переживаниями: однако то, что это происходило именно так, не может предложить мне никакого объяснения сущности внешнего и внутреннего, ибо я еще должен поверить этому признанию.
Ведь признание ‒ это опять нечто внешнее.
559. Приглядись к людям, которые в подобных обстоятельствах выказывают сомнение; и к тем, которые не сомневаются.
560. Лишь Бог видит самые сокровенные мысли. Но почему они должны быть столь важными? Некоторые важны, но не все. И все ли люди должны считать их важными?
561. Один вид неуверенности мы проявляем, скажем, по отношению к неизвестному нам механизму. Другой, допустим, мог бы сопутствовать воспоминанию о случае из нашей жизни. Может статься, например, что некто, кто только что пережил страх смерти, побоится убить муху, хотя в иных обстоятельствах сделал бы это не задумываясь. Или, с другой стороны, когда это переживание еще стоит у него перед глазами, он нерешительно делает то, что в иных обстоятельствах сделал бы незамедлительно.
562. Даже когда я ‘не уверен в своем сострадании’, я не должен думать о неопределенности его последующего поведения.
563. Одна неуверенность, так сказать, исходит от тебя, другая – от него.
То есть об одной можно было бы сказать, что она связана с аналогией; о другой – нельзя. Но не так, как если бы я делал вывод из аналогии!
564. Однако если я сомневаюсь, испытывает ли паук боль, то не потому, что не знаю, чего мне ожидать.
565. Мы не можем не создавать картину душевного процесса. Не можем, поскольку знакомы с ним по своему опыту.
566. А вообще могут ли поведение, поступок, доверие быть общими для одной группы людей? Так, чтобы им было совершенно не знакомо сомнение в проявлениях чувств?
567. Как описать человеческий образ действия? Всё же ‒ только изображая поступки различных людей в их переплетении. Наши суждения и реакции определяются не тем, что делает один человек сейчас, но всем мельтешением людских поступков, фоном, на котором мы видим каждый отдельный поступок.
568. Если бы жизнь была ковром, то узор этого ковра не всегда выглядел бы совершенным (например, узор притворства) и многократно варьировался бы. В мире наших понятий мы, однако, видим, как постоянно возвращается одно и то же в разных вариациях. Так это и схватывается нашими понятиями. Ведь понятия не служат для одноразового применения[75].
569. И один узор вплетен в ковер вместе со множеством других узоров.
570. «Так притворяться нельзя». – Это может быть вопросом опыта, – а именно: никто из тех, кто ведет себя так, позднее не будет себя вести так-то и так-то; но возможно и соглашение относительно понятий («Отныне это не является притворством»); и они оба могли оказаться взаимосвязаны.
Отныне это нельзя назвать «притворством».
(В самом деле, речь никогда не шла бы о том, что планеты должны вращаться по кругу, если не было бы так, что они вращаются по кругу.)
(Сравни: «Нельзя говорить так, не подумав», «Нельзя поступать так не по своей воле».)
571. «Можешь ли ты придумать обстоятельства, в которых и это было бы истолковано как притворство?» Не следует ли так истолковывать всякое поведение?
Но что это значит: что любой поступок мог бы быть притворством? Разве опыт учит нас этому? А как иначе мы могли бы узнать, что такое притворство? Нет, это замечание о понятии ‘притворство’. Но ведь в таком случае это понятие было бы непригодно, ибо притворство не имело бы никакого критерия в поведении.