На выборах в Кнесет в октябре 1969 года он возглавил «Государственный список», получивший четыре мандата. Пробыл в Кнесете он недолго, на следующий год сдал мандат, покинул Кнесет, уединился в Сде-Бокере и посвятил себя написанию мемуаров и журналистике. Он помирился и с теми, с кем воевал десятилетиями, и с теми, с кем рассорился, покидая Рабочую партию. В феврале 1971 года он участвовал в проходившей в Брюсселе Первой Всемирной еврейской конференции, посвященной защите прав советских евреев на выезд из страны, на которой выступил с речью перед полутора тысячами делегатов из тридцати восьми стран.
Будучи на пенсии, он писал о конфликте с арабами: «Не существует вообще никакого исторического права, но история нашего народа и земли нашей — единственная в своем роде. Нет народа, который, будучи оторван от своей родины и рассеян среди других народов, чувствовал бы после двух тысячелетий изгнания непрерывную связь с нею. У арабов есть право на Эрец Исраэль, но нет такого права у арабской нации. Только один народ имеет право на Эрец Исраэль — ибо нет у него другой страны…»
В последние годы жизни у него появились провалы в памяти, он стал забывать даты и имена. Его 87-й день рождения совпал с войной Судного дня. 18 ноября 1973 года, через три недели после завершения войны, его свалил инсульт, сопровождавшийся частичным параличом и потерей речи. Он был в полном сознании и реагировал на гостей, навещавших его в госпитале. Среди них была Голда Меир, премьер-министр Израиля.
Вся страна следила за его борьбой со смертью. 23 ноября его состояние ухудшилось. 1 декабря 1973 года Бен-Гурион умер. Согласно его завещанию, он был захоронен в Сде-Бокер рядом с женой, умершей в 1968 году. Ей он посвятил книгу: «Письма Пауле и детям».
Бен-Гурион глазами Голды Меир
По прошествии лет, когда от выдающейся личности, оставившей след в истории, остаются сухие строки автобиографии, сборники цитат и речей, календарные даты и исторические события, им сопутствующие, она превращается в легенду, от которой тяжело отделить реального человека. Подлинные события усилиями кино и художественной литературы переплетаются с вымыслом, в котором акцент делается на личную жизнь. К созданию легенды причастны друзья, родные и близкие, и каждый сознательно или подсознательно преследует одну цель — рассказать о себе. Я (с большой буквы) — и Он (тоже с большой буквы).
Уинстону Черчиллю принадлежит афоризм: «Правда настолько драгоценна, что ее сопровождает эскорт из лжи». Это изречение заслуживает того, чтобы стать эпиграфом к большинству мемуаров, без которых биографу обойтись невозможно. Воспоминания не всегда соответствуют действительности. Авторы вольно или невольно находятся во власти личных симпатий и антипатий, которые надо учитывать, прежде чем, складывая мозаичное панно, создать портрет, близкий к реальности.
Голда Меир знала Бен-Гуриона, когда он еще был Грином. В девичестве она им восхищалась. Под его духовным влиянием переехала в Палестину, работала в кибуце. Бен-Гурион привлек ее к работе в Гистатруде, и она стала главой политического комитета, а затем в отсутствие Шарета замещала его в должности начальника политического департамента Еврейского агентства. Она была соратницей Бен-Гуриона, неоднократно по его поручению выполняла сложнейшие политические миссии, и именно ее Бен-Гурион назначил в 1948 году первым послом Израиля в Советском Союзе. Голду Меир называли «Железная Леди» — позже так стали именовать Маргарет Тэтчер. Вершина ее политической карьеры — пост 5-го премьер-министра Израиля (с 17 марта 1969 по 3 июня 1974 года). Она оставила о Бен-Гурионе воспоминания, дополнившие портрет человека, с именем которого ассоциируются достижения «молодого» Израиля:
«Первое, что приходит мне в голову сейчас, когда я о нем пишу, — с Бен-Гурионом невозможна тесная близость. Не только для меня — для всех это было невозможно, за исключением, может быть, его жены Поли и, возможно, его дочери Рананы. Все мы — Берл <Кацнельсон>, Шазар, Ремез, Эшколь — были не только товарищами по оружию, но и любили общество друг друга: мы заходили друг к другу просто поговорить — не только о важных политических и экономических делах, но о людях, о себе, о своих семьях. Но только не Бен-Гурион.
<…> Мне и в голову не могло прийти, например, позвонить Бен-Гуриону и сказать: «Слушай, а если я вечером забегу?» Или у тебя было к нему какое-нибудь дело, которое ты хотел обговорить, или же не было, и тогда ты оставался дома. Он не нуждался в людях так, как все остальные. Ему хватало себя самого — не то что нам. И потому он знал о людях немного, хотя страшно сердился на меня, когда я ему это говорила.
<…> Я думаю, что немалую роль в том, что ему никто не был нужен, сыграло то, что ему было очень трудно беседовать. Он совершенно не умел просто разговаривать, болтать. Как-то он сказал мне, что в 1906 году, когда он только приехал в Палестину, он почти всю ночь проходил по улицам Иерусалима с Рахел Янаит и не сказал ей ни единого слова.
<…> я не могу представить, чтобы он с кем-нибудь разговаривал о своей женитьбе, или о детях, или о чем-нибудь подобном. Для него это была бы пустая трата времени.
<…> С другой стороны, то, что его интересовало или представлялось важным, он делал с полной самоотдачей — и это не все и не всегда могли оценить и понять.
<…> Через несколько дней после того, как он вышел на работу[104], он меня вызвал. «Голда, — сказал он, — зайди. Я хочу с тобой поговорить». Он ходил взад и вперед по своему большому кабинету на верхнем этаже. «Слушай, — сказал он, — мне кажется, что я схожу с ума. Что с нами будет? Я уверен, что арабы нападут, а мы к этому не готовы. У нас ничего нет. Что с нами будет?»
Он был вне себя от волнения. Мы сели и начали разговаривать, и я рассказала, как боится будущего один из наших партийных коллег, который был всегда против бен-гурионовского «активизма», а теперь, в темные годы нашей открытой борьбы против англичан, — и подавно. Бен-Гурион слушал очень внимательно. «Знаешь, нужна большая храбрость, чтобы бояться, — и еще большая, чтобы признаться в этом», — сказал он.
<…> Бен-Гурион вовсе не был грубым или бессердечным человеком, но он знал, что иногда необходимо принимать решения, которые стоят человеческих жизней.
<…> В те времена, когда многие в ишуве думали, что мы не в состоянии создать государство Израиль и наладить его эффективную оборону, Бен-Гурион не видел другого решения, — и я была с ним согласна. Даже у таких людей, как Ремез[105], были серьезные сомнения. Однажды ночью в 1948 году мы сидели с ним у меня на балконе, смотрели на море и беседовали о будущем. Ремез отчеканил: «Вы с Бен-Гурионом разобьете последнюю надежду еврейского народа». Тем не менее, Бен-Гурион осуществил создание еврейского государства. Не один, разумеется, но сомневаюсь, чтобы оно могло быть создано, если бы не его руководство.
<…> Были ли у него диктаторские замашки? В сущности, нет. Говорить, что люди его боялись, — преувеличение, но уж, конечно, он не был человеком, которому легко перечить.
<…> Он терпеть не мог, когда его обвиняли в том, что он руководит партией, а позже — правительством, с авторитарных позиций. Как-то на партийном собрании, услышав это обвинение, он воззвал к министру, которого считал безупречным в смысле интеллектуальной честности и который, как Бен-Гурион слишком хорошо знал, нисколько его не боялся. «Скажи, Нафтали, — спросил он, — разве я веду партийные собрания недемократично?»
Перец Нафтали минуту глядел на него, улыбнулся своей чарующей улыбкой и задумчиво ответил: «Нет, я бы не сказал. Я бы скорее сказал, что партия, самым демократичным образом, всегда голосует так, как ты хочешь».
Поскольку у Бен-Гуриона совершенно не было чувства юмора (не помню ни одного случая, когда бы он шутил), то его полностью удовлетворил этот ответ — кстати сказать, не грешивший неточностью».
Она могла бы добавить, говоря об отсутствии чувства юмора, что Бен-Гурион никогда не ходил в кино, считая это бесполезным занятием и пустой тратой времени, и свободное время посвящал чтению книг.
Бен-Гурион глазами Рананы,младшей дочери
Профессор биологии Ранана Бен-Гурион-Лешем, долгие годы проработавшая заместителем директора НИИ биологии в Нес-Ционе, затем в Париже в Институте Пастера и в Тель-Авивском университете на кафедре микробиологии, считается одним из ведущих ученых-эпидемиологов. Свою жизнь младшая дочь Бен-Гуриона посвятила борьбе со смертоносными вирусами инфекционных заболеваний.
Как и ее брат и сестра, она была далека от политики и не давала обстоятельных интервью. Приближаясь к 80-летнему юбилею, Рананале (так называл ее отец) сделала исключение для израильского журналиста Рони Адара. В обширном интервью она помянула недобрым словом его друзей, маму, сестру… (сказался возраст, когда под тяжестью недугов пожилой человек становится бурчлив и мрачен). Отца она боготворила и призналась: «Я очень тоскую по отцу».
Отрывки из воспоминаний Рананы Бен-Гурион-Лешем:
«Со мной он был очень теплым, мягким и добрым. Таким общественность его не знала. Отец он был очень любящий, хоть иногда и забывал о моем дне рождения. Мне ведь никогда не справляли дни рождения <…> От матери я ни разу не получила подарка ни надень рождения, ни на праздник. Когда отец помнил, то привозил мне книгу, купленную в его любимой лавке на «блошином рынке». Он, в отличие от мамы, всегда обнимал и целовал меня, а она — ни разу за всю жизнь, даже когда я стала взрослой. Ни разу! Она была очень холодна и сурова со мной. Когда я спорила с матерью и наши точки зрения не совпадали, отец всегда мне говорил: «Но это ведь ма-ма!» И всегда рассказывал мне, что его мать умерла, когда ему было пять лет, и он даже не помнит ее лица. Как можно спорить с матерью?! Дл