Свадьба
И вновь Одесса, октябрь, теперь уже 1907 года. Когда-то Владимир пленил сердце десятилетней девочки Анны Гальпериной, изысканно назвав ее «мадемуазель». Теперь, когда она выросла, он повел Анну под хулу.
С улыбкой вспоминает Жаботинский, что по еврейским законам не было надобности в свадебной церемонии. За семь лет до официального бракосочетания в синагоге (будущей невесте было 15 лет, а ему 20), на студенческой вечеринке в доме своего товарища, старшего брата Ани, он вручил ей золотую монету, оставшуюся от гонорара, полученного в тот день в «Одесских новостях», и в присутствии всех сказал: «Теперь ты посвящена мне этой монетой согласно вере Моисея и Израиля».
Все восприняли серьезно его слова. Присутствующий на вечеринке отец одного из его товарищей, верующий еврей, строго покачал головой и предостерег Аню, что она должна будет потребовать развод, если впоследствии надумает вступить в иной брак.
Свадебная церемония была короткой. После благословения раввина жених надел кольцо на палец невесты и произнес на иврите: «Вот ты и посвящена мне по закону Моше и Израиля», повторив в своем сердце обет: «А я посвящен тебе», — и вместо свадебного путешествия из синагоги отправился на собрание избирателей.
Женитьба состоялась в разгар избирательной кампании, буквально за несколько дней до выборов в Государственную Думу III созыва. Когда стало ясно, что попытка баллотироваться в Думу закончилась неудачей, молодожены приняли решение разъехаться для продолжения учебы.
Совместную поездку в поезде до Берлина условно можно считать свадебным путешествием. Затем супруги разъехались: Анна — во Францию, изучать в Нанси агрономию, а Владимир отправился в Вену, где прожил по июнь 1908-го, ни с кем не встречаясь и, за редким исключением, не посещая сионистских собраний. В библиотеках он изучал книги по «национальному вопросу» (научился читать по-чешски и по-хорватски) и из каждой прочитанной книги или брошюры делал выписки на иврите. Языки давались ему легко, он в совершенстве владел итальянским, английским, немецким и французским языками и, конечно же, ивритом. Из школьной программы он знал латинский и древнегреческий. Овладеть новым языком не представляло труда.
Рождение ребенка супруги отложили на три года до завершения образования жены.
Зеев и Анна (Иоанма) Жаботинские с сыном
…Их брак длился тридцать три года, из которых вместе прожито менее трети. Может показаться странным, что они годами жили в разлуке, но не всегда жена солдата следует за мужем на поля сражений. И хоть настоящая война, в которой Жаботинский в мундире офицера британской армии отправится отвоевывать Палестину, будет всего лишь одна, было много баталий, требующих переезда из города в город, из одной страны в другую, и непосильных для женщины физических нагрузок, несовместимых со спокойной семейной жизнью. Так, в 37-летнем возрасте Жаботинский записался солдатом в Еврейский легион и, освобождая Палестину, участвовал в боевых действиях, в которых, кроме вражеских пуль, вторым смертоносным противником была малярия. Из батальона в 800 человек, выступивших в поход, вернулось после победы 150. Сорок жертв малярии, вспоминал Жаботинский, «так и не поднялись, и теперь они спят на военном кладбище в Иерусалиме, на горе Елеонской, под знаком шестиконечной звезды».
Он терзался, что вынужден находиться вдали от жены и сына, что не всегда может их обеспечить, но изменить свою жизнь не мог. Когда дело касалось национальной идеи, не раздумывая, он бросался в сраженье, жертвуя личной жизнью и литературным творчеством. Он оставался скитальцем, легким на подъем, не имевшим постоянного дома ни в 30 лет, ни в 40, ни в 50 (до 60-ти не дожил двух месяцев).
Он объяснил походный образ жизни в статье «Активизм», написанной в 1916 году, и привел слова Герцля, высказанные в частной беседе: «В Торе сказано, что человек, который только что построил себе дом, не годен в солдаты». «Герцль опасался, — писал Жаботинский, — что этот дом превратится в самоцель; его мебель, его обои, постельное белье и все «домашнее», подобранное с такой гармонией, станут в его глазах более ценными, чем сама конечная цель, и, когда придет решающий момент… выяснится, что нее «домашнее» превратилось в свинцовый груз, отягощающий наши ноги, и веревку, связывающую наши руки».
Обузы в виде постоянного дома, за который он бы цеплялся, у Жаботинского не было, в любой момент он готов был надеть солдатские сапоги. Его жена — «ангел» (его слова), которую он любил и боготворил, ангел вдвойне, потому как согласилась с его образом жизни, наверняка понимая (или предполагая), что во время длительных разлук, когда супруги вынужденно жили в разных странах, у него могли быть короткие увлечения и интимные связи. На них она закрыла глаза.
Дав обет не описывать частную жизнь, Жаботинский не рассказывает о взаимоотношениях с женой, тревогах, волнениях, — разумеется, письма Пушкина к Наталье Гончаровой не менее интересны, чем повести «Белкина», и почитателю Жаботинского интересны все аспекты его жизни, но он четко провел черту, разграничив личную и общественную жизнь. Но его «Мадригал» жене — жемчужина интимной лирики, открывающая перед нами другого Жаботинского, романтика:
«Стихи — другим», вы мне сказали раз,
«А для меня и вдохновенье немо?»
Но, может быть, вся жизнь моя — поэма,
И каждый лист в ней говорит о вас…
Я допишу, за час до переправы,
Поэмы той последние октавы…
И будет там вся быль моих скитаний,
Все родины, все десять языков,
Шуршание знамен и женских тканей,
Блеск эполет и грязь тюремной рвани,
Народный плеск и гомон кабаков:
Мой псевдоним и жизнь моя — «Качели»…
Но не забудь: куда б ни залетели,
Качелям путь — вокруг одной черты:
И ось моих метаний — вечно ты».
После этих строк тяжело возвращаться к сухому повествованию.
Между женитьбой, Веной и рождением сына в жизни Жаботинского был период сионистской пропагандистской деятельности, обозначенный в мемуарах одним словом: «Константинополь». В дальнейшем он оказался важным для оценки политической ситуации, изменившейся с началом Первой мировой войны и приведшей к борьбе за создание Еврейского легиона.
Младотурки и Жаботинский
В июле 1908-го в Турции произошла Младотурецкая революция. Владимир Жаботинский и Давид Грин отнеслись к ней по-разному — при оценке ситуации сказалась шестилетняя разница в возрасте (28 против 22), а также жизненный и политический опыт, которого у Жаботинского было побольше.
Младотурки, опираясь на офицерство и зарождающуюся буржуазию, восстали против самодержавной власти султана. Победив, они обещали осуществить либеральные реформы и создать конституционное государственное устройство. Остро нуждаясь в международном признании, младотурки раздавали щедрые обещания — сионистам намекнули, что не станут противиться еврейской иммиграции в Палестину, и ради возвращения в Палестину русские сионисты, воспротивившиеся «плану Уганды» и своим упорством едва не расколовшие Сионистский конгресс, воспрянули духом и решили воспользоваться, как им казалось, удачно складывающейся конъюнктурой.
Российское общество взволновали турецкие события. Оно сочувствовало армянам, пострадавшим от резни в предыдущем десятилетии, и мечтало о предоставлении независимости православным балканским странам. С Турцией Россия конфликтовала на протяжении двух веков, завоевывая северное Причерноморье. Русских царей, едва был спущен на воду черноморский флот и адмирал Ушаков одержал первые победы в морских сражениях, соблазняли ключи к проливам, хранящиеся на поясе у султана, — и Санкт-Петербург желал знать (не только по дипломатическим каналам), как революция и смена власти отразятся на российско-турецких отношениях.
В пору, когда не было радио, телевидения и Интернета и единственным источником информации служило печатное слово, хорошие репортеры были на вес золота. Некая петербургская газета (ее название Жаботинский в мемуарах не упоминает) предложила ему выехать в Константинополь и в качестве корреспондента освещать политические события. Это совпало с планами сионистов.
Жаботинский побывал в Константинополе, перезнакомился со многими министрами, наговорившими двадцать коробов обещаний, и воспользовался возможностью впервые посетить Палестину. В Россию он вернулся весной 1909-го, ненадолго задержался в Одессе и уехал с докладом в Вильно (нынешний Вильнюс), в расположение штаб-квартиры Центрального комитета сионистов России.
Его доклад о положении в Турции произвел на членов Центрального комитета огромное впечатление. Заявления министров, пышными речами расточавших «восточные сладости» и клявшихся, что «отныне нет отличия между турком, греком и армянином», русские сионисты восприняли как знак того, что скоро на еврейской улице будет праздник и станет возможной не только алия, но даже и автономия. Они помнили, как десять лет назад, отказывая Герцлю в разрешении покупать в Палестине землю, султан ответил — некоторые теперь злословили, сам себе «накаркал»: «Если будут когда-нибудь делить мою империю, возможно, вы получите Палестину даром». До самой кончины Теодор Герцль верил, что, будь у него больше денег, с султаном они бы «ударили по рукам». И теперь, когда политическая ситуация в Турции изменилась, русские сионисты, окрыленные сладкими речами, поверили: в Константинополе для сионизма настал звездный час. С младотурками можно договориться!
Для контактов с новыми лидерами страны русские сионисты решили открыть в Константинополе политическое бюро, срочно организовали сбор денег и отдали собранные средства в распоряжение Давида Вольфсона, преемника Герцля на посту президента Всемирной сионистской организации. Вольфсон выехал в Константинополь. В помощь к нему центральный комитет делегировал Жаботинского. Посовещавшись, они выработали план действий. Официальным прикрытием стал издательский центр. В качестве издателей Жаботинский и Вольфсон курировали выпуск сионистских газет — ежедн