Окунувшись с головой в сейф, я быстро перетасовал кассеты таким образом, чтобы та, которая была посвящена событиям на Пушкинской площади, очутилась в коробке, озаглавленной «ПЕРВЫЕ АКЦИИ». Теперь кассета обязательно должна была оказаться в моих руках.
– Что ты там роешься? – подозрительно спросил Дубов.
– Дневник, – напомнил я, взмахнув для наглядности толстым блокнотом. – Хотелось бы ознакомиться не только с вашими высказываниями, но и с мыслями.
– Ознакомишься, – пообещал Дубов потеплевшим голосом. – Получишь ксерокопию вместе с остальными материалами… А теперь захлопни сейф, смешай комбинации цифр и иди. Я устал.
Он картинно закрыл лицо ладонью, но в щели между пальцами я увидел настороженный проблеск наблюдающего за мной глаза.
Чистое белье, туалетные и бритвенные принадлежности – все это уже появилось в моем распоряжении, как и было обещано. Склонившись к подсвеченному зеркалу, я поводил пальцами по проступившей на лице щетине, но более радикальных действий по отношению к ней предпринимать не стал. Мне осталось провести в этом доме всего несколько часов, так что разницу между мной, заросшим и гладко выбритым, все равно никто не успел бы оценить.
Пригладив расческой влажные волосы, я переместился в комнату, где за время аудиенции у Дубова стало чуточку прохладнее. Чьими-то стараниями на столе появились два сигаретных блока и кипа прессы, остро пахнущая типографской краской.
Лениво поворошив ее, я отметил, что катастрофа на атомоходе «Курск» постепенно оттесняется на второй план, а на первый опять пробиваются депутатские рожицы, заметно посвежевшие после летних каникул. Даже министр по чрезвычайным ситуациям, который во время спасательных работ отмалчивался, опять вдруг сделался говорливым и совершенно доступным для прессы. Произнес свое веское слово также лидер коммунистов, заклеймивший позором всех, кроме самого себя. Не остались равнодушными и прочие известные персонажи передачи «Куклы». Хотя, прислушавшись к себе, я понял, что никакого окрыления по этому поводу у меня не возникает.
Наоборот, сделалось мне так тошно, что на деликатный стук в дверь я откликнулся чуть ли не радостно:
– Да-да?
Это был Денис Карташов с сочным фингалом под левым глазом.
– Просили передать, что вас ждут к ужину, – сказал он, избегая встречаться со мной взглядом. Капрал быстро отбил у него охоту приобщиться к миру литературы.
– Я болен, Денис Карташов, – сообщил я замогильным голосом. – Пусть подадут ужин сюда.
– У нас так не принято, – буркнул он. – Владимир Феликсович говорит: нечего тараканов разводить.
– Мой сосед за стеной не похож на человека, давшего обет поститься до конца своих дней, – хмыкнул я. – У него там недостатка в выпивке и закуске не наблюдается.
– Передать, что вы ужинать отказываетесь? – спросил парнишка, упрямо не желая поддерживать беседу.
Он все время перетаптывался на месте, словно ему не терпелось поскорее сбежать от меня, как от чумного. Умел здешний младший командный состав проводить разъяснительную работу с подчиненными, ничего не скажешь.
– А что хочешь, то и передай, Денис Карташов, – сказал я поскучневшим голосом. – Но запомни мои слова. Ты оказался не в том месте и не в то время. Беги отсюда, пока не поздно.
Потрогав синяк под глазом, паренек стремительно удалился.
Ладно, Денис Карташов, мысленно пожелал я ему вслед, если уж тебе так не терпится, то клади свою бестолковую голову на жертвенный алтарь истории. Вспомнив крылатый дубовский афоризм, я сердито сплюнул и захлопнул дверь. Мне ужасно хотелось убедить себя в том, что все, услышанное мной от самого главного «Патриота России», является просто глупыми бреднями, но до конца это у меня так и не получилось.
Побродив бесцельно по комнате, я уселся за стол и распечатал блок «Мальборо». Выкурив подряд три сигареты, я обнаружил, что есть мне почти перехотелось. Когда в дверь снова постучали, я направился к ней с твердым намерением отправить Дениса обратно, даже если он приволок мне на подносе самый расчудесный ужин из дюжины блюд.
Вместо парнишки в комнату проник вполне зрелый мужчина, наодеколоненный так сильно, словно он гнил заживо и желал держать это в тайне от окружающих. В оставленной им на столе коробке обнаружилась добрая треть дубовского архива плюс малюсенький бутербродик с красной икрой на тарелочке с голубой каемочкой. Это была изощренная месть за мое нежелание отужинать вместе со всеми. Представив, какие муки голода меня ожидают после принятия заманчивого угощения, я спустил его в унитаз и решил убить время просмотром видеоматериалов. Заставив видеомагнитофон проглотить кассету, извлеченную из коробки «ПЕРВЫЕ АКЦИИ», я убавил звук и развернул телевизор таким образом, чтобы вошедшие не сразу могли увидеть изображение на экране. Поколебавшись немного, опустил жалюзи на окне, лишив себя свободного доступа кислорода. Это были оправданные меры предосторожности. Подмененная мной кассета действительно напрямую относилась к недавней трагедии в подземном переходе на Пушкинской площади Москвы.
Экран высветил сначала его нехитрую схему, а потом предложил совершить прогулку по настоящему туннелю, вдоль киосков и палаток, мимо спешащих по своим делам людей. Какой-то забавник озвучил эти кадры тягостной мелодией из триллера, отчего казалось, что вот-вот экран полыхнет взрывом.
Этого не произошло. Следующая заснятая сцена происходила в затрапезной ванной комнате, превращенной в нечто вроде химической лаборатории. Полочка под зеркалом была заставлена не тюбиками и пузырьками, а колбами с реактивами. Поперек ванны лежал широкий деревянный щит с какими-то бутылями, а дно ее покрывали куски колотого льда. Заведовал лабораторией некто в хирургической маске, шапочке и огромных очках, смахивающих на те, которые носили пионеры русской авиации. Руками в зеленых прорезиненных перчатках по локоть он продемонстрировал объективу большую мензурку с красной жидкостью, аккуратно установил ее на лед и глухо доложил:
«Аш-Эн-О-Три, проще говоря, азотная кислота». Далее, видимо, последовала пауза, потому что изображение дернулось, а алхимик возник в кадре в другом ракурсе.
«Аш-Два-Эс-О-Четыре, серная кислота, – сказал он с интонацией робота, демонстрируя колбу, наклоненную над охлажденной мензуркой. – Соотношение два к одному».
Я обратил внимание, что полученный коктейль он смешивает таким образом, чтобы не задеть ложечкой стенок склянки, и понял, что на моих глазах готовится взрывчатое вещество. После вступительных кадров и намеков Дубова во время нашей последней беседы было несложно догадаться, для какой именно цели предназначается эта гремучая смесь. Вспомнилось почему-то, что у москвичей переход на Пушкинской зовется «трубой», и в этом почудилась некая дьявольская ирония. Труба планам и надеждам, труба человеческим жизням, труба всему… Эх, если бы можно было перемотать изображение обратно и выключить его навсегда!
Но действие неумолимо развивалось в ином, катастрофическом направлении… Я видел градусник, ртутный столбик которого замер на отметке – 33. Белый кристаллический порошок в пакете с надписью «Нитроглицерин». Ведро с древесными опилками. Куски мела. Несколько баночек вазелина. Невозможно было поверить, что все эти банальные предметы, соединенные воедино, приобретают стоимость двенадцати человеческих жизней, но это было так.
Чем дальше я смотрел пленку, тем больше нарастало во мне ощущение затяжного падения, от которого переворачивалось все внутри. Увиденное доходило до моего сознания урывками, казавшимися фрагментами невыносимо тяжелого сна.
Взрывной механизм, представляющий собой пластиковую емкость аккумулятора, обмотанную оранжевым скотчем…
Двое неброско одетых молодых мужчин, один с портфелем, другой с полиэтиленовым кульком. Вылитые командированные, легко смешавшиеся с пестрым людским потоком, вливающимся в жерло перехода…
Отдаленный хлопок. Черный дым, поваливший в синее небо под причитания тысячеголосого хора. Вой сирен. Закопченные лица, окровавленные лица, плачущие и перекошенные лица, растерянные и трагические. На каждом из них и на всех вместе одна и та же печать горестного отчаяния…
Тела на носилках, тела на асфальте, тела на ступенях, ведущих уже не в переход, а только оттуда, подальше от кошмара, царящего в темном туннеле. Обугленный мужчина в позе боксера был последним выходцем из этого ада, снятым на видеокассету.
Когда на экране возник темпераментно жестикулирующий Дубов с лицом постаревшего Купидона и повадками Сатира, я выключил изображение. Он мог втолковывать журналистам что угодно, но я-то знал правду, так что наблюдать за его кривляниями не было никакой необходимости. Суть его выступления всегда сводилась к одному и тому же: «Россия в опасности, делайте свои ставки, господа. На меня». Вместо того, чтобы слушать дубовское словоблудие, я перерыл все газеты и откопал в них все, что относилось к взрыву на Пушкинской площади. Раньше репортажи на эту тему затрагивали только мои эмоции. Теперь их словно анестезировали. Меня интересовали голые факты.
Перелистывая с сигаретой в зубах страницы, я лишний раз убедился, что место взрыва было подобрано не случайно. Эта площадь являлась своеобразной Меккой для москвичей. Здесь назначались свидания и проходили молодежные тусовки. Отсюда было рукой подать хоть до «Пушкинского» кинотеатра, хоть до «Кодак-киномира», хоть до Ленкома или МХАТа. Кофеен в округе насчитывалось столько, что, если бы в каждой угоститься одной лишь чашечкой кофе, глаза непременно полезли бы на лоб. В зависимости от толщины кошелька поесть можно было и в демократической закусочной «Елки-Палки», и в элитном ресторане «Пушкин», облюбованном политической попсой.
В общем, взрыв прогремел не просто на площади, а в самом центре сложившейся среды обитания. Вот почему он потряс москвичей сильнее, чем все сентябрьские теракты 1999 года.
И еще одно открытие я сделал для себя. Чеченцы, никак не отреагировавшие на прошлогодние обвинения во взрывах трех многоэтажек, на этот раз воспринимали любые намеки на свою причастность к трагедии весьма болезненно. Бывший министр иностранных дел Шамиль Бено пригрозил провести в Москве демонстрации протеста. Председатель Госсовета Чечни Малик Сайдуллаев назначил вознаграждение за правдивую информацию об истинных организаторах взрыва. Пока что добровольцу было обещано 100 000 долларов, но можно было не сомневаться, что выторговать у взбудораженных представителей чеченской диаспоры можно и в два раза больше.