На словах все получалось так просто, что проще не бывает. Живи себе, Бодров, латиноамериканские мотивчики напеваючи, проматывай дубовские капиталы в монте-карлах, расхаживай босиком по калифорнийскому песочку, поплевывай в чистое испанское небо. Действительно, кому ты тогда будешь нужен такой, а, Бодров? А никому! Даже самому себе не очень. И это значит, что жить ты будешь легко, без всяких лишних забот и упокоишься тоже легко, таким же приятным во всех отношениях человеком. Что касается Москвы, то столица и без твоего участия простоит – если уж сожжение пережила и перестройку, то от пары лишних взрывов не рассыплется. Вера со Светочкой тоже без тебя проживут… или умрут, но ты об этом ничего не будешь знать, так что и горевать не придется.
Давай, Бодров, соглашайся! Все, что от тебя требуется, так это регулярно трахать Иришу и говорить ей приятные слова. Это будет твоим единственным долгом.
– Ну? – нетерпеливо спросила Ириша, с легкостью сгибая и разгибая чайную ложечку. – Как тебе мой план?
– Надо хорошенько прикинуть, – нахмурился я.
– Что тут прикидывать, Игорь? Соглашайся, и все. Завещание отца на меня составлено. Нечего тут прикидывать.
– Как же нечего? – притворно удивился я. – Вот заживем мы с тобой, как настоящие богачи, так? Где-нибудь на Беверли-Хиллз, например…
– Можно и на Беверли-Хиллз, – настороженно подтвердила Ириша.
– А в Голливуде принято возлюбленных в шампанском купать, сам в кино видел, – продолжал я все с тем же сосредоточенным видом недоумка, решающего сложнейшую арифметическую задачу. – Это же сколько ящиков с шампанским нужно будет перетаскать, чтобы наполнить ванну! По моим подсчетам, получается не меньше тридцати пяти. Замахаешься! Нет, Ириша. Такая шикарная жизнь не по мне. Проще здесь каким-нибудь грузчиком работать. А еще лучше – приемщиком стеклотары.
– Почему приемщиком стеклотары лучше, чем грузчиком? – спросила Ириша упавшим тоном.
– Ящики легче, – пояснил я авторитетно. – Потому что бутылки пустые.
На осмысление моего заявления ушла минута.
– Так бы тебя и убила собственными руками за твои шуточки, – сказала Ириша с чувством.
Наполовину это чувство состояло из гнева, а остальное было нескрываемой нежностью. Вот и пойми после этого женщин!
Появление Дубова было не столь эффектным и стремительным, как обычно. Явись он такой расслабленной шаркающей походкой на заседание Думы, сподвижники по фракции его со спины и не узнали бы, пожалуй. Да и личико у Владимира Феликсовича сегодня подкачало: какое-то все перекореженное, осунувшееся, с набрякшими мешками под глазами. К тому же выбритое весьма условно. Тушка курицы, кое-как опаленная на газовой горелке неряшливой хозяйкой, и та смотрелась бы опрятнее.
Ядовито-желтый халат болтался на нем, как будто был позаимствован с чужого плеча. Вальяжности он Дубову не придавал, только подчеркивал болезненный цвет его физиономии. Та курица, с которой ее хотелось сравнить, сначала умерла мучительной смертью, а потом долго пролежала в морозильной камере. И, честно говоря, лучше бы ее не извлекали оттуда на свет божий.
– Привет, – буркнул Дубов, тяжело усевшись рядом с Иришей. Специально для хозяина дома здесь было установлено массивное вольтеровское кресло с высоченной спинкой и подлокотниками в виде золоченых львиных лап. Устроившись на этом своеобразном троне напротив меня, он хрипло изрек: – Можно приступать.
– Мы уже позавтракали, папа, – вежливо призналась Ириша.
– Кто это – вы? – пробрюзжал он, как будто не видел меня в упор.
– Я и Игорь.
– Поздравляю! А мне что, в одиночку прикажешь жрать? Как паршивой приблудной собаке?
Не думаю, что какая-нибудь собака, любой паршивости, отказалась бы от эксклюзивной возможности самостоятельно перепробовать все, что находилось на столе, но свое мнение я придержал при себе. Если обычно дубовское чувство юмора находилось на нулевой отметке, то теперь ему можно было смело присваивать знак «минус».
– Пригласи Натали, чтобы тебе не было скучно, – предложила Ириша.
– Заглянул я к ней только что. Морда битая, хоть и размалевана. Интересно, кто ее так?
– Я, – невозмутимо призналась Ириша.
– Ну и правильно. Эту сучку вообще пора послать на хрен. Пусть гребет восвояси.
– Когда? – насторожился я и в то же мгновение поймал на себе подозрительный взгляд прищуренных Иришиных глаз.
– Что когда? – не понял Дубов. Он был слишком занят растворением горсти таблеток «Алказельцер» в стакане минеральной воды с лимонным соком, чтобы адекватно реагировать на действительность.
– Когда Натали погребет восвояси? – расширил я вопрос.
– Да хоть завтра, – буркнул Дубов, жадно наблюдая за бурлением в стакане. Похмелье подобно несчастью. Когда оно случается, люди готовы поверить в любое, самое неправдоподобное спасительное чудо. Даже в целебные свойства «Алказельцера». – Вот пусть поизображает из себя вдову на похоронах – и скатертью дорога. – Голос Дубова был суше сухого, словно слизистую оболочку его гортани заменили шершавой наждачной бумагой.
Убедившись, что Натали с кассетой пока что никуда не делась, я с облегчением перевел дух. Ириша, наоборот, стала озабоченной.
– Разве похороны уже завтра, папа?
– А когда? – раздраженно спросил он, тут же присосавшись к своей воде, до предела насыщенной углекислотой. Плохо выбритый кадык его судорожно задергался. Можно было подумать, что его обладатель захлебывается.
– Хоронят обычно на третий день, – тихо сказала Ириша. – Даже на четвертый.
– Бульк! – отозвался Дубов, сделав последний глоток. А потом саркастически осведомился: – Это по такой-то жаре? Марк и сейчас не красавцем выглядит, а если промариновать его лишние сутки, то… – Дубов только рукой махнул, не желая развивать неприятную для него тему.
С одной стороны, понять его было можно, хотя до этого момента я представлял себе убитых горем отцов иначе.
– Пора за работу, – объявил я, ни к кому конкретно не обращаясь, но так, чтобы Дубов меня услышал.
– Сиди! – повелительно сказал он. – Ириша пусть идет, а ты останься, писатель. Дело у меня к тебе есть. Важное.
– Если разговор пойдет о наших с Игорем отношениях, – быстро сказала Ириша, – то мне тоже хотелось бы поприсутствовать.
– Отношения! – желчно передразнил Дубов. – Знаю я ваши отношения! Одно паскудство!
– А вот автору статьи «Великая сексуальная революция» ты, папа, говорил, что…
– Я много чего говорил! – заорал Дубов голосом испорченного вокзального репродуктора.
– Ты говорил, – упрямо вела свое Ириша, – что девочек, начиная с четырнадцатилетнего возраста, нужно продавать в публичные дома, чтобы до замужества они набирались там необходимого в семейной жизни опыта. Я ничего не перепутала, папа?
– Вот пусть те, у кого денег нет, и продают своих дочерей, – отрезал заботливый отец, избегая прямого ответа. – А то ноют, зарплаты клянчат, пенсии…
Я осторожно снял руки со стола и ухватился ими за ремень джинсов, чтобы не дай бог не дать им волю. Начистить сволочи морду – дело нехитрое. Труднее сорвать сволочи все ее сволочные планы, пресечь на корню ее сволочные начинания, а саму сволочь изничтожить так, чтобы и духу ее больше не было.
«Труднее и важнее, – твердил я про себя, как заклинание, – труднее и важнее». Это сработало уже примерно на второй минуте, и я обнаружил, что способность спокойно воспринимать общество Дубова опять вернулась ко мне.
Ириши в комнате уже не было, он все-таки услал ее куда-то, а Чена выставил за дверь. Надо полагать, действительно намечалась доверительная беседа. Дубов ерзал, потел, яростно хрустел суставами пальцев и явно маялся, не зная с чего начать. Наконец, уже порядком заинтригованный, я услышал:
– Ни хрена не помогают таблетки, ютить их мать! Народные средства, они надежнее, как полагаешь, писатель?
– Рассол? – предположил я, скользнув взглядом по западноевропейской сервировке стола, не содержащей каких-либо опохмелительных средств.
– Еще кваску посоветуй попить! – съязвил Дубов, извлекая из-за пазухи пузатую бутылку. Для меня было полной загадкой, как эта тяжелая литровая емкость до сих пор удерживалась с помощью одного лишь пояска халата. – Полечимся? – вопрос был задан с энтузиазмом уже начавшего исцеляться больного.
– Да мне вроде не от чего, – уклончиво ответил я, пытаясь получше рассмотреть бутылочную этикетку. На ней красовалась голопузая мулатка, не внушавшая мне особого доверия.
– Не кокетничай, – отрезал Дубов, наполняя мой стакан до половины. – Настоящий ром, кубинский. А это, – он извлек из кармана плоскую металлическую коробку с яркой нашлепкой, – сигары, тоже кубинские. «Партагос эминете».
Осталось только бороду отрастить, и будешь вылитый Фидель Кастро, подумал я. Главный патриот России, а по совместительству еще и Кубы. Дубов – си, янки – но. Интересно, в Гаване тоже существуют подземные переходы?
Свой стакан мой ненавистный собутыльник наполнил с соблюдением джентльменского этикета – на два пальца, только если приставить их не к донышку, а к верхней кромке. Щедрые излишки пролились на скатерть, распространяя по комнате терпкий, экзотический запах. Стало очень романтично. На мгновение мне показалось, что мы сидим на берегу Карибского моря под пальмами, а легкий бриз разносит вокруг запах перегара из открытого рта сморенного сном пирата.
Выцедив свою первую лечебную дозу, Дубов запихнул в рот ломтик рыбы, снятый с бутерброда, и стал проталкивать его в глотку концом вставленной в рот сигары. Не потрудившись обрезать ее кончик, он долго-долго прикуривал, громко чмокая губами. Наконец навстречу мне устремилось первое облачко голубоватого дыма, вслед за которым долетели и приятные новости:
– Уф-ф! Полегчало! Ничто так не прочищает мозги, как ром, писатель. А мне необходимо собраться с мыслями. У меня их…
Испугавшись, что сейчас на меня обрушится поток неудержимой пьяной болтовни, я напомнил: