Для Джекки, однако, все это оказалось тяжким испытанием, которое страшило ее. Она не переносила шумных толп, потных рукопожатий и фотовспышек. Она отказалась присутствовать на приеме для заслуженных женщин в Национальной художественной галерее, где пришлось бы приветствовать четыре с половиной тысячи гостей. Она отказалась пойти на прием в честь вице-президента и миссис Джонсон, которых она презирала. Не появилась Джекки и на вечеринке, устроенной для молодых демократов, равно как и на приеме, который устроил губернатор. Она ответила отказом на приглашение мистера и миссис Уиллеров отобедать у них перед инаугурационном балом и не пожелала посетить вечеринку, которую устраивали Джин Кеннеди Смит и ее муж в Джорджтауне. Так что новый президент должен был повсюду ходить один.
Кеннеди уехал из Палм-Бич раньше Джекки, потому что она вообще не хотела уезжать оттуда, пока ее не убедили, что ее присутствие в Вашингтоне необходимо. Она настояла, чтобы Пьер Сэлинджер выступил с заявлением о том, что по совету врачей миссис Кеннеди ограничится посещением только самых значительных событий.
Обычно женщина оправляется после кесарева сечения за шесть недель. Джекки отдыхала уже два месяца после родов, но не хотела перенапрягаться.
Когда Кеннеди оказался на борту самолета, летящего в Вашингтон, к нему подошли корреспонденты разных изданий, один из которых сказал: «Нам кажется, что миссис Кеннеди одевается лучше всех женщин в мире».
Кеннеди окинул их холодным взглядом и сухо ответил: «Если вы хотите говорить о серьезных вещах, то я готов к беседе с вами». Он боялся этого вопроса с того момента, когда обнаружил, что Джекки называли самой модно одетой женщиной 1960 года и внесли ее в список наиболее модных женщин мира. Когда Джекки узнала об этом, она была вне себя от радости. Но старалась не подавать виду, так как муж негодовал по этому поводу, утверждая что ее болезненный интерес к одежде погубит его новую администрацию.
«Я так и вижу, — кричал он, — этих французских кутюрье, которые саботируют наш новый курс».
Джо Кеннеди был изумлен. «Всю свою жизнь я тратил тысячи долларов на одежду для моих женщин, — говорил он, — а теперь мне приходится отказаться от всего этого».
Несмотря на то, что новоизбранный президент расстроился, его мать поздравила свою невестку, хотя ее обидело то обстоятельство, что она сама не попала в список самых модных дам. Джекки в своих высказываниях постаралась пощадить чувства своей свекрови: «Я нахожусь в числе самых модных женщин впервые в жизни, и это несмотря на то, что в течение года я была беременной, — говорила она. — Я рада помочь индустрии, производящей модную одежду, но, мне кажется, мною пользуются торговцы. Я не хочу стать символом моды. Я просто хочу прилично одеваться. Одежда тяготит меня. Она надоедает мне. Но приходится одеваться, от этого никуда не денешься».
Джек Кеннеди, который знал собственную жену несколько получше, волновался из-за того, что жена просто помешалась на дорогой одежде из Франции. Она пыталась разуверить его: «Джек, я обещаю тебе в будущем покупать только американскую одежду у Олега».
Позднее она сказала одному репортеру: «Я намерена добиться того, что администрации моего мужа не будут досаждать историями о моих пристрастиях к модной одежде».
Она немедленно велела Летиции Болдридж сделать заявление, в котором говорилось: «Миссис Кеннеди понимает, что ее одежда вызывает интерес у публики, но ее беспокоит обвинение в экстравагантности. Некоторые фирмы бесцеремонно используют ее имя в рекламных целях. В течение последующих четырех лет она будет покупать свою одежду только у Олега Кассини. Вся ее одежда будет производится в Америке. Она станет одеваться очень скромно, и на фото вам часто придется видеть ее в одной и той же одежде».
Справедливости ради следует сказать, что став первой леди, Джекки никогда не фотографировалась в одной и той же одежде. Она тратила ежегодно сорок тысяч долларов на одежду, так что могла себе позволить надевать каждый день что-нибудь новое. Она велела сделать это заявление лишь для того, чтобы успокоить мужа.
Решив оградить президента от обвинений в пристрастии к тем или иным деловым людям, она написала письмо дирижеру оркестра Майеру Дэвису. В нем в резкой форме говорилось следующее: «Я бы хотела, чтобы наши фотографии не использовали на обложке вашего альбома, составленного из вещей, которые вы играли во время инаугурации. Я бы не хотела также, чтобы вы перепечатывали мое письмо. Я вижу, что вы хотите использовать президента в своих коммерческих целях, и намерена бороться против этого все время, пока администрацию будет возглавлять мой муж. Я полагаю, что достаточно написать на задней стороне конверта, что вы играли на свадьбе моей матери (подумать только!), а также на моей свадьбе и инаугурации Кеннеди. Это будет интересно для широкой публики.
Как бы хорошо я к вам ни относилась, дорогой Майер, вы должны понять: я не желаю, чтобы имя моего мужа использовалось в рекламных целях. Что до музыки, то я в самом деле люблю все, что вы играете. Мне кажется, больше всего мне нравится вальс из «Травиаты». Наверное, моему мужу нравится мелодия «Greensleeves». Можете включить в альбом любые вещи из тех, которые вы обычно играете. Но я не хочу, чтобы вы объявляли, будто этот альбом состоит из наших любимых вещей. Это слишком вульгарно. Мне нравится музыка, которую вы исполняете. (Не используйте эту цитату в рекламных целях! Тем не менее это комплимент!) На вашем месте я выбрала бы для инаугурационного бала из вашего альбома те же вещи, которые вы обычно играете на танцах».
Несмотря на свои призывы не использовать президента в рекламных целях, Джекки, подобно жене президента Тафта Нелли, пользовалась служебным положением мужа в личных целях. Миссис Тафт в бытность свою первой леди выделили только 12 000 долларов на всякие поездки. Тогда она купила несколько автомобилей для Белого дома по сниженным ценам, разрешив при этом владельцам автомобильных фирм рекламировать их машины как транспортные средства, на которых ездит сам президент. Точно так же и Джекки заключила тайный договор с «Тиффани и К°», где взяла напрокат бриллианты для инаугурационного бала.
Когда ей захотелось иметь восточный ковер стоимостью 10 000 долларов для личной столовой президента на втором этаже Белого дома, она написала письмо старшему дворецкому:
«Мне очень нравится этот ковер, но у нас мало денег. Я с негодованием отношусь ко всем, кто хочет обмануть Белый дом. Скажите дилеру, что если он даст на ковер, то налоги ему будут снижены, и его фото появится в моей книге. Если нет — скатертью дорога!»
Дилер ковер подарил.
У нее имелись фавориты среди фотографов. Например, Ричард Эйв и Марк Шоу. Она разрешала им фотографировать себя и детей в семейной обстановке и публиковать эти фотографии в различных изданиях. В то же время Пьер Сэлинджер заботился о соблюдении ее личных интересов и не подпускал к ней обычных фотографов. Был у нее и любимый парикмахер, Кеннет Баттел из Нью-Йорка, за которым в особых случаях она посылала лимузин. На каждый день у нее имелся парикмахер из Джорджтауна Жан-Луи.
«В бытность ее первой леди, — вспоминает Жан-Луи, — мне приходилось посещать Белый дом три-четыре раза в неделю, чтобы делать ей прически. Всякий раз я должен был подолгу ждать, так что, в конце концов, я сказал ей, чтобы она сама мыла волосы, а только потом уже вызывала меня. Тогда она стала приглашать Кеннета. Во время инаугурации она пригласила нас обоих. Я делал ей прическу перед тем, как Кеннеди давал торжественную клятву, а Кеннет готовил ее для бала. Она очень капризничала».
Оставив детей во Флориде с их няньками, Джекки прилетела в Вашингтон накануне инаугурационного гала-представления. Сначала она в одиночестве направилась в дом на N-стрит, который кишел горничными, лакеями, секретарями, парикмахерами и гостями ее мужа.
Так как Жаклин дала согласие посетить обед, который давал до гала-представления Филип Грэхэмс, ее личная горничная Прови попыталась найти для нее соответствующий наряд и привести его в порядок. При этом она даже погладила Жаклин ее нейлоновые чулки. Новоизбранный президент в то время находился у Билла Уолтона, так что Джекки хозяйничала в доме и распоряжалась парикмахерами, как хотела.
«Кеннет и я прилетели из Нью-Йорка, чтобы сделать прическу Джекки во время инаугурации и попали прямо в сумасшедший дом, — вспоминает Розмари Соррентино. — Шел снег, по всему городу были автомобильные пробки, там и сям сновали полицейские.
Хотя я и была всю жизнь республиканкой, мне всегда нравился Кеннеди с тех самых пор, когда я познакомилась с ним в Хианнис-Порт, куда приезжала, чтобы сделать Джекки прическу перед началом предвыборной кампании. Я помню, что она представила меня мужу как свою парикмахершу и сказала, что я делала прически Мэрилин Монро, Джоан Вудкрофт и Лорен Бэкол. Мы завтракали вместе, и Джон Кеннеди разговаривал с Тедом Соренсоном. Он посмотрел на меня и спросил, действительно ли Мэрилин Монро такая темпераментная особа, как о ней говорят. Мэрилин его очень интересовала. Затем он спросил меня, знаю ли я что-нибудь о первичных выборах и считаю ли их важными. Я должна была признаться, что не разбираюсь в политике, но могу рассказать ему все о перманенте. И тогда этот человек сказал, чтобы я рассказала ему все о перманенте. И я, как идиотка, послушалась его.
Прибыв в Вашингтон за два дня до инаугурации, мы отправились в их дом в Джорджтауне, где большую часть времени провели наверху, занимаясь прической Джекки и готовя ее к гала-представлению, церемонии принесения присяги и инаугурационному балу. Президент не мог видеть ее в бигуди. Однажды войдя в комнату и застав Жаклин в таком виде, он произнес: «О Боже!» — и тут же вышел. Он показался мне очень энергичным человеком, в то время как Джекки была погружена в себя и не склонна к веселью.
Однако все остальные веселились вовсю — пили, гуляли, праздновали. Пэт Лоуфорд так нализалась, что я должна была отправиться в Белый дом в день инаугурации и сделать ей прическу прямо в постели: она так сильно страдала с похмелья, что не могла пошевелиться».