Но это было, как и все остальное, без далеко идущих планов, без клятв, без будущего, без признания в любви, скажем так, без обязательств. Но неважно, мы целовались изо всех сил. Ты любила целоваться, как любила танцевать, — ради удовольствия, просто ради удовольствия.
«Амбигю» изменил программу, я съездил на короткие гастроли с «Виндзорскими насмешницами», а когда вернулся, мы снова целовались, по-прежнему в полной тишине, между спорами обо всем и ни о чем, а потом шли ужинать или пить кофе.
Был один день, по твоей инициативе, день в лесистом парке, где мы лежали на траве, ты наверняка забыла этот день, но я его помню и буду помнить всегда. Это был такой насыщенный, такой горячий день, что после него я почувствовал себя, как бы это сказать, вовлеченным, вот-вот, вовлеченным. У меня не хватило духу или просто мужества спросить, чувствуешь ли ты то же самое. Назавтра ты уезжала на каникулы с Полем, прошвырнуться по Израилю пешком и автостопом…
Каникулы кончились, и мы встретились снова, возле твоего дома, в кафешке — табачной лавке, где ты любила посидеть с тех пор, как не могла больше ходить в «Ла Шоп». Я пришел первым и не мог сесть, ждал на тротуаре стоя. Два шага — и ты оказалась в моих объятиях, подставив моим губам обожженную израильским солнцем щечку и одновременно изливая восторги по поводу своего путешествия. Потом ты подставила мне другую щеку, продолжая восхвалять красоты Израиля, его замечательных жителей и его достижения. Плевать я хотел и на Израиль, и на твои каникулы пешком, верхом или на машине. Я тянулся губами к твоим губам. Отступив на полшага, ты протянула мне раскрытую ладонь, искренне, честно — надо ли сказать: дружески? — и отчетливо произнесла: «Лучше нам остаться друзьями».
И тогда, разбив вдребезги свинцовую тишину, накрывшую этот уголок тротуара на бульваре Сен-Мартен, голос комического трагика, вырвавшийся из самых глубин моего нутра, проговорил с яростью: «Такие друзья, как ты, мне на хрен не нужны!»
Что я мог себе сказать
Что я мог себе сказать, когда бежал по бульвару Мажента, этим я никогда с тобой не делился. Загнав боль внутрь и выпустив пар, я тотчас же признал, что ты права, а я, стало быть, неправ. Неправ, что отверг твою дружбу, твою протянутую руку, уничтожив таким образом всякую надежду снова тебя увидеть. Однако я совершенно не хотел видеть тебя как друга, но главное, главное, я был зол на себя за то, что поверил в свою роль в этой истории, нет, я не был подходящим для тебя мужчиной, хуже того, я вообще не был мужчиной. А ты — ты была не просто женщиной, но ЖЕНЩИНОЙ.
Я знал, что храбрые портняжки из сказок братьев Гримм, прежде чем жениться на красивых и богатых принцессах, должны совершить подвиги: победить лютых людоедов, истребить злых гномов. Увы, я сам был таким гномом, и ты истребила меня, протянув руку и отступив на полшага.
Ты была красива и богата, то есть богата талантами, — твой отец как раз тогда разорился, крупный клиент облапошил его, не заплатив. Вам пришлось покинуть площадь Республики, покинуть квартиру, ателье и двадцать пять выходящих на площадь окон. Ты переживала это как захватывающее приключение.
У меня же не было никаких перспектив, ни в настоящем, ни в будущем. Я все еще чувствовал себя спрятанным мальчиком, чье имя не было именем, а отец был лишь тенью среди миллионов теней. Что до моей матери, увы, я не мог прийти ей на помощь. Я видел, как она угасает от усталости и одиночества. В довершение всех ее бед она была матерью сына, который хотел только валяться в постели до полудня и воображал себя драматическим актером в поисках персонажа себе под стать — где-то между Ричардом III и Лорензаччо.
Добравшись до рынка Сен-Кантен, на углу улицы Шаброль, на самом севере нашей территории, я уже ненавидел себя и презирал. Тебя я, конечно, ненавидел тоже. Никогда больше не хотел тебя видеть. Потом вернулся домой. Мама спросила: «В честь чего эта похоронная физиономия?» И я ей все рассказал. Она покачала головой, будто говоря: а с какой стати ей оставаться с тобой? Я лег и уснул, силясь презирать всякую любовь и даже дружбу.
Утром зазвонил телефон. Это была — ты. Я хотел повесить трубку, чтобы не бередить рану, но ты спросила торопливым голосом, наверняка дружески, но не только: «В котором часу мы увидимся вечером, дорогой?» Я ответил, надеюсь, игривым тоном, что, поскольку меня только что бросила подружка, я абсолютно свободен на весь остаток дней: «Выбирайте место и время, я буду».
И все вернулось на круги своя: споры, кино, кафе и, конечно же, страстные поцелуи и все более смелые ласки.
«Лучше нам остаться друзьями». Эта фраза прозвучала во мне вновь много, много позже. Эту же фразу с твоих тринадцати-четырнадцати лет ты говорила, с протянутой раскрытой ладонью, многим и многим молодым людям, все они были шикарны, элегантны, более или менее привлекательны, разумеется, страстно влюблены, и только один, один-единственный портняжка, я, только я не принял твою руку и не поклялся тебе в вечной дружбе. И это, это, это насмешило тебя до колик. Ты так смеялась, что осела на лестнице и поднималась на четвереньках. Ты пришла домой, корчась от смеха. Твоя мать спросила, что тебя так развеселило. Ты ей все рассказала. Она тоже засмеялась. Она рассказала это твоему отцу, и он засмеялся в свою очередь. Вы смеялись все трое.
Так ты функционировала: «Лучше нам остаться друзьями». Так ты хотела жить, перепархивать из одних объятий в другие, как бывало, когда ты танцевала би-боп и хорошие танцоры выстраивались к тебе в очередь. В общем, ты, наверное, пришла к выводу, что если я не самый элегантный, не самый привлекательный и, конечно, не самый богатый, то, бесспорно, самый уморительный. А тебе нужен был смех. И твоему отцу, и твоей матери нужен был смех. Вам нужно было посмеяться в этой печальной ситуации банкротства, в эти послевоенные годы, такие горькие для бывших желтозвездых.
Потом вы переехали, а ты не знала, что делать с собой и со своей жизнью, поэтому взяла дело в свои руки и стала работать увлеченно и упорно, и твои платья пошли нарасхват, как свежие булочки на празднике «Юманите». В первый же сезон ты смогла стабилизировать ситуацию. Теперь все было наоборот: я приходил за тобой поздно вечером в твое ателье на улице Сен-Дени. Я заставал тебя за работой, обычно в трусиках и лифчике, ты прямо на себе создавала модели своей будущей коллекции. Ты никогда не училась этому ремеслу, как, впрочем, и никакому другому, ты не умела ни рисовать, ни кроить, ни даже шить. И вот так, инстинктивно, ты делала изумительные платья, очень красившие женщин, которые буквально рвали их друг у друга из рук в удачные дни.
Весенними воскресеньями мы садились на террасе кафе на Больших бульварах, у Бон-Нувель, и считали платья — твои платья! — которые дефилировали перед нами на тротуарах, преображенных их красотой и веселостью. Лепестки ромашек в темных джунглях, полоски и горошек всех цветов, короче, каждое платье славило красоту и простоту, по образу и подобию твоему. Ты нашла свой путь.
А я — случай и снова удача — наконец получил небольшую рольку у Фаббри, в «Большом ухе», эту пьесу сыграли четыреста раз в Театр-де-Пари на улице Бланш. Четыреста раз ты приходила туда за мной. Мне милостиво разрешили уходить в антракте, не дожидаясь выхода на поклон в конце спектакля. Мой персонаж появлялся два раза, очень ненадолго, в первом действии, а во втором не появлялся вовсе. Так что я выходил к тебе в антракте, а ты ждала меня в кафе рядом с театром. Мы шли ужинать, а по дороге целовались, не без того, и подолгу ласкали друг друга во всех темных подъездах и подворотнях квартала.
Необходимое уточнение
Мы все еще не спали вместе. Почему? Мне не приходило в голову задать тебе этот вопрос и даже задать его самому себе. Мы расставались с наступлением ночи, в последний раз поцеловавшись. Ты шла ночевать к родителям на улицу Сен-Дени, я к маме на улицу Шаброль.
Я знал, что ты хотела выйти замуж девственницей, но теперь-то, теперь ты уже почти два года как развелась. И вот однажды вечером, как раз в момент расставания, эта мысль буквально пронзила мне череп.
— Чего ты, собственно, ждешь? — резко спросил я тебя.
— Чего я жду?
— Что она отрастет? Она заново не отрастает, и к тому же я всегда боялся девственниц.
Ну вот, было слишком поздно, я говорил слишком быстро, по своему обыкновению рискуя все испортить. Но вместо того, чтобы пойти на попятный, я гнул свое:
— Мы видимся каждый вечер с тех пор, как… с тех пор…
— Ну и что же, тебе это не нравится?
— Нет, нет, нравится, но люди говорят, что мужчина и женщина рано или поздно должны…
— Чего ты, собственно, хочешь?
— Ну, хочу, чтобы мы жили как все.
— Как все? Отличная программа!
И в этот вечер ты повернулась и ушла, не сказав больше ни слова.
Мне было совсем не смешно. Я все испортил. Я пошел домой, уверенный, что все кончено. Но ведь я был прав, не так ли? Почему бы не жить как все? Все живут как все.
Назавтра мы завладели на ночь комнатой прислуги, где иногда жил Поль. И там, в этой захламленной комнате, все и произошло. В конце концов мы поступили «как все». У меня нет ни славных, ни точных воспоминаний о том, как это было. Думаю, что и у тебя это не запечатлелось в памяти навеки.
Лучше всего я помню твои шерстяные носки. Была зима, комната не отапливалась, ты разделась, и у тебя мерзли ноги, ты осталась в носках и расхаживала по этой крошечной комнате в носках, в костюме Евы, как будто была одета в роскошное бальное платье. Я снял очки и не решался снова их надеть. Еще я помню, что извинился за свою поспешность. А ты — ты смеялась. Ты вообще была для меня клиенткой, потребительницей смеха. Я думаю, что после ласк и поцелуев больше всего тебе нужно было не жить как все, а смеяться, смеяться… Ты хотела смеяться, а я обожал тебя смешить.
И мы смеялись, мы целовали и ласкали друг друга, то, что почти все делают без смеха, мы делали смеясь без малого шестьдесят лет.