Ты, Жан-Поль Сартр, евреи и Ахмед
Мы много спорили, на террасах кафе и в других местах, все эти годы, проведенные лицом к лицу, бок о бок, а потом и телом к телу. Спорили обо всем и особенно о нас. «О нас» — это значит о нас, евреях. Я очень точно помню наш первый спор на эту тему. У нас еще не было телесной близости, это было в двусмысленную пору «Амбигю».
Ты зашла за мной в театр, убегая от одиночества, и, уже прощаясь, в двух шагах от дома твоих родителей, сказала мне, уж не помню, по какому поводу к слову пришлось, что, по мнению Жан-Поля Сартра, евреи всегда остаются евреями из-за антисемитизма или благодаря ему. Конечно же, я не читал, да и ты не читала книги, в которой Жан-Поль Сартр якобы это написал.
Евреи есть евреи, ответил я тебе не задумываясь, потому что их родители были евреями, и родители их родителей тоже, и так далее до начала истории евреев, которое, так уж вышло, является и началом западной цивилизации. И в силу этой истории, прожитой предыдущими поколениями, евреи и есть евреи, по своей культуре, своей древней религии, разумеется, вот по всему поэтому еще и сегодня есть люди, на словах и без них считающие себя евреями. Антисемиты же все это время способствовали лишь уничтожению евреев.
Нацисты и их европейские сообщники истребили половину живших в мире евреев. Половину всех, но почти целиком евреев европейских. Немного же они способствовали их сохранению!
Я продолжал, помню, как будто это было вчера, ну, скажем, позавчера, словно твое присутствие, твой интерес, твой слух, твой взгляд на меня заставляли меня говорить, говорить, как я никогда еще не говорил и даже не думал.
Сегодня я знаю, почему мы сделали выбор остаться евреями, что не дало нам сбросить груз иудаизма после войны, после геноцида: мы сыновья и дочери этой истории, даже если ничего не знаем о религии — о Талмуде, Каббале, Торе, — мы первое поколение после геноцида, те, кому повезло случайно выжить, кто, как мы с тобой, был на волосок от этой мясорубки. Те, которые могли бы вовсе не жить. Нам понадобилась почти вся наша жизнь, чтобы наконец признать, что мы — выжившие в великой бойне, и это тоже нас с тобой связало.
После твоего ухода я много думаю об этой нити, эту нить нам не пришлось сплетать самим, она сплелась задолго до нашей встречи: изучая в подробностях тот состав, что увез моего отца в Освенцим, мы обнаружили, что в том же составе ехали твои дядя и тетя, родная сестра твоей матери. Может быть, в кромешной темноте вагона для скота твои дядя и тетя вспоминали свет твоих глаз, свет огромных глаз их племянницы. А Захария, в свою очередь, упомянул двух сыновей, которых он оставил позади у волка в пасти. Сколько раз ты рассказывала мне, как твоя мать, такая веселая, такая живая, такая мужественная и работящая днем, ночами плакала об ушедших родных, о сгинувших братьях и сестрах.
Вскоре после твоего ухода я нашел в твоей визитнице, между фотографиями Ольги и Поля, твоего брата, сложенный листок, исписанный твоей рукой. Это был список: даты рождения, имена и фамилии твоих родных и даты их депортации, кого из Парижа, кого из Варшавы.
Да, мы спорили обо всем бесконечно, бесконечно.
Однако я помню очень мало споров, касающихся непосредственно секса, будто в наших отношениях секса не было вовсе, в то время как и для тебя, и для меня он был, надеюсь, в центре того, что заботило нас постоянно. Однажды, правда, ты сказала, что если моя преждевременная эякуляция меня смущает, можно поговорить об этом с врачом. Тогда я спросил, смущает ли это тебя. Ты ответила, что нет, не особо.
Не так давно, когда мою простату обрабатывали женскими гормонами и гамма-лучами, я сказал тебе, что в конечном счете мы с тобой давно составили вполне симпатичную и респектабельную парочку лесби. Ты относила мою эякуляторную преждевременность на счет избытка любви, которую я питал к тебе, это была своеобразная дань твоей красоте, ладно. Но гормоны и лучевая терапия доказали мне, что эта форма сексуальности не имеет ничего общего с любовью. У меня больше не стоял, но я любил тебя по-прежнему и даже сильнее. Я по-прежнему желал тебя.
Вот когда я был юношей, мне казалось, будто я живу с костью в штанах, что очень мешало мне сидеть за швейной машинкой. Но, увы, я не любил никого, и никто не любил меня. И я боялся всю жизнь провести в этом плачевном и незавидном состоянии. Мы, мальчики, и я тоже, три четверти века назад желали и вожделели. Кого? Чего? Мы сами не знали. Я понятия не имел о поле, называемом слабым. Для того, у кого не было сестры, женская природа представляла собой «терра инкогнита». Да, мы только об этом и думали, но ничего не знали о женщинах, об их красоте, об их наготе. Мы фантазировали, мы пытались укротить нашу одержимость, ничего не зная о том, чем одержимы. От малейшего прикосновения, рукопожатия, от услышанного голоса, жеста, запаха мы содрогались — в нас просыпалось желание. Чего мы желали? Кого?
В общем, мы, мальчики, отделенные от девочек как в школе, так и везде, должны были сделать все, чтобы рано или поздно, желательно как можно раньше, засунуть нашу штучку в это нечто, о котором мы понятия не имели, какой оно формы, какого содержания и даже как функционирует, но которое, несмотря ни на что, неудержимо влекло нас и в то же время пугало.
Никогда за эти шестьдесят лет я не рассказывал тебе про мой почти первый раз. Это была профессионалка, по возрасту ближе к пенсионерке, чем к дебютантке, выбранная, чтобы не было риска влюбиться. Мы либо романтичны, либо нет. Так что, когда мы оказались в грязной и темной комнате, омытая ее стараниями, моя птичка съежилась и упорно не поднимала головку. Профессионалка посоветовала мне подумать о чем-нибудь гадком, как вдруг, заслышав крик из соседней комнаты, схватила что-то вроде плетки и заспешила к выходу, извинившись передо мной: «Я на пару секунд, малыш, надо помочь коллеге».
Уже на пороге она снова сказала мне с большим убеждением и тулузским акцентом: «Подумай хорошенько о чем-нибудь гадком, малыш!» И дверь захлопнулась. Оставшись один, я почувствовал облегчение. Мне вдруг захотелось одеться и поскорее покинуть это место.
Она вернулась, когда я уже готов был уйти. И тут я получил бесплатный совет профессионалки — заплатил я ей вперед, как полагается: «С таким причиндалом тебе надо трахаться по три раза в день, не меньше, да-да, это для твоего же здоровья, точно тебе говорю». Я уже знал, что для здоровья не должен слишком часто теребить свою штучку, но три раза в день? Три раза в день? На улице я с яростью констатировал, что мне в моем паническом бегстве даже не хватило присутствия духа взглянуть на потайное местечко дамы. В утешение я сказал себе, что в темноте, да еще с моим плохим зрением, я бы все равно ничего не увидел. Потом, потом я познал других профессионалок и всегда избегал отношений с ровесницами, в тех редких случаях, когда представлялась возможность, с целью избежать брака. Они все хотели замуж. И все мои ровесники тоже хотели жениться: покинуть семью, чтобы создать свою. Я же больше всего на свете не хотел расставаться с мамой. И главное, не хотел ответственности за что бы то ни было и кого бы то ни было. Иметь детей, быть главой семьи и все такое, нет уж, спасибо. И надо же было мне встретить тебя…
Да, в конечном счете, ты знаешь, родная, мне очень, очень, очень повезло. Как говорила моя мама: «Твое везение в твоем несчастье». Да, мне повезло тебя встретить, и, сам не знаю, как и почему, повезло, что ты меня полюбила, а твоя семья приняла.
До тех пор я не знал, что такое отец. Живя с тобой, я в каком-то смысле жил и с твоим отцом, с твоей матерью, и с Полем, и с Розеттой. И я почувствовал себя любимым или, по крайней мере, принятым. Я был избран тобой и поэтому принят ими, со всеми моими недостатками и скромными достоинствами балаганного шута. Твой отец, хоть и советовал тебе, для твоего же блага, не выходить за меня замуж, никогда не проявлял ко мне враждебности. Он принял твой выбор и помогал нам. Был он человеком замкнутым, сдержанным, очень сильным физически и морально. Один из людей поколения первопроходцев, как говорили в Соединенных Штатах. Уехав из Польши без гроша в кармане, он сумел с твоей матерью построить жизнь здесь, во Франции, свою жизнь и вашу, нашу, несмотря ни на что, — несмотря на войну, антисемитизм, галопирующую ксенофобию.
Ты рассказала мне одну историю, в которой твой отец предстает почти персонажем Виктора Гюго. Когда вам пришлось покинуть площадь Республики, роскошную квартиру, просторное ателье, вы нашли торговое помещение на улице Сен-Дени. Жить там вы не могли. В один из первых вечеров, когда твой отец запирал дверь этого нового ателье, к нему обратился молодой человек и спросил, не найдется ли случайно для него работы. Он был из Марокко, звали его Ахмед. Робкий юноша, просьбу свою он сформулировал уважительно, но без убеждения, не особо веря в успех. Он уже получил столько отказов! Твой отец завязал с ним разговор в дверях, потом повел его в кафе по соседству. Под конец разговора он положил связку ключей на стол рядом с чашкой Ахмеда и сказал: «Завтра утром, без четверти восемь, ты откроешь ателье». Ахмед не хотел брать ключи, ему негде было ночевать, и он не знал, где будет завтра в семь утра. Твой отец сказал ему: «Переночуй сегодня в ателье, завтра я найду тебе жилье». Назавтра, без четверти восемь, Ахмед открыл ателье изнутри и впустил работниц. В тот же вечер он уже обживался в комнатушке, которую нашел ему твой отец.
Твоя мать научила его гладить и даже нескольким словам на идиш, а когда она пела, на идиш, разумеется, Ахмед подпевал вторым голосом и аккомпанировал ей, стуча утюгом о стол. Сегодня он ушел на покой, живет в Агадире с женой и одной из дочек. С кем же он поет на идиш в Агадире?
Благодаря твоему отцу, твоей матери и тебе я тоже смог вкусить жизни в полной еврейской семье, говорившей на идиш, семье, открытой жизни, будущему и надежде, семье дружной и щедрой. Достаточно было сказать твоему отцу: «Мне нужно…» Он тотчас перебивал тебя: