— Сколько?
— Нет, просто чтобы…
— Сколько?
Даже после банкротства, даже в кризис, даже в самый плохой сезон, а такие случались, хоть и бывало лето зимой или зима летом, деньги существовали только для того, чтобы доставлять удовольствие.
Да, мне очень повезло, что меня приняли ты и твои родные. В моем несчастье было мое везение. А теперь — несправедливый закон бумеранга? — пришло несчастье в везении и сомнение в глубине души: а тебе, родная, тебе тоже повезло? Повезло так же, как мне?
Нет, решительно, это не антисемиты делали меня с годами, с десятилетиями все больше евреем, это любовь, твоя любовь, наша любовь.
А если найдется читатель…
А если найдется некий читатель, лакомый до историй любви на долгий срок, пусть только не листает страницы слишком быстро или слишком энергично или же, наоборот, если эта книга ему не понравится, пусть не бросает ее на пол и не топчет ногами. Эта книга — существо чувствительное, она может развалиться от любой малости, страницы рассыплются, и склеить их будет невозможно. Если же она вдруг развалится и если, каким-то чудом, некий читатель пожелает продолжить чтение, пусть соберет страницы как попало, не заботясь об их порядке, даже если каких-то не хватает, и продолжает читать хоть спереди назад, хоть сзади наперед, ведь автору и самому неизвестен оптимальный порядок страниц, воспоминаний, фантазий, бредней и слез. А если читателю не терпится узнать конец этой истории любви, да будет ему известно, что ситуация эта не развивается, что она остается, увы, неизменной по ходу страниц и времени. Героиня этой книги в конце не вернется.
— Нет! Нет! — воскликнет возмущенный читатель. — Она вернется! Вернется, чтобы заключить тебя в объятия, бросившись в твои. Ваши губы встре…
Ага, ага, ладно, ладно, спасибо, спасибо, хороший конец, прекрасный конец, но я, знаете ли, никогда не был силен в концах — в конце книги, в конце жизни, в конце трапезы, в конце света и в конце всего.
Я знаю, что после конца этой книги она будет продолжать писаться у меня в голове, разбитой темными силами моей памяти, до тех пор, пока слово «конец» не появится наконец в рубрике некрологов «Монд»: «Ж.-К. Г. Драматург, бывший когда-то комиком, из комиков разжалованный».
4 мая 2020-го
1 мая 2020-го утром я отрываю апрель месяц, пустой, без единой встречи, и мне является месяц май, такой же голый. Пощипывание в глазах говорит мне, что это не фунт изюму — отметить сразу две противоположных по сути годовщины: 4 мая 1970-го, лучшая дата нашего союза, день рождения Ольги, и 4 мая 2019-го, уже год. Год, а я все не могу поверить. Время, окаянное время подтрунивает, подшучивает надо мной, над нами. Год. Но для меня это было вчера! И вместе с тем будто никогда и не было. Вот-вот ты вернешься и спросишь мимоходом: «Какой шедевр ты нам еще высиживаешь, дорогой?»
Как бы то ни было, 4 мая, в годовщину дара и утраты, я наконец увиделся с Ольгой и Жанной. Почему наконец? Потому что я не видел их два месяца. Почему? Если хочешь, я попробую тебе объяснить попозже, это сложно. Они пришли пообедать со мной, и, чтобы принять их, я освободил стол в гостиной. Да-да, освободил от всех черновиков и прочего бумажного мусора, копившегося веками. Такой обнажившийся стол взволновал меня, как, наверное, взволновал бы тебя. Я вспомнил, как ты радовалась, когда отыскала его в «Мэппл» больше полувека назад.
Вечером 4-го я решил остаться один, с тобой, и не хотел писать, боясь, что накатит отчаяние, постоянно подстерегавшее меня. Я сел перед телевизором и глотал фильм за фильмом, не жуя, подряд. Не помню даже титров. В приблизительный час твоего ухода, 23:20 — почему бы не умирать в рабочее время? Зачем дожидаться ночи и уходить вот так, тайком? — я попал на итальянский фильм 1951 года: «Париж всегда Париж», название переведено с итальянского. Это, судя по аннотации в «Телераме», куда я заглянул после просмотра, история группы итальянских болельщиков, приехавших в Париж болеть за свою команду.
Я пропустил начало и не видел футбола, зато последовал за болельщиками на экскурсию по «ночному Парижу» 1951-го. Пигаль, площадь Бланш, Монпарнас, кабаре с несвежим стриптизом и пожилыми трансвеститами, грязные бары с левым шампанским и такими же левыми развлечениями — весь этот мирок «ночного Парижа», кое-как перебивающийся за счет туристов, слабых душевно и финансово.
В этой круговерти одна из молодых женщин ведет своего возлюбленного на вечерок в театр на Монпарнасе, где, как ей сказали, выступает молодой и красивый певец, итальянец по происхождению. Я следую за ней. И кого я вижу на сцене этого театра, то есть на нашем экране? Кого? Ива Монтана! В 1951-м! Он, естественно, молод и мало сказать, что красив. Он сверкает, как бриллиант в своей блузе рабочего — певца надежды. И что же он поет? «В Париже». «В Париже»… Слова и музыка Франсиса Лемарка. В 1951-м тебе тринадцать-четырнадцать, мне одиннадцать-двенадцать, ты уже видела или скоро увидишь Ива Монтана в театре «Л’Этуаль». Я увижу его через два или три года, тоже в «Л’Этуаль», на последнем представлении, он будет стоять в глубине зала и аплодировать как безумный.
Франсис Лемарк, он же Натан Корб, подмастерье сафьянщика, пел на уроках со своим братом Морисом, затем, во времена Народного фронта, с группой «Октябрь», нет, с группой «Март», близкой родственницей группы «Октябрь», он пел тексты Превера, а потом начал писать свои. Мы знали и любили сестру Франсиса, выступавшую под псевдонимом Морисетта, — она пела в 80-х на парижских улицах, чисто ради своего удовольствия и удовольствия прохожих этого простонародного Парижа. Как и Франсис, она пела о надежде, любви и социальной справедливости. Однажды Франсис Лемарк даже сыграл старого еврея в телесериале, над которым трудился я, вот так-то. И в этот вечер 4 мая он как будто пришел к тебе, чтобы спеть в твоем телевизоре «В Париже» голосом Ива Монтана, который тоже хотел воздать тебе должное, проститься с тобой и поддержать меня.
В Париже,
Когда цветет любовь,
Долгими неделями
Два сердца улыбаются друг другу,
Потому что они любят друг друга
В Париже.
Тем временем болельщики спускаются все ниже и ниже, на самое дно дна «ночного Парижа». Я нехотя следую за ними и что же вдруг вижу? Ты не поверишь. Этот мужчина, твой любимый актер, звезда, невольный соблазнитель, игравший так, будто нет и не было камеры: Марчелло Мастроянни, наш сосед сверху на улице Сены. Помнишь, мы много раз встречали его на лестнице и в лифте, и ты не смела заговорить с ним, а потом, когда наконец решилась похвалить фильм, который мы посмотрели, вернее, пересмотрели накануне по телевизору, он ответил тебе так: «Мадам Грибер, в молодости я был профессионалом в трех областях: первая — женщины, вторая — винцо, третья — кино. В день, когда снимали сцену, о которой вы говорите, я злоупотребил накануне двумя первыми и поэтому задремал на съемках этой сцены, это, наверно, и создало впечатление сдерживаемых эмоций, не правда ли?»
У Марчелло наверняка тоже было назначено свидание с Ивом Монтаном и Франсисом Лемарком, чтобы все трое сказали тебе, что ждут тебя наверху. Марчелло ушел как появился, просто потому, что это был конец фильма. Девушка, поклонница итальянских певцов, обнимает своего возлюбленного на один день на перроне Лионского вокзала. Она остается в Париже, а он уезжает. Когда поезд трогается, вновь появляется Монтан, на сей раз крупным планом, и, пока паровоз натужно пыхтит, поет «Опавшие листья». И мне кажется, будто он пришел выразить нашу боль и облегчить ее.
Как я хочу, чтобы вспомнила ты
Счастливые дни, когда мы были…[35]
Черт, я не хотел в этот вечер 4 мая дать овладеть собой отчаянию, и вот я уже чуть не плачу, один на этом перроне, а поезд уходит, и я машу платочком, чтобы проститься с тобой навсегда.
Корона
Как и обещал, постараюсь теперь объяснить тебе, почему не виделся с Жанной и Ольгой почти два месяца. Вообще-то, я не знаю, с чего начать и как приступить к сути. Я даже представить себе это не могу и уж тем более изложить вкратце.
Ладно, скажем так: сначала один китаец в одном китайском городе затемпературил и умер. Вслед за ним другие китайцы затемпературили и тоже умерли. Число смертей росло изо дня в день, и китайское правительство решило посадить на карантин, попросту говоря, запереть в четырех стенах население этого китайского городишки на двадцать миллионов душ, а потом и всю область посадить на карантин, чтобы избежать заражения. Итого шестьдесят миллионов китайцев были обречены на сидение дома без права выйти на улицу. Весь мир смеялся: шестьдесят миллионов китайцев взаперти, на карантине! Я и сам смеялся, родная. Вот результат капитало-коммунистической политики!
А потом, через каких-то пару месяцев после Китая, настал черед всего мира. Миллиарды людей в одночасье оказались взаперти и были вынуждены сидеть дома. Тут уже не смеялся никто. Этой пакости дали имя: коронавирус. Нам разрешили, поскольку у нас демократия, выходить на часок в день, желательно в маске, но вот ведь как, маски не продавались и не раздавались. Я вышел и увидел закрытые кафе, неработающие магазины, никаких больше машин, мало прохожих, пустой, опустевший Париж. И я подумал, что, если бы ты была здесь, подле меня, со мной, если бы увидела город в таком состоянии, ты бы заплакала. Представь себе, негде присесть, чтобы выпить хотя бы кофе без кофеина, не поглазеть на витрину, не зайти в магазин, о ресторанах я уж и не говорю, ни театров, ни кино, ни единой террасы, где бы мы посидели и поболтали, ты бы курила, а я кашлял. Открыты редкие булочные, мелкие лавочки и супермаркеты. Но, чтобы зайти, надо отстоять очередь снаружи и соблюдать дистанцию не меньше метра от человека, который стоит впереди тебя, и от того, что позади.