Да, я был словно бы в непрестанном беспамятстве, даже в тот день, когда я въезжал в Гент, точно одержимый одною только мыслью, а именно отыскать свою любовь, ибо не сомневался, что чудесная книга подсказала мне ее местонахождение, и мало обращал внимание на то, что происходит вокруг. При этом ярмарочная суета не прошла мимо меня, ибо трудно было ее не заметить, так шумно и весело проходят в Генте ярмарки — съезжаются со своими товарами крестьяне, и ремесленники выставляют свои напоказ. Там разливают из бочонков пиво, там жарят гусей и разную прочую птицу на вертелах, там кукольник обращается с назидательным словом к зрителям, прежде чем потешить их представлением. Так мы уподобляем происходящее вокруг происходящему у нас внутри, и сколь трудно веселиться в дождливый день, столь трудно предаваться печали среди ярмарочной толпы.
Тем днем мне удалось снять дом, небольшой, но красивый и хорошо обставленный, на Багаттенстраат, что недалеко от аббатства святого Петра, и, немного передохнув, я отправился на поиски. Скажу сразу, что в тот день им не суждено было увенчаться успехом, хотя я обошел весь город и многое впервые увидел, ибо не был в Генте долгий срок, и город успел измениться. Побывал я на ярмарке, и в кабачках, и в храмах, и в порту, и всюду расспрашивал, осторожно и приличествуя своему достоинству, но главное, смотрел, ибо полагаться на людскую память неразумно там, где можно увидеть все воочию.
Так, в одной таверне увидел я знатную даму, ликом белую и миловидную, одетую в белое одеяние, которая, заметив меня, улыбнулась и поднялась мне навстречу и, приблизившись, поприветствовала меня. Я же, почувствовав, что она может что-то знать, спросил ее, о чем спрашивал всех. Она же спросила:
«Знаешь ли, кто я, Клеофас?»
«За честь почту узнать, моя госпожа», — отвечал я.
«Я — Любовь», — молвила она.
Услышав, что это самое Любовь, я бросился к ее стопам и принялся молить, чтобы она указала мне, где моя любовь. Она же, слегка нахмурившись, отвечала:
«Я могу указать тебе десятки мест, и всюду ты найдешь любовь.»
«О нет, госпожа моя», — молил я, — «укажи мне, где та, единственная.»
«Но единственная — я», — возразила она с улыбкою, способной вскружить голову и святому.
Поняв, что она ничего не знает, я учтиво попрощался и вышел, как показалось, оставив ее в недоумении, и направился прямо в порт, где еще не был, но и в порту ее не нашел.
Так продолжалось и в последующие дни. Я спрашивал капитанов в порту и купцов на постоялых дворах, спрашивал горожан, был в храмах и спрашивал священников, искал ее не переставая. Через какое-то время я вновь встретил Любовь, она была в обществе нескольких молодых людей, изысканно одетых и неутомимо ее обхаживавших, а она милостиво принимала их внимание. Увидев меня, она сделала знак своим спутникам подождать, а сама приблизилась и сказала мне:
«Что ты ищешь, Клеофас?»
«Госпожа моя», — отвечал я, — «предмет моих поисков остался неизменным.»
«Клеофас», — молвила она, — «ты уже нашел, что искал.»
«Воистину, сударыня, я продолжаю поиски», — отвечал я.
Грустно покачала она головой, и тут нас окружили те самые молодые люди и увлекли ее разговором.
Прошел месяц в бесплодных поисках, и я начал уверяться, что пророчество, содержавшееся в книге, не сбылось. Разные мысли приходили мне в голову, и среди них та, что книга, возможно, была наваждением, и мне вовсе не следовало удаляться от двора и от государя, а ждать, запасясь терпением. Горше всего было лежать без сна и думать об этом. Припомнилась мне и одна миниатюра из книги, на которой изображен был старый шут, печальный и седой, и себе стал я казаться таким постаревшим забавником, сбитым с пути нечистым наваждением. Все больше мнилось мне пророчество выдумкой пустого случая, насмешкою судьбы.
Через какое-то время дошли до меня известия о бургундской славе. Пристыженно слушал я повесть о доблести воинов и смелости герцога, государя моего, и скорбел в своем сердце, что не привелось мне быть там, где требовал быть мне мой долг. В ту пору я прекратил свои поиски, ибо ни к чему они не привели, к тому же про меня уже начали ходить по городу слухи, и многие уже показывали на меня пальцем. Знаю, что надо мной смеялись за моей спиной. Не лучше ли, сказал я себе, терпеливо ждать в месте, на которое было указано книгою? Ибо, по здравому разумению, не наваждения случилось мне стать свидетелем, но чуда, а, следовательно, вещи необъяснимой и божественной.
В те дни я снова встретил Любовь, когда бродил в унынии в районе портовых кабачков, и с первого взгляда не узнал ее. Одета и накрашена она была как непотребная девка, и были с нею двое английских матросов. Заметив меня, она выступила вперед с некоторым вызовом и взглянула мне в глаза.
«Что, Любовь?» — спросил я ее.
Громкий, визгливый смех раздался мне в ответ. И в смятении бежал я с того места, отправившись прямиком к себе в дом, где и заперся. Долгое-долгое время не покидал я своего убежища. Знаю, многие разыскивали меня в то время, стремясь возвратить меня ко двору, однако же я положил себе не возвращаться, ибо постыл мне стал двор и постыла мне стала жизнь.
Однажды в дверь мою раздался стук. Нимало не сомневаясь, что это очередной гонец из Дижона, призывающий меня пред лицо моего государя, я открыл. Но на пороге стоял какой-то англичанин. Удивило меня то, что на лице его отображалась скорбь, так что мне показалось, будто я гляжу в зеркало. Тихим голосом он попросил меня последовать за ним. Ни слова не говоря, я оделся и последовал за этим нежданным посланником. Странные предчувствия обуревали меня. Мы шли какими-то улицами, и я с удивлением оглядывался, ибо не узнавал их. Все было словно в тумане. Меня охватило чувство точно такое же, какое вселилось тогда, при взгляде на ту башню, где нашел я книгу. Мой же провожатый молчал.
Так мы добрались до какого-то дома, похожего на храм, и вошли внутрь. Там на столе, в обрамлении свечей, наряженное в подвенечное платье, покоилось тело некоей дамы, и я, приблизившись, увидел и осознал, что это — Любовь. Никого не было вокруг, даже мой провожатый исчез. Молча, пораженный, стоял я над ней, вглядываясь в ее лицо, прекрасное и светлое.
Так я понял, что моя возлюбленная умерла.
Умерла.
Я — Клеофас ван Дорп из Дендермонде, кимвал звучащий, ибо любви не имею, медь звенящая, ибо любовь утерял там, где, согласно слову писаному, должен был ее обрести. Долготерпит, милосердствует. А мне не дано. Не завидует, не гордится. Но не дождался. Не раздражается, не мыслит зла. Лишен покоя. Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Да, моя любовь.
Разлука смертная — горчайшая из разлук.
Открылось мне: жизнь без любви есть сон.
С тех пор в ночи тоскую недреманно,
Тебя одной алкая, словно манны,
Сдержать порой не в силах тяжкий стон.
Я стал разлукой горькой закален,
И все же петь готов тебе осанну
Во всякий миг, и славить не устану
Тебя, мой свет, любовью упоен.
Ты сон мой в сан незримо обратила,
В сень, что скрывает сладостный секрет,
В синь, что объемлет вечное светило.
Бессонницы такой милее нет, —
Когда мне сон нейдет вдали от милой,
Я к ней пишу бессонный мой сонет.
Сколько таких я написал, когда она была еще рядом. Но и теперь ночи мои бессонны. Всечасно оплакивая свою возлюбленную, я говорю вам словами апостола — любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Хотя и будут суесловить о смерти Любви, ей-же-ей, она воскреснет. Она воротится ко мне, вернется сюда, к твоим соборам, Гент, где я буду ждать ее, о Гент, мой…
Шишов и Справедливость
…гнет, навалившийся подобно камню.
Суд закончился. Истец, Федор Иванович Шишов, преподаватель истории на пенсии, пожилой, седой, благообразный, сидел, закрыв глаза, в быстро пустеющем зале суда и держался за сердце. Казалось, нестерпимая тяжесть навалилась на него. Только что мимо проследовал ответчик, Глотов, и с высоты своего роста нехотя, нагловато улыбнулся ему. Суд решил в пользу Глотова, даже не приняв во внимание доказательства истца, на стороне которого, казалось, стояло все, включая показания соседей. От такой несправедливости немой вопль поднялся в Федоре Ивановиче. Это она, несправедливость, придавила его, сдавила и так больное сердце.
Полтора года назад в соседнюю, через стенку, квартиру вселился новый жилец. И тотчас же стало понятно, какой тихой жизнью они жили до этого. Новый сосед выкупил всю лестничную клетку, за исключением их квартиры, и затеял то, о чем с недавнего времени достаточно наслышались супруги Шишовы, — евроремонт. Круглые сутки за стенкой делалось страшное: долбот, грохот, шум каких-то обвалов, визг пил и сверл, под который происходило поистине вселенское событие — объединение двух квартир в одну. Скоро Федор Иванович, спускаясь за почтой, столкнулся и с зачинщиком всего этого шума — громадного роста лысый мужчина поднимался по лестнице, прижав к себе два объемистых пакета. На Федора Ивановича он не взглянул, и его зычный голос раздался сверху на весь подъезд:
— Эй, работные! Жратва приехала!
Так Федор Иванович познакомился с Николаем Глотовым, предпринимателем и владельцем сети магазинов. Тот был, судя по всему, поклонником давней идеи разрушения старого мира и возведения на его месте своего, глотовского. Ибо как можно было заключить по производимому шуму, прежний мир в виде двух отдельных трехкомнатных квартир был подвергнут аннигиляции. Что возникло на его месте, Федор Иванович не знал и не тщился узнать. Его волновало лишь то, что касалось в первую очередь его самого.
Его волновали поползшие по углам и по стенам глубокие трещины.
Квартира у Федора Ивановича была двухкомнатная. Ремонт сам делал: побелка, обои, — хоть и давно, но даже теперь хоть куда. И вот появились эти трещины. Сначала Федор Иванович пытался их замазать. Вроде бы получилось, но через два дня выяснилось, что лопнул и разошелся угол над окном — черная узкая дыра была с первого взгляда незаметна, но с ее появлением появился в доме и запах какой-то крысиной вони. Что делать — тряпкой дыру затыкать? Надо к нему сходить, решил Федор Иванович, посоветовавшись с женой, Любовью Евгеньевной, бывшим юристом. Не по закону такое.