Но тот уже все понял.
— Фе-одор Иванович! — с укоризной протянул он. — Ну что вы так-то, по телефону? Приезжайте прямо сейчас. Я на работе допоздна. Посидим, потолкуем.
Федор Иванович бросил взгляд на жену, та быстро кивнула.
— Где-то через час буду, — решительно произнес он.
— Вот и отлично, — обрадовался Гутов. — Ну, жду.
— Поезжай, Федя, — напутствовала Любовь Евгеньевна, когда он положил трубку. — Авось решится что-нибудь.
Федор Иванович вздохнул.
Приблизительно через час он был уже у здания мэрии. Кабинет Гутова помещался на втором этаже. Гутов встретил его, словно родного, даже приобнял. На столике уже их поджидал поднос с кофе и маленькими воздушными печеньями. Гутов не изменился — плотный, лысый, усатый, с многоопытными глазами.
— Вижу, что-то у вас, Федор Иванович, стряслось, — сказал он почти сразу же. — Вы никогда ко мне не обращались, и я, признаться… буду откровенен до конца… я ждал. Всем что-то нужно. Ко мне сейчас кто только не обращается. Откровенно скажу, помочь могу не всем. Но помочь все же могу, все же могу.
Он с улыбкой смотрел на Федора Ивановича, ожидая, что тот скажет.
Федор Иванович откашлялся и сказал:
— У меня, собственно, с соседом возникла проблема.
— Да?
— Да, с соседом. Ремонт он затеял, что-то перестраивал, стены растряс, так у нас вся квартира в трещинах.
Гутов наморщил лоб, будто что-то припоминая.
— А кто этот сосед? — спросил он, и Федор Иванович вдруг заметил в его голосе какое-то безразличие.
— Да бизнесмен один, — ответил он, внимательно наблюдая за реакцией Гутова. Тот отпил кофе из чашечки, поставил ее на поднос и переспросил:
— Бизнесмен? А фамилия его как? Я вам откровенно скажу — знаю всех без исключения бизнесменов в городе.
— Ну, такого Глотова вы знаете? — спросил Федор Иванович и увидел, что Гутов знает. Мало того, по глазам ли, по выражению лица, но Федор Иванович понял, что Гутов ничего сделать не сможет. И еще увидел Федор Иванович, что Глотов уже был здесь до него. Все это он сумел понять за пару секунд. Поэтому его не удивили слова Гутова:
— Не стану скрывать, что знаю. И довольно хорошо, ведь у нас с Николаем общее дело.
— Общее дело?
— Ну, партнеры мы, так сказать. По бизнесу.
— А я думал, — проговорил Федор Иванович, — что госслужащим запрещено заниматься бизнесом.
Гутов бросил на него изумленный взгляд.
— Так что же, что запрещено, — сказал он. — Откровенно вам скажу — сейчас им все занимаются, если, конечно, по уму. А так, ясное дело, запрещено.
— Так вы, значит, с Глотовым партнеры? — перебил его Федор Иванович. — Тогда мой долг предупредить вас — он очень непорядочный человек. Он может вас обмануть.
Гутов изумленно глядел на него.
— Ну вы даете, Федор Иванович, — наконец произнес он и рассмеялся. — Такое, по правде говоря, редко услышишь. А кто ж сейчас порядочный? Сейчас ухо остро надо держать.
Федор Иванович помолчал, а потом поднялся.
— Пойду-ка я, — сказал он. — Вы вот что, Павел Петрович, — увидите Глотова — передайте, что я этого дела так не оставлю. Я бы ему это сам сказал, но никак не получается, хоть и живу с ним на одной лестничной клетке.
— Не надо, Федор Иванович, — сказал Гутов. — Не затевайте вы этого. Николая многие знают, и он многих знает. Вы меня понимаете? Замажьте вы себе эти трещины потихоньку…
— Суд замажет, — неожиданно для себя дрожащим голосом выкрикнул Федор Иванович. И вышел вон из кабинета.
Не хотел вот кричать, а крикнул. Досадуя на себя за такой промах, шел он к дому — и постепенно остывал. Легко сказать — «в суд подам». До суда еще всяческие инстанции необходимо пройти, попытаться замириться. Глотов, небось, тоже не дурак, на рожон не полезет. А ну как позвонит ему сейчас Гутов, расскажет об их разговоре, о том, что он, Федор Иванович, настроен решительно, что в суд намерен подавать, — и одумается Глотов, не станет доводить до суда. Дело-то плевое. С его деньжищами отремонтировать квартиру ничего не стоит.
На том они с женой и сошлись — подождем малость, поглядим, во что дело выльется. Но неделя прошла, не принеся изменений, а дыра продолжала тревожить Федора Ивановича по ночам, — то ему казалось, что она разрослась шириною с окно, то вода из нее льется, то что-нибудь еще.
И пошли они по инстанциям.
Снова побывали в ЖЭКе. Были в министерстве коммунального обслуживания. Были в департаменте мэрии. Были у человека с нерусской фамилией Омбудсман. Встречали их по-разному. Где-то разводили руками. Где-то советовали написать подробнее. Где-то советовали написать кратенько, по существу. Они и писали — подробно и кратенько, писали сухо и писали эмоционально, а под конец стали писать возмущенно — тут и ответы перестали приходить. Что было делать?
— В суд надо подавать, Федя, — сказала тогда Любовь Евгеньевна.
Стали готовить документы по исковому заявлению. Любовь Евгеньевна попросила свою бывшую студентку Надежду Лядову, адвоката по гражданским делам, защищать их интересы в суде. Лядова, небольшого роста, с бледным, слегка одутловатым лицом и бесцветными глазами, согласилась. Несколько недель собирали бумаги, свидетельства соседей, — получилась объемистая папка. Наконец, подали. Лядова позвонила, сказала, что все идет как надо. Стали ждать. Дыра молча разевала на них пасть. По ночам лезли из нее усатые, угрожающего вида тараканы.
Уж это ожидание суда! Федор Иванович физически ощущал, как раскрывают его папку чужие руки, как чужие, равнодушные глаза за толстыми стеклами очков вчитываются в каждое слово его заявления. Куда передадут его дело чужие руки? Что там, на дне этих чужих глаз? Жизнь его стала ожиданием. И хоть и не судился никогда Федор Иванович, не тягался ни с кем, не сутяжничал, а вот сразу и привычно влез в шкуру истца и даже впрямь, как утверждают бессмертные классики, сам того не замечая, начал сыпать юридическими словечками, говоря «наказуется» вместо «наказывается» и с удовольствием произнося слова «вчинить иск».
Тогда-то, когда выражение это произнесено было в квартире Шишовых в тысячный раз, и пришла повестка явиться такого-то числа в суд.
Что ожидание суда перед самим судом! Ожидание тянется долго. Почтальон становится лучшим другом, его зовешь к себе, угощаешь чаем с конфетами, — ведь он должен принести важное известие. И когда это, наконец, случается, он поднимается к тебе торжественно, неся перед собой повестку, словно императорский эдикт. Тогда понимаешь, что ожидание кончилось и что дело твое близко к завершению.
Однако как же быстро, как непозволительно быстро, если сравнивать его с ожиданием, завершается твое дело. Не успел явиться, назвать имя-фамилию, настроиться на долгий разговор, определиться с симпатиями и антипатиями, — а приговор уже оглашен, и тебя приглашают оплатить судебные издержки.
Вот так произошло и с Федором Ивановичем. И даже произошло еще быстрее. Потому что как только он вошел в зал суда и бросил взгляд на судейское кресло, то сразу понял, что дело его швах. Ибо в кресле восседал, обряженный в судейскую мантию, не кто иной, как дворецкая Глотова. И тут же, подтверждая догадку и погашая последнюю надежду, раздалось:
— Всем встать! Председательствует судья Дубинина. Слушается дело…
И упало у него сердце.
Дело слушалось недолго. После Лядовой, выступившей, на взгляд Федора Ивановича, донельзя плохо и неубедительно, сказал несколько слов адвокат Глотова, Шмаров, гладкий, уверенный в себе, довольно известный в городе пройдоха. Этим все и кончилось. Суд удалился на совещание, длившееся ровно четыре минуты. После этого огласили приговор — иск Шишова отклонить, с возможностью подачи дела на апелляцию.
Вот и все.
Давно уже все разошлись, а Федор Иванович еще сидел, приложив руку к сжавшемуся сердцу. Довольная ухмылка Глотова не выходила у него из головы. Рядом сидела Лядова, оба молчали.
— Надежда, — наконец вымолвил Федор Иванович, — что теперь делать-то, Надежда?
— Апелляцию подавать, — безнадежно откликнулась Лядова.
— Апелляцию?
— Да. Будете подавать?
— Буду.
Лядова удивленно посмотрела на него.
— Вы серьезно?
Он кивнул, упрямое выражение появилось у него на лице. Лядова еле заметно пожала плечами.
Горечь чувствовал во рту Федор Иванович, тяжесть в груди. Кое-как добрался он до дому.
Любовь Евгеньевна молча выслушала его и ушла в спальню. У Федора Ивановича не было сил ее утешать. Он просто лег на диван. Дышать было тяжело, он чувствовал, что он на грани, что надо успокоиться, но ухмылка Глотова стояла у него перед глазами.
Открыв глаза, он увидел, что наступил вечер. Сердце немного отпустило. Кряхтя, он поднялся, прошел в спальню. Любовь Евгеньевна уже спала. Он разделся и лег.
И сразу же из дыры послышался цыганский хор: «К нам приехал наш любимый Николай Марленыч да-ара-агой!» Вслед за этим раздался звон стекла — из дыры выпала и разбилась рюмка. «За наш суд, самый справедливый в мире», — сказал пьяный голос Глотова. «Пей до дна! Пей до дна!» — загремел хор. Федор Иванович задохнулся. Во что бы то ни стало заткнуть ненавистную дыру, ненавистные голоса! Он кинулся к дыре и наступил на осколки. Острая боль пронзила ногу.
Он очнулся. Это был сон.
На часах было семь утра, звонил телефон. Федор Иванович прошел в гостиную, снял трубку.
— Алло? — раздался в ней голос Лядовой. — Федор Иванович, это Надежда. Я звоню по поводу апелляции.
— Да? — произнес Федор Иванович, и сердце его вновь сжалось.
— Я подумала, — сказала Лядова, — что вам не надо ее подавать. Я вам другой способ хотела подсказать, — тут неуверенность проскользнула в ее голосе, — только вы, пожалуйста, больше никому не говорите… и не говорите, что это я вам сказала.
— Как же без апелляции? — не слушая ее, произнес Федор Иванович. — Я просто хочу восстановить справедливость.
— Не нужно ее восстанавливать, — сказала Лядова. — Она ведь никуда и не девалась. Вы вот что сделайте…