Обида, лишения, быстрая езда сказались на здоровье Чиарры. К нему пришлось призвать лекаря. Ответив на первые вопросы эскулапа, Чиарра неожиданно впал в буйство и прогнал его. На следующий день был назначен пир в честь гостей, и Чиарра во всеуслышание объявил, что, несмотря ни на что, желает на нем присутствовать.
Звучали лютни, девушки разносили чаши с вином, сыпались шутки. Висконти всегда умели ублажить своих гостей. Даже римские изгнанники повеселели. Один Чиарра сидел мрачный, темный лицом. Он и сам не понимал, что с ним, — то хотелось ему надрывно хохотать, то плакать от горя. К нему подошел один из кремонских шутов, маленький грустный старик в пестрядине, долго смотрел на него, а потом сел на пол и заплакал. Гости расхохотались, а Чиарре тоже захотелось сесть рядом с шутом на пол и залиться слезами. И на какой-то момент он забыл об Орсини.
Но тут к нему обратились с вопросами. Вино разгорячило их, любопытство пересилило, и как тут удержаться и не попросить знаменитого Чиарру Колонну, чтобы он рассказал о том, как с отрядом французского короля ворвался в замок Ананьи и рукой в латной рукавице нанес папе Бонифацию пощечину. Сколько слышали они об этом, какие только легенды об этом не ходили. И вот он сам, человек, посмевший ударить помазанника Божьего, сидит как ни в чем не бывало и пьет на их пиру вино.
Чиарра не стал отвечать на эти вопросы. Он и сам не понимал, что с ним, почему ему не хочется отвечать, почему тянет побыть одному, хотя еще недавно хотелось громкого смеха, и развлечений, и вина. Он не понимал, отчего ему неохота рассказать о том славном эпизоде, о котором он рассказывал сотни раз, — на пирах и в быту, рассказывал князьям, сородичам, кондотьерам, кардиналам. Рассказывал с удовольствием, с непреходящим злорадным удовлетворением. Что же случилось, почему теперь он молчит и даже вино перестал пить?
Возможно, мессер Чиарра подзабыл подробности, предположил кто-то с тонкой усмешкой. Чиарра поднял тяжелый взгляд на остроумца, и тот умолк. «Я был там, — выговорил Чиарра Колонна. — Нас было шестьсот человек, все конные, под водительством Гийома де Ногарэ, канцлера французской короны. Мы взяли замок штурмом.» Он умолк. Нет, решительно не удавался ему рассказ в этот вечер. Где его красноречие, с которым он описывал те события? Почему он помнит все смутно, как в дымке? Ему стало нехорошо, он дышал громко, со свистом, но сейчас ярости не чувствовалось в его дыхании, он выглядел больным и беспомощным.
И гости поняли это. «Но ведь папа обезумел», — спросил кто-то, как бы стремясь найти оправдание для той давней миссии французского короля. Ибо собрались здесь сторонники гибеллинской партии, и всем хотелось из первых уст выслушать историю о том, как смертельно был унижен их общий враг. Поэтому-то и возник этот вопрос, прозвучавший как дознание, — но правду ли говорят, что после этой пощечины обезумел, тронулся рассудком ненавистный Бенедетто Каэтани, папа Бонифаций VIII?
И на этот вопрос приходилось многожды отвечать Чиарре — и с каким наслаждением он описывал, как держал в плену своего врага, как позволял своим солдатам делать с пленником всякое, как сладка для него была эта месть. И как он все-таки своего добился — ибо после вмешательства могущественной родни Бонифация, кардиналов Орсини, после того, как папа был, наконец, освобожден и переправлен в Рим, он впал в буйное помешательство и окончил свои дни в темноте рассудка, без причастия, без Христа, он, наместник Его на земле.
Да, все это в подробностях случалось описывать Чиарре. Но сейчас эти подробности как-то не шли ему на язык. Ему вдруг вспомнилось, что его не было в Риме, когда там умирал папа Бонифаций. Он знал о подробностях его кончины по рассказам, причем рассказывали ему об этом ненавистники папы. Что же ему сказать теперь этим людям, ждущим от него того, о чем они и так уже наслышаны не меньше его самого? Чиарра промолвил неохотно: «Не знаю. Меня там не было.»
Гости переглянулись. Нет, не такого ответа они ждали от прославленного Чиарры Колонны, низвергателя папы. Да он ли это? Человек, сидевший перед ними, был явно не в себе, отвечал на вопросы невпопад, но стоило появиться усмешке, как угрюмой яростью искажалось его лицо. И они вернулись к своим разговорам, к музыке, к вину, к прекрасным женщинам, которых было особенно много на этом пиру. Флейты и виолы зазвучали громче.
А Чиарра, незамеченный, поднялся и ушел в отведенные ему покои. Там он лег на постель и стал смотреть на полную луну, светившую в окно. Луна была полная, яркая, от нее шел холод. Его пробрала дрожь, он закутался в покрывало и закрыл глаза. И тут же канцлер французского короля вновь появился перед ним. Теперь Чиарра слышал, что тот кричал. «Открыть ворота!» — несся над Ананьи хриплый голос Ногарэ. Их было шестьсот, закованных в латы всадников. Маленький город никогда не видел под своими стенами столько вооруженных людей. Поэтому им не пришлось долго ждать — ворота открылись, их открыл подеста-предатель Адинольфо Конти. Чиарра прекрасно помнил его бородатое испуганное лицо. И он помнил, как ликование наполнило его при виде распахнутых створок, он пришпорил коня и первым устремился внутрь. Враг, столько лет теснивший род Колонна, разрушивший их замки, предавший их отлучению, враг, ради возможности поквитаться с которым он провел три страшных года на турецких галерах, — этот враг сейчас будет раздавлен. Чиарра почти вбежал в пустой тронный зал и увидел его — Бонифация, облаченного в папские одежды, с тройной папской тиарой на голове. Папа был один, он спокойно ожидал их, только в углу жался испуганный кардинал — его измятое страхом, бритое лицо и сейчас стояло в памяти. Чиарра взбежал по ступеням и, задыхаясь от ярости, занес руку над этим спокойным лицом…
Тонкий голос сказал над его ухом:
— Ты не ударил его!
Чиарра открыл глаза. Комната была полна людей. Одни стояли, другие сидели на стульях, третьи расхаживали, что-то бормоча. Двое присели на край его кровати. Все они были разными на вид, но Чиарре показалось, что у них одинаковые лица — круглые, белые, под стать луне, заглядывавшей в его окно. Чиарра услыхал тихий разговор:
— …тогда-то я и уяснил, что ежели подведешь абсциссу под монастырь, то она так не обрадуется, как возрадуется ордината, та, что принадлежит к ордену братьев-воздуходувов, чья слава распространилась от очага до полного безразличия, причем никто тебя за это не похвалит, кроме как томящийся в темнице валух, коего увели намедни из сернистой расселины, ну а она-то тебе известна, это там, где заночевал соус-пекан, обожравшись на ночь телятины, нет, вру, баранины…
— Так ты говоришь, аббатису под монастырь, а орденские что?
— И орденские под монастырь, если не обожрутся на ночь, а монастырь — дело известное, куда ропот, туда и топор, и палачи стенам не преграда, прыг — и уже в скифских степях, а там ищи пристава в норе, хотя святой Гузнятий на этот счет пилит смычком в аравийских пределах, ну, и братья по вере угомонились до того, что пошли мучить кита, а это зверь до того прыгучий, что шасть — и волынка на рогах, и ничем гангрена тебе не поможет.
— Это да. Воробьи нынче обовшивели.
— И я о чем говорю. А главное — бежит, бежит, но если палкой вино поболтать, то считай, что оживет хлам на чердаке, а потом что ни делай, все в улье дыра, и утес до того жирен, что пыльная буря поднимается, хоть вдоль, хоть на войне.
— Вот ведь до чего дошли — помоями море мостят.
— Ха, сказал тоже! Это они у скирды спросили, а та им — я, мол, не замужем. Ясное дело, что у сыра есть глаза.
— Глаза-то глаза, а мордой не вышел. Ему бы только на скрипке играть.
— Э, не скажи. Бельмом котла не вскипятишь, а тут такое — анаграммы носятся, как ошпаренные, угольники к плетню потянулись, в общем, пыль колесом.
Тут они заметили, что Чиарра открыл глаза, и замолчали. Все белые лица повернулись к нему.
— Кто вы? Чего вам здесь надо? — спросил Чиарра нахмурившись.
Белые лица переглянулись.
— Прорех, — ответил один. — Которыми локти зашивают.
— Монахов, — вступил другой. — Но не обычных, а фаршированных стульями.
— Мешков с утратами, — сказал третий.
Словно за помощью, Чиарра повернулся к тем, что сидели на его кровати, и один произнес ласково:
— Пырей бы тебе надо. Но луна вон какая, где его в такой темнотище найдешь.
— Кто вы? — севшим голосом повторил Чиарра.
— Спроси громче, — ответил другой сидящий.
— Кто вы? — крикнул Чиарра, рывком садясь и протягивая руку к мечу.
Белые лица приблизились, тесно окружив кровать. Одинаковая улыбка показалась на них.
— Я — Безумие, — сказали они.
— Нет! — крикнул Чиарра.
Белые улыбающиеся лица переглянулись.
— Ишь, какие мы спиралевидные, — произнесло одно. Другое его поддержало:
— И полорогие вдобавок.
— Лежи, лежи, — сказало третье, заботливо укрывая Чиарру одеялом. — Так тебе зеленее будет.
Миг — и Чиарра лежал, спеленатый плотным одеялом. Он хотел крикнуть, но не мог. Одна лишь мысль билась в его голове.
— Бенедетто, — выдавил он.
Лица вокруг понимающе переглянулись и отступили. Все взгляды устремились ко второй фигуре, сидящей у его ног.
— Хорошо, что ты вспомнил о нем, Чиарра, — донесся ее голос. — Он тоже вспоминал о тебе.
— Как?.. — прохрипел Чиарра, и Безумие поняло его:
— Как он умер, ты хочешь сказать? Ты будешь удивлен.
— Ска-жи! — прошептал Чиарра.
Безумие наклонилось к нему и со значением произнесло:
— Он умер в полном рассудке, прияв святые дары.
— А! — выдохнул Чиарра. — Я… я…
— Я знаю, — кивнуло Безумие. — Ты не бил его по лицу железной перчаткой. Это ничего.
Белые лица вокруг перемигнулись, подхватили:
— Это ничего. За ложь денег не берут, если ты, конечно, не журавль.
И вдруг Чиарра понял.
— Денег-то денег, а портному тоже несладко веником горе перемалывать, — ответил он окрепшим голосом. — Поди намаялся чижей в дымоход выпускать.