— Лет пять, — с запинкой ответил Кметов.
— Лет пять, — как эхо, отозвался Соковнин, а люди вокруг закачали головами: — Лет пять… лет пять…
— Мы работали на одном предприятии, — добавил Кметов, с беспокойством оглядываясь. — Что случилось? Что-то случилось, да?
Вокруг него переглядывались. Толкунов, ощерившись, зверем глядел из своего угла.
— Этого еще нет в газетах, — донесся до Кметова по-прежнему ровный голос Соковнина. — Два часа назад возле Дома слушаний студент Камарзин выстрелом из пистолета смертельно ранил министра фон Гакке.
Страшная новость поразила Кметова в самое сердце. Ведь совсем недавно он видел Юлия Павловича, когда тот наравне со всеми крутил колесо жалитвенной мельницы…
— Как же так, — едва сумел он выговорить. — Я видел его совсем недавно…
— Перед смертью, — продолжал неумолимый голос, — Юлий Павлович просил нас, чтобы послали за вами. «Никого не допускайте до гроба моего, но просите моего убийцу читать по мне нерассмотренные жалитвы. Если же не согласится, то пошлите сей же час за инженером Сергеем Кметовым. Он знает…» Что он знает? Хотя бы еще минуточкой долее прожил, и узнали бы… Вы, верно, обещали ему что-то?
— Обещал? — тупо повторил Кметов. В голове было пусто, только сердце колотилось с неимоверной скоростью. — Ничего я ему не обещал.
— Ну ладно. Как и велел Юлий Петрович, мы просили Камарзина читать…
— Мы умоляли его читать, — подал голос Домрачеев.
— …Но он не согласился, — сказал Соковнин. — Вы, верно, знаете что-то, о чем говорил покойный? Что это?
Кметов силился произнести что-то, но язык его не слушался. Слезы стали в его глазах.
— Да жалитвослов это, — сказал из угла Толкунов. — Что еще он может знать?
— Действительно, — поддержал его Домрачеев. — Он из своего кабинета не вылезает, знай жалитвами занимается.
— Быть по сему, — сказал Соковнин и поднялся. — Обеспечьте ему трудовой отпуск на неделю и завтра приведите его в часовню. Это честь министерства и правительства — исполнить завещание нашего дорогого товарища фон Гакке, ничего не пожалея. И уж если отчитает Кметов три ночи, то получит премию за три года и повышение по службе. А если нет — то над ним самим станут читать жалитвы. Вы, — погрозил им всем пальцем заместитель министра, — станете над ним их читать.
13
Не разбирая пути, спотыкаясь, брел Кметов домой. «Он знает», — шептал он слова, произнесенные перед смертью фон Гакке. Я знаю? — спрашивал он себя. Да полно вам, что вы такое говорите. Ниоткуда он не мог узнать, что я знаю. Потому что я ничего не знаю. Ничегошеньки.
Пришедши домой, он разделся и, стуча зубами, забрался под одеяло. Волны холодного озноба накатывали на него. Где теплый песок, где зной, где полосатые зонтики? Пляж был сер и мокр, тучи свинцовой пеленой застили небо, прибой смыл весь песок в море, и оголились острые черные камни. Нужно возвращаться. Партия дала новое задание, — и сейчас часовня встала перед ним. Ряды горящих свечей. Закрытый гроб стоял посередине. Так тихо, что слышно было, как потрескивают свечи. Со страхом приблизился он к аналою. Раскрытая книга лежала там. Оглянувшись дико по сторонам, стал он читать, голос его громко возносился к куполу, отдавался в углах. «Господи, да не яростию Твоею обличиши мене, ниже гневом Твоим накажеши мене. Помилуй мя, Господи, яко немощен есмь, исцели мя, Господи, яко смятошася кости моя.» Да что за книгу он чтет? Это не жалитвослов, это — псалтирь! Ты не выполнил указаний партии. Что ты скажешь своему министру? Вот он, клацая зубами, встает из своего гроба! «Отступите от мене, вси делающии беззаконие, яко услыша Господь глас плача моего: услыша Господь моление мое.» Приближается, сверкая мертвыми очами! И нет с собой мела, и не очертишь круг. Господи! Господи!
Он очнулся. Казалось, каждая волосинка на теле стоит дыбом. Еще не веря тому, что проснулся, повел он глазами по сторонам. Была глубокая ночь. Ни звука не доносилось с улицы, только за стеной хныкал ребенок, и ласковый голос матери утешал его: «Гули-гули… Спи, Митенька, усни… В доме погасли огни… Митя-Митенька, усни…»
Полежав немного, Кметов встал с постели, босиком прошел в ванную и здесь налил себе соку, освежиться. Но не донеся стакан до рта, брезгливо отстранился. За последний месяц сок стал совсем скверный. Он уже не кислил, — навозной жижей несло от него. Вот о чем они все пишут. Вот когда становишься ближе к народу. Боясь уснуть, Кметов закутался в одеяло и стал ходить по комнате. Только сейчас до него дошло, что теперь он знает. Знает, что делать. Пусть только придет рассвет.
Еще не рассвело, а Кметов, имея с собой необходимые бумаги, был уже у ворот крепости. Нужно было торопиться. Сегодня первую ночь читать. Мощные стены нависали над ним. Из бойниц торчали грозно жерла пушек. Всюду серый камень, и острые углы, и штыки часовых. Только особо опасных государственных преступников держали здесь.
На входе он предъявил свои документы.
— Кметов, — прочел усатый жандарм зевая. — К кому?
— К заключенному Камарзину.
— Бунтовщик, государственный преступник… Не положено, — безразлично сказал жандарм, возвращая документы.
— По поручению правительства и лично замминистра Соковнина, — задержав его руку, значительно произнес Кметов.
Жандарм с сомнением оглянул на него и завел внутрь. Долго, лязгая замками, отпирали какие-то двери перед Кметовым, вели узкими, сводчатыми проходами. Наконец, пришли в крошечную комнатушку с бойницей вместо окна, велели подождать.
Спусти некоторое время ввели Камарзина. Его нельзя было узнать: лицо разбито, левый глаз совсем заплыл, передвигался он с трудом, еще и потому, что ногах были надеты тяжелые кандалы. Кривясь, одним глазом он попытался рассмотреть Кметова.
— А, Сергей Михайлович! — узнал он.
Кметов поднялся, не зная, что сказать.
— Хорошо меня, да? — выручил его Камарзин и на этот раз, с трудом усаживаясь на стул.
— Господи… Кто вас так?
— Органы, кто еще… Курить есть?
— Нет.
— А вот это худо.
— Я, собственно, по поводу фон Гакке…
— Ясное дело. Зачем бы вы еще пришли сюда… Что, говорили уже с вами?
— Говорили, вчера.
— И со мной говорили. — Кривая улыбка тронула разбитые губы Камарзина. — Только я их послал куда подальше.
— Да, и теперь они меня…
— Что, читать заставляют?
— Вы это бросьте усмехаться! — внезапно закричал Кметов. — Это вы его убили. Это ваших рук дело.
— Ну да, убил, — подтвердил Камарзин. — Потому что это он, хищный аспид, сделал так, чтобы цены на воду опять поднялись. Он подселил в каждый жом по гэбэшнику, чтоб они надзирали да доносили на людей. Вот она, ваша чиновная революция…
— А где Вера? — тихо спросил Кметов.
— Убили Веру, — равнодушно ответил Камарзин. — Она рядом была, подала мне знак, когда министр вышел. Эти бросились с испугу палить во все стороны, человека три случайных прохожих положили, ну, и ее.
Кметов молчал.
— Бросьте, Сергей Михайлович, — сказал Камарзин. — Мученица она теперь. Но и дело сделано.
— Дело сделано, — повторил Кметов. — Верно. Вы дело сделали — и в сторону.
Это, видимо, задело Камарзина.
— Неправда это, — горячо заговорил он. — Я сам сдался. Они уже были готовы меня всего изрешетить, а я крикнул: «Сдаюсь!» Потому что это я, я один в ответе. Я так им и сказал… а они все сообщников добиваются. Нет у меня сообщников. Вера была одна, да уж нет ее.
— Что же вы тогда не хотите читать?
Камарзин насупился.
— Как вы не понимаете? — произнес он. — Он же того и добивается. Нужно было убивать человека, чтобы доделывать все за него. Извините, Сергей Михайлович, тут я — пас.
Сделав над собой усилие, Кметов накрыл его руку своей. Камарзин дернулся.
— Нет!
— Прошу вас, Алексей, голубчик, — попросил Кметов. — Я не смогу.
— А я смогу? — зло крикнул Камарзин ему в лицо. — Он же только того и ждет!
— А вы возьмите с собой мелок, — уговаривал Кметов. — И вообще, чего вам бояться? Он ведь не поднимется, потому что побоится народного слова. Это пустая формальность, понимаете? Отчитаете — и вас отпустят. А не то — повесят в этой самой крепости.
— Хорошо, — внезапно сказал Камарзин. — Если вы дадите мне одно обещание.
— Какое?
— Я стану читать эти три ночи, — заикаясь, проговорил Камарзин, — если вы на следующем слушании зачитаете все написанные не по форме жалитвы и объявите анафему правительству.
Кметов остолбенел. Меньше всего ждал он такого условия.
— Правительству? — проговорил он.
— Обещаете?
Кметов медлил. Баба Таня мелькнула у него в голове. Быть ближе к народу…
— Обещаю, — выдавил он из себя. — А вы?
— Обещаю, — твердо сказал Камарзин.
В эту минуту в комнату вошел жандарм.
— Свидание окончено!
— Фон Гакке сказал про вас: «Он знает…», — сказал Камарзин, вставая. — Что он имел в виду?
Кметов тоже поднялся, взял свой портфель.
— Я знал, что вас можно уговорить, — сказал он, пряча глаза. — Наверное, это.
— Помните, — сказал Камарзин, и тут впервые страх промелькнул в его глазах.
Кметов, чувствуя громадное облегчение, кивнул ему и вышел.
14
Чуть свет ребенок за стеной проснулся и захныкал. Он был голоден и, словно не понимая, что перешел из одной яви в другую, где нужно есть, чтобы существовать, хныкал сначала нерешительно, как будто сомневаясь в своем праве на материнскую грудь. Его тонкий голос делал краткие, совсем осознанные паузы, предназначенные, казалось, для того, чтобы вслушаться, выяснить, услышали ли. После каждой паузы голос его становился все громче и капризнее, пока в какой-то момент не зашелся в захлебывающемся вопле: маленькое существо, отбросив в сторону всяческие экивоки, желало утолить свой голод. Скрипнула кровать, кто-то с вздохом прошел за стеной, заговорил ласково, и тотчас же все это — ласковое «гули-гули», хныканье, скрип кроватки, — потонуло в новом звуке. Был в нем тот же голод, то же нетерпение, та же жажда существовать, но только будто пропущенные сквозь огромный динамик, — на ближней фабрике ревел гудок, созывая людей на работу, и торопливо стали зажигаться окна в соседних домах. Кровать за стеной крякнула, спустя короткое время, когда гудок уже смолк, в ванной кто-то зашелся тяжким утренним кашлем, вполголоса, привычно, ругнул треклятый сок. Был шестой час утра, суконно-серого и волглого.