— Неужели никто не пробовал эти запреты нарушать? Не верится. Человек такая упрямая скотина, ему только скажи: «нельзя», — на дыбы станет.
— Ну, положим, не всякий человек. А пробовать — пробовали, конечно.
— И что? — Варя берет ехидный тон. — Умирали на месте, сраженные небесными молниями?
— Не обязательно. Просто никому не удавалось осуществить задуманное. Непременно что-нибудь случалось. Как вот вчера этот взрыв в кафе, когда ты мне погадать собралась. Надо понимать, мы с тобой собирались нарушить еще какое-нибудь правило, лично мне неизвестное. Я, по крайней мере, так подумал в какой-то момент. Когда мы уже в машине сидели…
— Ясненько-понятненько, — вздыхает Варя. — Вот ведь… В детстве, когда читала сказку о Синей Бороде, думала про его жен: «Какие же дуры, зачем они открывали эту запретную дверь?» А теперь — ох, как я их понимаю!
— Это пройдет, — говорю мягко. — Это от страха. Так часто бывает: когда человеку очень страшно, он начинает искать способ немедленно довести умеренно пугающую ситуацию до критической точки. Чтобы уж скорее рвануло, и больше не надо было бояться. Во всяком случае, со мною так бывает.
Она хмурится, улыбается, чертит мизинцем узоры на столешнице. Пробует мой кофе. Вздыхает:
— У тебя вкуснее получился. Почему?
— Потому что кухня моя, — утешаю. — На своей территории всяк великий герой.
— А у меня так давно нет своей кухни, что я утратила все основные инстинкты, — кивает. — Э-э-э… Слушай, я почему-то совсем не могу называть тебя по имени. Хочу сказать: «Максим», — и язык не поворачивается. Это потому что тебя на самом деле не так зовут? Или я вообще ничего не понимаю…
— Да нет, именно так меня и зовут, — пожимаю плечами. — Хочешь, сократи до «Макса», многим этот вариант больше нравится. А хочешь, придумай что-нибудь свое. Или вовсе никак не зови. Можно ведь обойтись без имени.
— Попробую обойтись. На мой вкус, «Макс» еще хуже… Так вот. Ты обещал объяснить мне, как будет жить дядечка, чью судьбу я вчера, как ты говоришь, «слизнула»… То-то вкус такой во рту мерзопакостный. А ведь полтюбика твоей зубной пасты извела, пальцем по деснам елозя!
— Как? Да вот так и будет, — пожимаю плечами, а сам некстати огорчаюсь, думаю, что надо было ей зубную щетку, что ли, купить в круглосуточном супермаркете, проезжали ведь мимо. — То, что ты пережила, — не фантазия, не галлюцинация, а самая что ни на есть живая жизнь. Как это происходит, не знаю. Никто не знает. Известно лишь, что оно происходит. Этого вполне достаточно.
— Но ты обмолвился, есть некий нюанс…
— Есть.
Я наконец собираюсь с мыслями и выкладываю ей все как на духу. Давно пора было, но очень уж скользкий момент. Опасный. Любят неофиты на этом повороте истерику закатывать. Понятно почему.
А врать в таком деле нельзя.
— Видишь ли, как, — говорю, — обстоят дела. Он-то, конечно, проживет свою жизнь, этот дядечка. И все, что было с тобой, сбудется для него, это правда. Просто он… — черт, ну как сказать-то?! — мало что почувствует. Понимаешь?
Мотает головой. Что ж, по крайней мере, честно. Хуже, если бы сделала вид, будто все ясно.
— Все будет для него как под местным наркозом, — объясняю. — Не только и не столько физические ощущения, хотя и это тоже. Восприятие в целом притупится. Вместо того чтобы испытывать радость, человек будет думать: «Я радуюсь». С другой стороны, в наихудшую минуту своей жизни — если, скажем, ребенок умрет — все тоже ограничится размышлениями на тему: «Кажется, я очень страдаю». Вместо феерического оргазма будет лишь констатация факта: «Все в порядке, мне хорошо, кончаю». Зато и боль будет лишь раздражать, но не мучить. Что мы действительно воруем, забираем себе, так это остроту восприятия. А мысли, события, люди, идеи и прочая незначительная мура, конечно, остаются хозяину.
— Если вспомнить, что на самом деле у человека нет ничего, кроме восприятия, выходит, мы забираем все, — строго говорит Варя.
— Именно так.
— И какой смысл им оставаться в живых? — почти равнодушно спрашивает она.
— А какой смысл оставаться в живых всем остальным?
Глядит на меня, хлопает глазами. И тогда я достаю из рукава козырный туз. Единственный стоящий аргумент.
— Мы забираем самое драгоценное, что есть у человека, это правда. Но имей в виду: эта драгоценность в большинстве случаев валяется в самом темном чулане, пыльная и грязная. Сколько усилий предпринимают люди, чтобы притупить свое восприятие, неужели это для тебя новость? Одни изо дня в день пьют пиво, другие раскладывают электронные пасьянсы, третьи мусолят романы, четвертых от телевизоров за ноги не оттащишь… Собственно, все эти ухищрения не обязательны: достаточно поменьше спать и побольше жрать, это тоже отлично работает… А потом удивляются: отчего в юности счастье и му́ку ломтями резали а нынче тонким слоем мазать приходится на хлеб насущный? Куда ушла острота ощущений? Почему сердце больше не рвется на части по всякому пустяковому поводу? И одни вздыхают покорно: «Старею», другие радуются: «Мудрее становлюсь, обретаю власть над эмоциями». А самые лучшие понимают, что уже положены живьем во гроб, терять почти нечего, и идут вразнос, тело свое в первый попавшийся костер на растопку кинуть готовы, лишь бы обрести хоть на миг растраченное по пустякам сокровище… Другое дело, что оно не утрачено. Лежит себе в подвале — только отыщи да пыль смахни. Но это, как ни странно, труднее всего. Сгореть много, много проще.
— Наверное, я знаю, о чем ты говоришь, — вздыхает Варя. — Я, как ты понимаешь, насмотрелась на таких, с погасшим, но беспокойным взором. Они ко мне часто заглядывают, а как ты думал?..
— Ни на секунду не сомневаюсь. Думаю, ты действительно понимаешь.
— Но все равно как-то нечестно получается. У всех остальных хоть какой-то минимальный шанс остается привести себя в чувство. Не знаю уж, как — ну, хоть йогой, что ли, заняться на старости лет, почему нет? А для этих, чью судьбу мы с тобой слизнем, выходит, все кончено? Без вариантов?
— В общем, да, — признаю. — Именно поэтому существует правило, которое запрещает нам отнимать жизнь у тех, кто на нее не жалуется. Пока человек не проклинает судьбу и не жалеет себя, он в безопасности. Никто из накхов не посмеет даже близко к нему подойти.
— «Накхов», — Варя с явным удовольствием повторяет незнакомый термин. — Ты уже говорил это слово, да? Вчера. Я еще переспросила, а ты сказал: «Ерунда, потом»… Что это означает?
— Да просто самоназвание такое, — пожимаю плечами. — Древнее, как сама традиция. Кто его придумал, понятия не имею. Никакого значения оно не имеет, но — да, понтовое словцо.
— Да, ничего себе. А форма женского рода имеется?
— Нет. А зачем? Мальчик, девочка — все это имеет какое-то значение, пока мы в своих собственных шкурах остаемся. Ты вот несколько лет пробыла мужчиной по имени Валентин Евгеньевич — и это только начало. Не самое приятное, да. Моя вина.
— Твоя, твоя кульпа, — безмятежно улыбается Варя. — Неприятно, да, но я вдруг поняла, что это мне теперь, задним числом неприятно. А тогда все было очень даже славно. Валентин Евгеньевич вполне себе самодовольный тип, ну вот, и я была весьма довольна, пока в себя не пришла. Настроение у него плохое часто было, это да, это проблема… Зато такой сладострастный тип попался! — она осеклась, густо покраснела и вдруг, махнув рукой, рассмеялась. — Между прочим, зря считается, будто женщины больше удовольствия от секса получают… Ну, или это мне такой феномен попался. Катастрофа просто. Не знаю теперь, что и думать.
— Разные бывают мужчины и разные женщины, — говорю. — Обобщения почти всегда оказываются следствием недостатка личного опыта.
— Даже страшно подумать о твоем личном опыте, — Варя делает круглые глаза и становится похожа на школьницу-подлизу.
— Да уж, — соглашаюсь. — И не говори. Поневоле станешь крупным специалистом в делах такого рода.
Посидели, помолчали. Варя обрабатывает информацию, я отдыхаю после выступления. Жду: что скажет?
— Все равно ведь назад дороги мне уже нет? — спрашивает.
— Ну как тебе сказать? По большому счету, нет, конечно. Но это — по самому большому. В том и только в том смысле, что назад дороги нет вообще никому. Все дороги ведут вперед и только вперед. А так… Силой никто не заставит, можешь быть спокойна. Хочешь, живи себе дальше, словно ничего не случилось. Моя обязанность — дать тебе шанс, если уж так вышло, что я тебя встретил и увидел, что ты — одна из нас.
— «Из нас» — это из кого? Из «накхов»? — голос ее звучит настороженно. — А как у вас все устроено? Тайная организация?
— Тайная, да. В том смысле, что явной она никак быть не может. Если бы даже захотели рассказать о себе миру — ну как, интересно, ты себе это представляешь? Разве только роман фантастический написать, на потеху скучающим пассажирам подземки… А вот слово «организация» тут вряд ли не подходит. Что тут организовывать? Узнаем друг друга в толпе, встречаемся изредка небольшими компаниями — ну, как альпинисты на привале. Поболтать о том о сем, рассказать, кто над какой пропастью повисеть успел и до какой вершины добраться. Предупредить об опасности, если вдруг встретилась на пути. Все-таки живые люди. Хочется иногда просто побыть среди своих. Среди тех, кто все понимает. Вот и вся «организация». Если захочешь, познакомлю тебя с товарищами по «масонской ложе». А если не захочешь, не познакомлю. Дело хозяйское.
— «Захочешь», «не захочешь» — это не разговор, — вздыхает Варя. — Ты же сам сказал: по большому счету, назад мне дороги нет. А маленький счет меня никогда не интересовал. Я вон даже когда гадаю себе, если вытащу Младший Аркан, в суть особо не вникаю. Неинтересно.
— Если я тебя правильно понял…
— Ты меня правильно понял. По крайней мере, я хочу еще раз попробовать, — твердо говорит она. — А там поглядим.
Стоянка IX
Знак — Рак.
Градусы — 12°51′26'' — 25°42′51''