Названия европейские — Атарс, Амарс, Архаам, Альхарф.
Названия арабские — ар-Тарф — «Взор (Льва)».
Восходящие звезды — каппа Рака и лямбда Льва.
Магические действия — изготовление пантаклей, чтобы вредить путешествиям.
— Я, — говорю, — хочу еще раз попробовать. А там поглядим.
Интересно, со стороны заметно, что я сейчас визжать начну от страха, как свинья по дороге на бойню? Дай я себе волю, страшный вышел бы крик. Но нет, молчу. Улыбаюсь даже, кажется. Зоя д’Арк. Жанна Космодемьянская. Ай молодца.
А ведь могла бы…
Я, к слову сказать, крупный специалист в области свиного визга, так уж вышло. Когда-то невероятно давно, еще при советской власти и чуть ли не до Куликовской битвы, мы с сердечным дружочком все лето дачу снимали на окраине большого южного города, за сущие копейки, поскольку до моря полчаса на троллейбусе; кроме нас не нашлось дураков там селиться. Каждый вечер принимали гостей, жарили шашлыки; сухое вино не то что лилось рекой — водопадами грохотало. Часа в два ночи, когда гости расходились, а мы выносили в сад резиновый надувной матрац, покрывали его пестрым, изодранным в сладкой му́ке, пледом и прижимались друг к дружке покрепче, чтобы в траву не скатиться с узкого ложа, мимо нашего дома ехали грузовики с визжащими от обреченности свиньями. У этих «эшелонов смерти» не было выходных, разве что, в ночь с субботы на воскресенье они появлялись пораньше, сразу после полуночи. Потом оказалось, бойня где-то совсем рядом, чуть ли не в трех кварталах от нашего арендованного рая.
Свиньи пронзительно кричали, предчувствуя скорую гибель, а мы, счастливые пьяные дураки, вторили им, кривлялись, заводились от этого так, что притворные вопли то и дело перерастали в подлинный утробный вой. Говорили потом друзьям-подружкам: «Трахаться нужно в состоянии полного свинства», — и загадочно улыбались, не вдаваясь в объяснения. Никто, кроме нас, так и не узнал, что речь шла вовсе не о выпивке, вернее, не только о ней.
Это была наисладчайшая из наших интимных тайн, но мы и сами не догадывались, как много для нас обоих значат эти языческие пляски на костях и копытах. Поздней осенью, когда на даче стало совсем уж холодно, и пришлось разъезжаться по городским квартирам, наша страсть почти сразу же превратилась в нежную, но вполне равнодушную дружбу — такая часто возникает между стариками, которые крутили шашни в молодости, но почти невозможна между бывшими любовниками, если им на двоих едва-едва сорок лет.
Уже потом, годы спустя, я удивлялась, что эти ночные концерты превращали меня в нимфоманку, а вовсе не в вегетарианку. Вроде бы нежная, жалостливая, сентиментальная девица — и на тебе. Как все же причудливо устроен человек…
Господи, о чем я думаю? Что у меня в голове?!
— Одевайся, поехали, — командует тем временем мой рыжий учитель-мучитель. То ли он и правда не заметил моего путешествия в прошлое, то ли просто внимания не обратил. Неинтересно ему.
Ну и правильно, что неинтересно.
— Еще раз попробовать — это святое, — говорит. — Такое дело откладывать не годится. И… Знаешь, я отлично понимаю, что словами делу не поможешь, но ты не бойся, пожалуйста. Самое страшное в любом случае позади. Кайфа от раза к разу все больше, а проблем — меньше. И контролировать ситуацию все легче. Рано или поздно настанет момент, когда будешь очень четко понимать, где заканчивается чужой человек, и начинаешься ты сама. С этого момента вообще сплошное удовольствие, как в кино, только с более полным погружением.
— А что нужно сделать, чтобы этот прекрасный момент наступил «рано», а не «поздно»? — спрашиваю. — Хорошо бы так!
— Ничего делать не нужно. Просто подождать, когда все уладится само собой. Все люди разные, у каждого свой темп.
— А у тебя как было?
— У меня было феерически, — смеется. — Все не как у людей. Поначалу почему-то «кино смотрел», как опытный накх, не забывал о себе ни на секунду. Михаэль надивиться не мог на такое чудо природы. Зато неделю спустя, когда я уже благополучно присвоил чуть ли не сотню чужих судеб, меня вдруг переклинило. После всякого сеанса подолгу путался в воспоминаниях: где мои, где чужие? Порывался звонить каким-то, якобы любимым — добро бы только девушкам, но ведь и мальчикам тоже, — навещать чужих мам, писать письма невесть чьим приятелям… Михаэль, бедняга, едва успевал пресекать мою активность. Вот уж кто никогда меня не забудет! Развлек я его знатно. Но потом все как-то само собой утряслось. Надо было просто подождать, оказывается.
— А где гарантия, что это снова не начнется? — спрашиваю.
— Гарантия? — ухмыляется. — А ты не замечала, что в жизни человеческой вообще нет места гарантиям? Было бы странно, если бы они были в нашем деле — в качестве исключения. С какой стати?
Крыть нечем. Пойду, что ли, действительно одеваться, ежели так. Чего тянуть?
— Может быть, на кафе хочешь взглянуть? — спрашивает он, пока греется машина. — Можем мимо проехать, поглядеть, как там дела…
О чем это он?
— На какое ка?.. — и умолкаю, не договорив, потрясенная.
Забыла ведь о вчерашнем происшествии. О Маринушкином кафе, о своей возлюбленной куртке, погребенной под гипотетическими руинами, вообще обо всем забыла напрочь. Хотя, казалось бы, о чем теперь всю жизнь помнить, как не об этом чрезвычайном происшествии?
— Боже, — вздыхаю. — Я ведь даже не поняла сначала. А ведь какое приключение было у нас с этим кафе. И как ревела вчера, помнишь?
— Я-то помню, — улыбается. — В отличие от некоторых… Не бери в голову. По твоим ощущениям, это все было лет пять назад, верно?
— Ну да. До моего счастливого сожительства с Валентином Евгеньевичем.
— Именно. Ну что, хочешь поглядеть на руины при свете дня?
Ну да, пожалуй. Не то чтобы хочу, но взглянуть не помешает. Надо же знать, как обстоят мои собственные дела.
Киваю и пожимаю плечами одновременно.
— Это всегда бывает, — мягко говорит человек, которого я все никак не привыкну называть «Максимом», хотя бы про себя. — Собственная жизнь очень быстро становится столь малозначительной и неинтересной, так что приходится силком заставлять себя делать какие-то обязательные вещи. Деньги на прокорм зарабатывать, за квартиру платить… Очень трудно поверить, будто все это по-прежнему необходимо.
— Ой, — спохватываюсь. — Кстати о прокорме. Мне же перевод заканчивать нужно. Кровь из носа, умри, но сделай. Иначе не видать мне потом халтур, как собственных ушей. Наташка такие вещи только бывшему мужу прощает, да и то до поры, до времени.
— Ну вот, и работай. Кто ж тебе не дает? Весь сегодняшний вечер и грядущие дни в твоем распоряжении. Компьютер-то у тебя свой? Тогда вообще нет проблем. У меня тоже дела поднакопились, так что я тебе мешать не буду. Разве что сопеть озабоченно. Но не очень громко.
— Это как раз ничего. Хоть электродрелью орудуй, я еще и не к такому привыкла. Лишь бы голова служить не отказалась. Все же без нее сложно работать.
— Не откажется. Ты еще удивишься, когда поймешь, насколько все стало проще. Именно потому, кстати, что больше не имеет значения, не является чем-то «важным». Но это отдельная тема. Потом как-нибудь.
Слово «потом» в его устах звучит чрезвычайно соблазнительно. Понятно почему. Как бы там ни было, а не все аспекты собственной жизни кажутся мне «малозначительными» и «неинтересными». Ох, не все…
Ну, поглядим, как оно дальше пойдет. Но мне почему-то заранее кажется, что невзначай оброненное обещание рыжего Иерофанта оставаться рядом со мной, еще долго будет кружить мне голову. Потому что таких идиоток, как я, еще поискать.
Мы, между тем, трогаемся с места. Дворники с визгом елозят по стеклу, рыхлые комья снега разлетаются в стороны, из-под колес с хлюпом и чавком летит грязища. Какая ни есть, а все же весна. Ну, почти. Февраль не то на исходе, не то уже изошел; мне бы на календарь, что ли, взглянуть, для обретения хоть какого-то равновесия…
— Сегодня, — спрашиваю, — зима или весна? Какое число?
Рыжий достает из-за пазухи телефон, глядит на него с умным видом. Там, надо понимать, все про времена года написано. И еще таблица умножения в придачу, как же, как же.
— Первое марта, — объявляет. — Значит, весна.
Смотри-ка, а ведь действительно число написано на пузе у этой буржуйской игрушки. И время. Зашибись. Я обескуражена чудом техники, но виду не подаю.
— Ага. У них это называется весна, — ворчу. — Глотать чернил и какать…
Мой спутник начинает ржать; телефон, дабы продемонстрировать лояльность хозяину, тут же принимается трезвонить. Имитирует, что ли, веселье?
— Да, — говорит властелин хитроумной машины, одновременно уворачиваясь от метнувшегося на встречную полосу троллейбуса. — Слушаю вас настолько внимательно, насколько это возможно… А, конечно, она рядышком. Передаю ей трубку.
— Неужели меня? — спрашиваю, почему-то шепотом.
— Ну да. Начинаю понимать, что во мне погиб образцовый секретарь. Так, оказывается, приятно, когда телефон звонит у тебя, а беседой грузить собираются кого-то другого…
Маринушка, конечно. Волнуется: как у меня дела? Кажется, очень обрадовалась, обнаружив, что мы с рыжим по-прежнему неразлучны. Она уже давно мою личную жизнь устроить мечтала. Иногда я думаю, что в каждой женщине живет сваха; только добрые хотят, чтобы все вокруг были счастливы, а стервозные не могут допустить, чтобы хоть кто-то увильнул от всеобщей каторжной семейной повинности. Вероятно, именно поэтому вторые ведут дела куда более ловко. А вот Маринушка моя еще ни разу в жизни никого не сосватала. Даже собственный сын, как я понимаю, по сей день бобылем живет, хоть и завидный, теоретически говоря, жених, богач и не чудовище. На меня ее предпоследняя надежда.
Но она, конечно, понимает, что сейчас мне такие темы обсуждать неудобно. Владелец телефонного аппарата рядом, как-никак. Поэтому от расспросов меня бог миловал. Оно и хорошо: что, интересно, я стала бы ей рассказывать? «Сначала мы немножко поколдовали, а потом он спел мне колыбельную?» В моей жизни и всегда-то было слишком много правды, которую фиг кому-то расскажешь, а уж теперь…