— Все, что найдешь, твое. Если мой совет не прозвучит чересчур самонадеянно, предлагаю начать с холодильника. А я, что ли, чайник поставлю. Или кофе сварить?
Варя в растерянности.
— Чашка кофе мне точно не помешает. Суточная норма еще толком не выполнена, а мне бы, в идеале, полторы одолеть, чтобы спалось спокойнее. Но и чаю твоего тоже хочется. Как быть?
— Нет проблем. Все сделаем. Ты давай, лезь в холодильник. Там обретешь великое множество удивительных вещей. Некоторые, возможно, окажутся съедобными.
Минуту спустя стол завален остатками вчерашней роскоши, чайник мой урчит и фыркает, джезва стоит на плите, а я инспектирую пряности. Можно на сей раз игнорировать мускатный орех, корицу и имбирь. Сварю-ка я нам кофе с кардамоном, дабы подкрепить свою репутацию Волшебника Изумрудной Улицы.
Пока я чешу репу, Варя успевает изничтожить шмат подсохшего сыра, шмыгнуть в комнату и вернуться с ноутбуком в руках.
— Надоело быть именем существительным, — вдруг объявляет она.
Я, признаться, озадачен.
— Ну, — говорю осторожно, — дело вкуса, конечно…
— Да нет же, — смеется. — Это не мое частное мнение. Это я тебе Штрауха читаю. Такой странный отрывок… Меня как-то очень уж проняло. Хочешь?
— Спрашиваешь. Читай, конечно.
— «Существительное» — жуть какая, только вслушайтесь. Быть надо бы прилагательным; быть, например, чем-то белым. Снегом, манной небесной, ненавистной детсадовской манкой, жасминовым цветом или хоть ложной мучнистой росой на листве — польза от нас или вред, кому какое дело? Нам жить, нам поживать, да и помирать тоже нам, а не левым дядям-тетям, милостивым государям, дамам и господам. И вот если уж так вышло, что начали жить, хорошо бы побыть чем-то белым — ладно, не всегда, но хоть этим летом, чтобы знать, как это: чем-то белым. Белым. Надо же. Ну, или быть, скажем, чем-то черным. Кошкой в комнате, топливом для котельной или, что ли, бруском сухой китайской туши из сувенирной лавки, где все не всерьез. Мне нравится думать, что сухую тушь разводят слезами, но не выплаканным горем-глупостью-злостью, а просто слезами, которые текут по щекам, если долго-долго глядеть на огонь и не моргать. «Белым-черным» — это, понятно, придурь. Это не обязательно, это смешно даже: «белым-черным». Детский сад, начальная школа чувств. Но вот ведь, хочется побыть не «кем-то», а просто «каким-то», не существительным, несущественным прилагательным побыть — до осени хотя бы, а потом и вовсе стать бы глаголом, но это, я понимаю, перебор, невиданное нахальство, несбыточная фантазия…
Варя переводит дыхание и поспешно объясняет:
— Там, в оригинале, была, конечно, не «детсадовская манка», а «ненавистное нянькино ризотто». Но я взяла на себя смелость заменить. Немногие из читателей знают, что «ризотто» — это просто рисовая каша; вряд ли у кого-то была няня-итальянка. А вот «детсадовская манка» — никого не минула чаша сия. Да и после «манны небесной» мощно звучит, правда?.. Я, собственно, почему читала: решила посоветоваться. Ты все же с Михаэлем знаком. Как думаешь, он бы остался доволен таким переводом?
— Единственное, в чем я действительно уверен: Михаэлю проблемы перевода до одного места. Не до того ему нынче, мягко говоря. Но если тебя интересует мое скромное мнение, «детсадовская манка» — именно то, что надо. И текст, ты права, пронзительный. Странный немыслимо. Не думал, что Михаэль так пишет. Совершенно с его образом не увязывается.
— На самом деле он не совсем так пишет. Это был из ряда вон выходящий монолог, к тому же вложенный в уста образованного пожилого бюргера, впервые в жизни испытавшего экстатическое состояние… Там, видишь ли, директор музея посетителей тайком каким-то наркотическим газом травил, чтобы искусство больше любили. Чтобы дня без искусства жить не могли. Ничего себе, да?
— Отличный сюжет, — говорю, одной рукой споласкивая заварочный чайник, а другой помешивая кофе в джезве. Был бы многоруким Шивой, я бы себе еще и бутерброд сделал, и печенье для Вари из буфета достал бы. Но по сравнению с Шивой, я почти инвалид, поэтому придется набраться терпения и выполнить эти прекрасные действия последовательно.
— Ой, да, — мечтательно вздыхает Варя, взбираясь с ногами на диван. — И сюжет будь здоров, и написано отлично. Лишь бы наш перевод не очень все испоганил… Я-то ладно, я хоть стараюсь, по меньшей мере, стараюсь стараться, но мы втроем одну книжку переводим. Я бы хотела сама все сделать, но времени мало. Вечно так получается. Обидно.
За ужином она непрерывно тараторит. Пересказывает роман Михаэля, нахваливает свою коллегу Наташу, которая, собственно, и обеспечивает ее приработком. У самой Вари никаких связей в издательских кругах нет, обивать пороги она не любит, да и не умеет, так что только на подружку надежда. Имя Варино, понятно, в выходных данных не значится, зато деньги Наталья делит по справедливости. Ну да, не слишком большие. Но получать хоть что-то за любимую работу, от которой не тошнит — счастье. Так ей кажется.
Слушаю вполуха, наслаждаясь скорее общим строем беседы, чем ее содержанием. Словно бы со стороны наблюдаю: вот, мы сидим ночью на кухне, жуем, болтаем — надо же! Все как у людей. Как у настоящих, взаправдашних взрослых людей, чья жизнь заполнена работой, любовью, дружбой, приятными воспоминаниями и совместными планами на ближайшее будущее, а вовсе не смутными чудесами, которые, по правде говоря, составляют единственный смысл моего существования.
Не то чтобы меня не устраивали чудеса, просто иногда, изредка приятно бывает примерить на себя иную какую-то роль, сказать себе: «Гляди-ка, а ведь я тоже мог бы довольствоваться одной-единственной судьбой и чувствовать себя вполне счастливым или даже совершенно счастливым — при условии, что мне было бы не с чем сравнивать». Приятное чувство, немного похожее на ощущения заядлого автомобилиста во время пешей прогулки: «Вот это да, а ведь ходить мне, оказывается, тоже нравится!»
Другое дело, что человек, который опаздывает, вряд ли пойдет пешком, что бы он там ни твердил о любви к пешим прогулкам. Бросится к автомобилю, никуда не денется, да еще и благословит небеса, что есть под рукой хоть какое-то транспортное средство, плохонькое, да свое.
Опаздывающий правдив поневоле. «У меня нет времени!» — твердит он, даже не подозревая, что как никогда близок к пониманию истинного положения вещей.
Вот и у меня нет времени. Иногда, чтобы не портить приятный вечер, вроде сегодняшнего, я позволяю себе думать, будто времени у меня почти нет.
Но я знаю цену этому «почти».
На самом деле времени, конечно, нет ни у кого, зато есть приятная, но бесполезная привычка планировать свою жизнь так, словно мы бессмертны. Планы — о, да, есть в изобилии, а вот времени нет; будущее никому не гарантировано. Это утверждение вполне общеизвестно, банально даже. Но для подавляющего большинства составителей планов безжалостная эта формула все же — абстракция. А для меня — непреложный факт, с которым я уже привык сосуществовать. Ну да, да, почти привык.
Опять это чертово «почти».
В отличие от прочих накхов, моих старших товарищей, которые не раз любезно давали мне советы, твердили, что нет ничего лучше для нашего брата, чем расслабиться и пожить обычной человеческой жизнью: полгода, год, или даже больше, а потом снова вернуться в прежний «рабочий» режим, я должен во что бы то ни стало разместить свою персональную бесконечность на отрезке длиною в год.
Следующая весна для меня — последняя. Приговор, кажется, окончательный, обжалованию не подлежит. Не знаю в точности, что со мною случится, и знать не желаю. Возможно, просто умру, перестану быть, как и положено хрупкому комочку органики. Возможно, стану кем-то (чем-то?) иным. Возможно, обрету несколько новехоньких чудесных судеб вместо одной утраченной. Возможно, просто потеряю все, кроме способности осознавать эту потерю. Возможно…
Все возможно. Поэтому я предпочитаю не задумываться о будущем, а обживать уютную пропасть между пунктами А и Б, если уж мне посчастливилось ее обрести. Чем больше чужих черепов употреблю я на строительство собственной пирамиды, тем позже мой поезд доберется до этого чертова пункта «Бэ». А вот пока я сижу здесь, на кухне и подливаю чаю разрумянившейся Вареньке, я несусь к конечной станции во весь опор.
А я не хочу во весь опор. На кой ляд она мне сдалась, эта самая «конечная станция»?
Нет ни единой теории посмертного бытия, которая казалось бы мне приемлемой; с другой стороны, немного найдется популярных версий, которые я готов решительно отмести, со словами: «Этого не может быть!» В том-то и дело, что все может быть, абсолютно все. Вместо веры я довольствуюсь смутным ощущением, что всякое живое существо умирает своей смертью, встречается с собственной, единственной и неповторимой версией бесконечности, которая, разумеется, не может быть ни наградой, ни наказанием — разве только, в том смысле, в каком наградой, или наказанием является зеркало.
Положиться в смертном сне можно только на себя, вот что. Это, по крайней мере, я вполне понимаю. И потому, мягко говоря, не очень спешу.
— Ты всегда думаешь о смерти, когда ешь колбасу? — вдруг спрашивает Варя.
Отвечаю ей изумленным взглядом и тут же обнаруживаю, что в руке у меня и правда здоровенный бутерброд с салями. Следы зубов неопровержимо свидетельствуют, что я его кусал; скорее всего, неоднократно.
— Спасибо, что привела меня в чувство, — улыбаюсь. — Надо же, такую вкуснятину пожирал, не сознавая, что делаю. Обидно!
Но Варенька не отвечает на мою улыбку. Смутилась, стушевалась, оправдывается торопливо.
— Прости. Я нечаянно. Ты сам меня научил пробовать чужое настроение, и теперь я сделала это почти машинально. Совсем не хотела узнавать твои секреты… Ты что, всерьез помирать собрался?
— Ни в коем случае. Просто у меня с детства идиотская привычка: часто и подолгу думать о смерти, да с такой страстью, словно бы завтра же, с утра пораньше на расстрел поведут. Не бери в голову.