Он был столь милосерден, что вытряс из меня душу и вытянул все жилы, измотал, иссушил, опустошил, так что к моменту его ухода у меня не оставалось сил на подлинное страдание. Я просто тупо пялилась в потолок и думала: «Ну вот и все, ну вот и все», — не слишком вникая в смысл слов, почти наслаждаясь их звучанием, почти упиваясь необходимостью проговаривать про себя дурацкую эту мантру.
Стоянка XXVIII
Знак — Рыбы.
Градусы — 17°08′35'' Рыб — 0° Овна.
Названия европейские — Анакс, Альботам, Альхальх.
Названия арабские — Бати аль-Хут — «Чрево (Рыбы)».
Восходящие звезды — бета Андромеды.
Магические действия — заговоры для благополучного путешествия.
«Ну, вот и все, — думаю, спускаясь по лестнице. — Вот и все». Слова думаются-проговариваются в ритме шагов, поэтому душевная печаль сопровождается вполне отчетливым телесным удовольствием: «ну-во-тив-сё-ну-во-тив-сё». По счастию, я слишком оглушен, опустошен и, чего греха таить, напуган; в таком состоянии не очень-то попечалишься, зато отбивать бессмысленно бодрый ритм ладонью по собственному бедру — в самый раз.
На улице по-зимнему холодно, сидение в машине ледяное, но мне это совсем не мешает, даже на руку: когда внутри — ледяная пустыня, пусть и снаружи будет лед. Оттаивать-то больно бывает, а замерзать — что ж, сладко даже. Вот и буду замерзать; печку, конечно, придется включить, стекло запотело, но я хитрый, открою окна до упора, и ночной мартовский ветер не даст мне раскиснуть.
Он и не дал.
Когда я парковался возле «Двери в стене», я был все еще оглушен и опустошен, зато и бесстрашен, и равнодушен ко всему — в точности Кай после второго поцелуя Снежной Королевы. Лучшего наркоза, чем ледяной ветер, оказывается, и выдумать невозможно. Какой уж там новокаин…
Иду через пустой, темный двор. Пальто нараспашку, руки в карманах, в голове гул: «Ну вот и всё, ну-во-тив-сё, нувотивсё, нуво…» Стоп. Пришел.
Дверь заперта, но я нашариваю кнопку звонка, жму на нее, не раздумывая. Незамедлительно раздается мягкий щелчок; путь, надо понимать, свободен. Осторожно, двери открываются. Следующая станция — подумать страшно, какая у нас следующая станция. Вот и не будем думать, замнем, умолчим.
Вместо Дамы в сером меня встречает улыбчивый дядечка. Оно, впрочем, и хорошо: у незнакомца вполне простецкий вид; глядя на него, трудно поверить, что мне предстоит сейчас совершить некий роковой поступок, отправиться в бесконечное путешествие по собственным недосбывшимся судьбам, коим, если верить давешней лекции, несть числа. В присутствии Дамы в сером я бы, пожалуй, содрогнулся; явись мне «цыганенок», как минимум насторожился бы, а дядечка этот — в самый раз. Уютный, несерьезный персонаж, в настоящих драмах таким не место.
Ну вот, значит, и не будет мне никакой драмы, всего лишь магическая комедия для заскучавших поселян, — так я это истолковываю. И понимаю ведь, что вру себе напропалую, принимаю страстно желаемое за действительное, что внешность «несерьезного» незнакомца — специально заготовленная для меня, безыскусная вполне иллюзия, но… в общем плевать. Все, что помогает сохранять хоть какое-то подобие спокойствия, мне сейчас на руку. А то ведь и в штаны со страху наделать недолго.
Правда ведь, очень страшно.
Очень.
Мир дрожит, дергается под ногами, как взбесившийся студень. И ведь ясно уже, что все равно придется лететь в пропасть, но последние минуты перед прыжком хотелось бы провести на более-менее твердой земле. А не выходит. Какая уж тут «твердая земля»: под ногами — сплошь скомканные, рваные небеса, грозовые тучи вперемешку со снежными и дыры, дыры, дыры… Слишком много дыр, на мой вкус, в центре этого циклона, и ничего не поделаешь, какой ни есть, а мой, персональный.
Дядечка молча пропускает меня вперед; я тоже молчу. О чем, собственно, говорить двум незнакомым людям, которых объединяет лишь обоюдное — не желание даже, намерение — совершить поступок, какому и названия-то нет ни в одном из языков…
Топаю себе потихоньку, пересекаю вестибюль. И чайный, и кофейный залы уже заперты, значит надо идти вперед, в бархатную, пахучую тьму подсобных помещений.
— Осторожно, тут ступенька, — предупреждает мой проводник. — Да-да, правильно, тут. Теперь нужно свернуть налево, нашарить дверную ручку — вы уж простите, что так темно, это не мой каприз и даже не разгильдяйство, скорее традиция, вполне дурацкая, согласен, но не мне ее менять… Открывайте и заходите, только очень осторожно: за дверью лестница. Держитесь за перила и спускайтесь вниз.
Спускаюсь. Лестница узкая, кажется, железная и на удивление длинная; можно подумать, мы не просто в подвал забираемся, но к центру Земли путешествуем. Или как минимум к тайной какой-нибудь, строго-настрого засекреченной, даже от вездесущих диггеров надежно спрятанной платформе Московского метрополитена.
Чем глубже мы забирались, тем сильнее становился охвативший меня панический ужас. Никогда прежде не думал, что боюсь подземелий; напротив, любил всякие там подвалы-погребы, да и в метро спускался с наслаждением, пока автомобиль не завел. А вот, поди ж ты, теперь с каждым новым шагом все страшнее становится. Как же я, оказывается, плохо себя знаю!
Лестница все же закончилась прежде, чем я окончательно решился укорениться на одной из ступенек, сесть на корточки, сжаться в комок, обхватить голову руками и заорать. Оно и хорошо: не опозорился лишний раз. Небось, успею еще…
— Теперь налево. Ага, сюда, — с явным облегчением говорит мой спутник. Сейчас включу свет, прищурьтесь.
Я не просто прищурился, а зажмурился, да еще и ладонями глаза защитил: не любят они у меня резких перепадов освещения. Но осторожно выглянув в щель между пальцами, понял, что переборщил с предосторожностями. Горела одна-единственная крошечная лампочка под темным травянисто-зеленым абажуром. Вполне можно убирать оборону.
Оглядев жалкий десяток квадратных метров, отведенный нам для переговоров экономной фортуной, не дожидаясь приглашения, плюхаюсь в одно из двух одинаковых глубоких кожаных кресел. Коленки-то дрожат — не то от нервного напряжения, не то от физической усталости, спускались же целую вечность, действительно… Кстати вот, если уцелею, вернусь из своей персональной бесконечности, сохраню какое-то подобие разума — как, интересно, наверх выбираться будем? Сдохнуть ведь можно…
— Еще раз простите, — вздыхает мой проводник, устраиваясь в кресле напротив. — Спускаться в полной темноте, черт знает куда, черт знает с кем — неприятное испытание. С другой стороны, практическая польза налицо: наверху нам могли помешать. Не так много по-настоящему укромных мест в этом мире, а уж в Москве отыскать норку, где тебя гарантированно никто не потревожит, практически немыслимо! Ну, то есть теоретически в кафе нам, скорее всего, никто не помешал бы, но ведь никаких гарантий, а я не люблю доверяться случаю…
И чего тараторит? Я ведь, кажется, ни слова в упрек ему не сказал. И вообще ни слова. Я по-прежнему нем как рыба, ибо не хочу расставаться с последними клочками морозного воздуха, застрявшими в гортани. Кроме них у меня и нет ничего. Было, совсем недавно еще было, да. Было и сплыло.
Да и черт с ним, со всем, чего уж теперь.
Воцаряется пауза. Понимаю, что от меня чего-то ждут, но оправдывать ожидания не намерен. Все равно ведь не угадаю, что это за ожидания. Да и гадать не стану. Неинтересно мне.
— У вас нет никаких вопросов? — наконец удивляется хозяин подземного бункера. — Никаких опасений, пожеланий и условий? Очень странно.
— Наоборот, — отвечаю, кое-как прочистив горло. — Слишком много вопросов, и всего остального слишком много. Нет смысла начинать: так мы до послезавтра болтать будем. Тем более, я и сам могу себе ответить, вы же понимаете. Есть у меня фирменный ответ, один на все случаи жизни: пока не попробуешь, не узнаешь. В лучшем случае, вы скажете мне то же самое, да и говорили уже нынче вечером — чего ж мне еще?
— Очень хорошо!
Теперь он улыбается до ушей и вид принимает совсем уж безобидный, до карикатурности.
— По мне, — говорит, — так вы честно заслужили гарантированную возможность вернуться, это как минимум. Давненько на моей памяти такого не случалось; да я и сам вел себя в аналогичной ситуации, как последний осел, насколько могу припомнить… Ладно, если так, решено: не буду оставлять вас в одиночестве.
Гляжу на него вопросительно: о чем, собственно, речь? Я правда не понимаю, к чему он клонит. В ушах у меня звон, перед глазами два размытых зеленых пятна, лампа и лицо моего собеседника, а внутренности так заледенели от ужаса и томительного ожидания, что, того гляди, разобьются сейчас с хрустальным звоном, дзынь — и нет меня.
Да и пусть бы, не больно-то жалко.
— Я останусь рядом с вами и, если понадобится, помогу, — терпеливо повторяет мой проводник. — Вы ведь спрашивали сегодня: можно ли будет вернуться назад, или — головой в омут? Услышали, что да, именно «в омут», но все же вернулись, решили попробовать. Так вот, теперь я вам твердо обещаю: рано или поздно, но вы непременно вернетесь. Я за вами присмотрю и, в случае чего, за шиворот вытащу.
— Почему? — спрашиваю; вполне, впрочем, равнодушно. — Думаете, из меня выйдет хороший «ловец человеков», на радость прочим хранителям традиции?
— Вот именно, — спокойно соглашается он. — «Ловец человеков», о да. Вы даже не представляете, насколько точно выразились… Ничего, впоследствии оцените собственную проницательность. А теперь давайте-ка руки, да-да, обе. Положу в них ключи от вашей сокровищницы, и — с богом, в добрый путь!
Он, кажется, правда, очень славный человек, симпатичный и вполне безобидный — по природе своей, о возможностях-то отдельная песня, в них я, мягко говоря, не слишком сомневаюсь. Но в глаза-то бросается его мягкость, а не гипотетическое могущество. И не захочешь, а расслабишься рядом с таким «добрым волшебником». Я вот не хотел, не хотел, собирался оставаться начеку до последнего, а толку-то! Как только протянул ему ладони, все мои внутренние ледники растаяли, губы невольно сложились в улыбку, тело обмякло, утонуло в темной глубине мягкого кресла — и как только я до сих пор ухитрялся сидеть с прямой спиной и вздернутым подбородком?..