– Что вы говорите! – воскликнула его жена.
– Батюшка! – вырвалось у Жана.
Но старик повелительным движением приказал им замолчать и положил свои дрожащие руки на головки детей. Потом, приподняв Селесту и Габриэля, он несколько раз прижал их к своей груди, в то время как две крупные слезы скатились по его лицу.
Жан, который наклонился к окну посмотреть, все ли спокойно на дворе, воскликнул:
– Дождь идет. Пасмурное время благоприятствует нам. Пора в путь, матушка!
Селеста и Габриэль, руководимые Жаном, легко скользнули на ветки орешника и вскоре очутились на земле. Дождь крупными каплями падал на листья. Ночь была темная, небо – совершенно черное. Костры, зажженные драгунами на дворе, едва мерцали. Солдаты спали.
Жан, Селеста и Габриэль покинули хутор, никем не замеченные, и пустились по извилистой дороге, ведущей к эгоальскому лесу. Замок жантильома-стекольщика был построен на высотах этой горы, на одном из потухших вулканов Лангедока.
После часа ходьбы, трое беглецов очутились у подножия откоса, где начиналась опушка леса. Тьма была непроглядная. Жан, боясь заблудиться прежде чем они достигнут замка, пошел по дороге, ведущей в хижину Ефраима, намереваясь попросить лесничего проводить их до дверей дю Серра.
– Мужайся, мой Габриэль! Смелее, моя маленькая Селеста! – обратился Жан к брату и сестре. – Скоро мы будем у хижины Ефраима. Он нас проводит к замку, а там вы отдохнете на славу, бедные крошки!
– Мы скоро свидимся, не правда ли, братец? И с отцом, и с матерью? – спросил Габриэль, едва сдерживая слезы.
– Да, да, голубчик Габриэль, скоро!
– Братец! – тихонько проговорила Селеста. – Братец, мне очень холодно. Я иду с трудом.
– О, может быть, настанет день возмездия! – с бешенством пробормотал Жан.
Потом, взяв на руки сестру, он сказал ей нежно:
– Иди сюда, Селеста! Бедная крошка! Вот мы уже пришли.
Сквозь ветви деревьев, раздуваемые ветром по всем направлениям, беглецы увидели вдали светящуюся точку. Достигнув жилища лесничего, Жан оставил детей у подножия дуба, а сам отправился дальше.
Хижина, построенная из обломков скал и камней, смазанных жирной глиной, была крыта соломой. Свет, благодаря которому Кавалье нашел дорогу, исходил из единственного окна или, вернее, бойницы, пробитой в стене. Факел из ветки осмоленной сосны, прикрепленный к стене железным пробоем, освещал, внутренность лачуги. Ефраим поделил ее со своим конем Лепидотом и двумя собаками, Раабом и Балаком. Стены, обмазанные чем-то вроде извести, были сверху донизу покрыты надписями, взятыми из Библии, в особенности из ужасных и мрачных видений Апокалипсиса св. Иоанна.
Под грубым очагом висело охотничье оружие лесничего. В глубине хижины, на тонкой подстилке из папоротника, отдыхал конь. Ефраим сидел пред очагом; обрубок дуба служил ему стулом. У ног его спали собаки. Сосредоточенно читал он старую Библию, лежавшую у него на коленях. Недалеко от очага стояла постель – длинный еловый ящик, наполненный свежим вереском, в котором он хотел быть похороненным. Этот человек, возбужденный фанатизмом и уединением, надеялся еще более освободить свою душу от всех земных уз, постоянно имея перед глазами гроб.
Сильный порыв ветра потряс хижину до основания. Ефраим воскликнул, находя возможным применить тут же слова Св. писания:
«Тогда шум великой сечи раздастся с высоких холмов. Это будет день гнева и скорби, день раздирающей душу печали, день отчаяния и вдовства, день мрака и смущений, день туч и бури. Это будет день, в который крепкие города и высокие башни задрожат при громком трубном звуке».
Кавалье постучал в дверь, крича:
– Брат Ефраим, отворите, это я!
Услыхав этот голос, собаки проснулись и с бешенством залаяли. Конь фыркнул. Выглянув в окошко и убедившись, что это на самом деле Кавалье, просивший убежища, Ефраим отворил дверь. Дети вошли вместе с братом. Ефраим внушал им большой страх. Прижавшись друг к другу, они с ужасом оглядывались. В нескольких словах Кавалье сообщил лесничему о приезде архиепископа в Сент-Андеоль и об угрозах капуцина, хотевшего увести в монастырь Габриэля и Селесту. Ефраим, одобряя решение Жана, предложил ему сейчас же двинуться в путь, чтобы до наступления дня прибыть в замок жантильома-стекольщика. Когда дети немного обогрелись, все пустились по дороге к Мас-Аррибасу. Во время этого длинного и тяжелого перехода Кавалье тихо сказал Ефраиму:
– Я не знаю, отчего моя мать не хотела доверить дю Серру брата и сестру. Она говорит, что ужасные вещи совершаются в этом замке.
Помолчав немного, Ефраим сурово прочел ему следующее место из Апокалипсиса: «Так есть видения... Это духи демонов, творящие чудеса: они посещают всех царей земных, чтобы собрать их на битву в великий день всемогущего Бога».
– Что вы этим хотите сказать, Ефраим? – спросил Кавалье. – Вы лучше моего знаете дю Серра. Во имя всего святого, скажите, могу я доверить ему этих детей?
– Дю Серр – святой служитель Господа. Если видения являются в его замке, так это сам Господь снисходит до него. Самуила тоже посещали видения. Горные пастухи рассказывают, что на верхушке башни иногда появляются голубоватые огни и белые тени. Эндавская волшебница тоже иногда вызывала тени, – прибавил лесничий, полный тайного возбуждения.
Кавалье не верил в призраки, но странные слова Ефраима напомнили ему о различных слухах, ходивших про стекольщика. Тем не менее, так как при частых своих сношениях с дю Серром и в Женеве, и в Сент-Андеоле Кавалье всегда находил его прямодушным и честным человеком, он не счел нужным придавать значение непонятным ответам лесничего. К тому же не время было искать для детей другого убежища: замок находился вблизи Сент-Андеоля; Кавалье ежедневно мог навещать своего брата и сестру.
Уже рассветало, когда беглецы достигли последнего склона целого лабиринта скал, среди которых уединенно возвышался замок Мас-Аррибас. По мере того как сумерки становились прозрачнее, все яснее обрисовывалась дикая и страшная местность, среди которой стояло это строение, род старинной крепости.
Ужасные остроконечные скалы, громадные рытвины, наполовину засыпанные пропасти окружали его. Все указывало, что когда-то эта гора была потрясена вулканическим извержением. Ели и каштаны густо росли на этой известковой почве. Повсюду на горизонте виднелось целое море темной зелени, сквозь которую там и сям проглядывали скалы. С одной стороны, эгоальские вершины, понижаясь, открывали вид вдаль. Сквозь утренний туман виднелась, окруженная рекой, зеленеющая и плодородная долина Ор-Диу, или Маленький Ханаан, – та самая, которую дети покинули ночью. Они бросили взгляд, полный отчаяния, на это мирное селение.
В замок можно было попасть лишь по подъемному мосту, перекинутому над глубокой пропастью. Ефраим позвонил в большой колокол, привешенный к столбу. Слуга, одетый во все черное, появился у узкого окна и спросил, что им нужно? Ефраим и Кавалье назвали себя. Подъемный мост опустился, и дю Серр вышел навстречу своим гостям.
Когда Кавалье объяснил ему причину своего посещения, в глазах жантильома-стекольщика засветилось странное выражение радости. Должно быть, чтобы успокоить детей, он послал за своей женой. Хотя она, подобно мужу, казалась крайне суровой на первый взгляд, ей все-таки удалось немного рассеять страх Селесты и Габриэля. Дети, после долгих слез, много раз нежно обняв своего брата, с раздирающей душу горестью смотрели, как он удалялся.
Прежде чем вернуться на хутор, где драгуны еще не заметили исчезновения двух молодых севенцев, мы должны сообщить кое-какие подробности, касающиеся севенского первосвященника, одного из главных героев этой истории.
СЕВЕННСКИЙ ПЕРВОСВЯЩЕННИК
Севенский первосвященник, к которому отправился капуцин, чтобы уведомить его о состоянии матери Кавалье и об исходе допроса гугенотской семьи, находился в небольшой комнате хутора. Медная лампада, повешенная в углублении, еле освещала белые стены этого уединенного покоя. В углу виднелась соломенная подстилка, которую первосвященник повсюду возил с собой. На ней он и спал, не раздеваясь.
Этот суровый человек, в длинной черной рясе, молился, стоя на коленях перед маленьким деревянным Распятием, пристроенным в углублении над лампадой. Его широкий, выпуклый лоб был лишен волос; бледное лицо с резкими чертами казалось высеченным из мрамора. В нем было что-то мертвенное и неподвижное. Посты и умерщвление плоти оставили на этом лице следы глубоких страданий. Его нрав, во всем своем ужасающем величии и торжественной скорби, напоминал вдохновенные создания сумрачного гения Микеланджело. Иногда наедине с самим собой первосвященник, казалось, изнемогал под гнетом бесконечной печали. Это не был больше безжалостный апостол, вооруженный сверкающим мечом, это был грешник, вымаливающий у неба жалости и снисхождения. Его большие черные глаза наполнялись слезами, бледные щеки покрывались слабым румянцем. Он подносил руки ко лбу и восклицал:
– Боже мой, Боже мой, будь милостив ко мне! Велика скорбь моя: так же велика, как и мое смятение!
Франсуа де Ланглад дю Шель, настоятель Лаваля, начальник жеводанских миссионеров, севенский первосвященник, которому было тогда пятьдесят три года, происходил от одной из дворянских воинственных семей в Лангедоке. Младший в роду, он был предназначен на служение церкви против своей воли. Он обладал пылким нравом, в связи с пытливым и беспокойным умом. Такие люди находят своего рода горькое удовлетворение только в затруднениях и опасностях. Поступив в семинарию, аббат дю Шель должен был заглушить в себе съедавшую его жажду великих дел. В продолжение восьми лет он боролся с собой; в продолжение восьми лет он старался обмануть, углубись в науку, ненасытную деятельность своего ума так же, как и буйные порывы своего властного нрава, томившие его жаждой великих подвигов. Когда он сравнивал свое общественное положение со своими стремлениями и вкусами, он предвидел, что в будущем ждет его постоянный разлад между его деятельностью и тайным призванием. Сделав это открытие, редко обманывающее недюжинные умы, он почувствовал, что из него вышел бы великий полководец.