Однако когда она заметила, как заботливо относились в лазарете к русским раненым, ее взгляд смягчился и гневная складка на лбу расправилась.
Хирурги привыкли ничему не удивляться. При виде этой изысканной, элегантно одетой женщины доктор почтительно поприветствовал ее и сказал:
— Мадам, я страшно занят… каждая минута на счету. Все, что я могу сделать для вас, — это заняться вами в первую очередь. Печальная привилегия, не так ли?
Надменный голос женщины, в котором обычно звучал металл, невольно смягчился, как и ее взгляд. Охваченная волнением, удивляющим ее самое, она сказала хирургу, указывая на Понтиса:
— Благодарю вас, месье. Но этот бедный солдат страдает больше, чем я… Займитесь им. Я подожду.
Хирург кивнул головой в знак согласия.
— Это ты, Понтис? — спросил он, склоняясь над раненым зуавом. — Посмотрим, что у тебя сломалось!
Зуав, ужасно бледный, но не потерявший присутствия духа, подтянул штанину до колена и показал совершенно расплющенную ногу.
— Ее уже не починишь, верно я говорю, господин доктор? — медленно и с запинками, как все раненые, произнес он.
— Выход один, мой бедный друг, — ампутация.
Зуав вздрогнул, коротко вздохнул и ответил не колеблясь:
— Ну что ж! Режьте, господин доктор…
— Я тебя усыплю.
— Спасибо, вы очень добры… но… нет нужды!
— Тогда я приступаю!
— Да, господин доктор. Сержант Буффарик!
— Что, мой мальчик?
— Пока месье Фельц будет кромсать мое копыто, я с удовольствием выкурил бы трубочку.
— Да, голубчик, я дам тебе мою носогрейку… сейчас только набью и разожгу, — ответил старый воин, у которого увлажнились глаза и перехватило в горле.
Приготовления к операции закончились мгновенно.
Понтис взял трубку и несколько раз глубоко затянулся.
— Готов? — спросил доктор, берясь за скальпель.
— Режьте, господин доктор!
Одним взмахом хирург отрезал лоскут кожи и обнажил кость. У Понтиса вырвался стон, но он продолжал курить. Несколько быстрых движений ножовкой… ужасный скрежет зубьев, перегрызающих кости… и нога шлепнулась на землю.
Пот заливал лицо зуава, он сжимал челюсти и грыз трубку. Однако тут же, с потрясающим спокойствием, поправлял ее и продолжал курить.
Буффарик, бледный как полотно, смотрел на него с восхищением. Дама в Черном отвернулась. Роза беззвучно плакала.
Доктор Фельц быстро и уверенно сшил сосуды и сказал Понтису:
— Молодец, Понтис! Ты поправишься и получишь заслуженную награду…
— Без промедления! — произнес громкий голос, заставляя всех обернуться.
Доктор поднял в приветствии свою окровавленную руку. Буффарик выпрямился так, словно у него над ухом выстрелили из карабина. Понтис поднес судорожно сжатые пальцы к феске и сказал, запинаясь:
— Господин генерал… о-о, господин генерал…
Это был Боске. Еще не смыв с себя пороховой гари после жаркого сражения, он обходил солдат, которым сейчас приходилось особенно тяжко.
Генерал слышал последние слова хирурга и сказал:
— Дорогой доктор, я почту своим долгом осуществить ваше обещание.
Он вынул из кармана боевую медаль и подал ее раненому. Тот — растерянный, взволнованный — протянул руки и зарыдал, как дитя.
— Зуав Понтис, — произнес командир дивизии ласково и значительно, — от имени императора я вручаю тебе эту медаль в награду за твою храбрость. Родина, которой ты принес себя в жертву, никогда тебя не оставит.
— Господин генерал, как вы добры, и как я вам благодарен! — воскликнул зуав. На мгновение голос его окреп: — Да здравствует Боске! Да здравствует отец солдат!
В это время генерал заметил Даму в Черном. Сдержав удивление, он почтительно поклонился ей. Со всех сторон его окликали раненые, тянули к нему изможденные руки. Умирающие собирали остатки сил, чтобы в последний раз выказать Боске свои чувства.
Он медленно обходил эту преисподнюю, не скупясь на похвалы, обещания, слова сочувствия, с готовностью останавливаясь возле самых робких, поддерживая их и утешая.
Он шел, и хриплые надтреснутые голоса страдальцев крепли, сливаясь в приветствии любимому командиру:
— Да здравствует Боске!.. Да здравствует Боске!..
Гордый силуэт генерала исчез, и в ту же минуту доктор Фельц снова принялся за свою ужасную работу. Он подошел к Даме в Черном. Она полулежала на носилках, за плечи ее поддерживала Роза, которая не оставляла раненую ни на минуту.
— Я к вашим услугам, мадам, — сказал хирург.
— Приступайте, месье, — ответила она твердо.
Одним движением ножниц хирург разрезал ее рукав и верхнюю часть корсажа. Стала видна рана, почерневшая и воспаленная. Рука была прострелена навылет, кость у плеча раздроблена.
Хирург покачал головой и, поджав губы, не произнес ни слова.
— Это серьезно, доктор? — спросила Дама в Черном.
— Серьезно… да, конечно… и я боюсь…
— Прошу вас — обращайтесь со мной как с солдатом. Я под огнем с первого дня и привыкла жертвовать собой.
— Ну что ж, мадам, раз так — ампутация…
— Ни за что!
— И не просто ампутация, но с экзартикуляцией[235] плеча!
— И каковы шансы на успех?
— Здесь, в полевых условиях… пятнадцать — двадцать процентов.
— А если не делать операции?
— Тогда девяносто девять против одного, что вы погибнете.
— Хорошо! Я испытаю этот единственный шанс. Лучше умереть, чем жить калекой.
— Мадам, только вы вправе распорядиться собой… и принять любое решение, даже самое отчаянное. Если вы хотите воспользоваться моими услугами и моим опытом, я в вашем распоряжении.
— Благодарю вас, я с признательностью принимаю ваше предложение.
— К несчастью, у нас довольно скудные средства… Надо, чтобы рядом с вами постоянно был человек — надежный, неутомимый, преданный, кто не покладая рук выхаживал бы вас днем и ночью. Лишь тогда, может быть, произойдет чудо и вы выздоровеете.
— Я!.. Я буду все делать, — сказала Роза с трогательной простотой.
— Ты хорошо поступаешь, моя девочка, — отозвался растроганный Буффарик.
Слезы показались на глазах раненой. Здоровой рукой она притянула к себе девушку и прошептала:
— Роза!.. Милое дитя… вы — ангел доброты, прелести и самоотверженности.
Потом, обведя взглядом доктора, Буффарика, Понтиса, раненых солдат, она произнесла:
— О, французы, французы… неужели вы победите нас своим благородством и величием души!
ГЛАВА 4
Почести пленному. — Лев в клетке. — Оторва не хочет давать слово. — Русские отказываются обменивать Оторву даже на полковника. — Недавняя, но прочная дружба. — Боске в немилости. — Серьезная неудача французов. — Командование снова переходит к Боске.
Захват Оторвы вызвал среди русских больше волнения, чем если б в плен взяли полковника или даже генерала. В осажденном городе он был известен почти так же, как во французском лагере, и потому его пленение воспринималось как победа. И это в самом деле была победа! Оторва — душа Адского дозора, олицетворение его силы, изворотливости, стойкости и, главное, его фантастического бесстрашия.
Лишенная своего командира, эта великолепная команда вышла из строя.
Прощайте дерзкие вылазки, внезапные атаки, сокрушительные налеты! Прощайте безмолвные переходы, засады краснокожих и ожесточенные ночные схватки, которые так подрывали дух противника!
Русские аванпосты под Севастополем, которые каждую ночь несли потери от действий так метко названного Адского дозора, наконец вздохнули с облегчением.
Русские — великодушные противники, умеющие ценить настоящую храбрость, — свидетельствовали Оторве свое уважение и восхищение. Он стал героем дня. Высшие военачальники хотели его видеть. Адмирал Нахимов приветствовал командира зуавов; Тотлебен пожимал ему руку; начальник Севастопольского гарнизона генерал Остен-Сакен[236] пригласил молодого человека на обед. Новый друг, майор Павел Михайлович, окружил его заботами. Часовые отдавали ему честь, как во французском лагере.
Все было прекрасно, и эти знаки внимания делали честь и тем, кто их оказывал, и тому, кто являлся их объектом. Но Оторва — не из тех людей, кому кружит голову фимиам славы. Прирожденный солдат, человек долга и действия, он не мог жить в клетке, даже в золотой.
Ему требовалась свобода! И не та свобода, которую могут предоставить пленнику, если он поклянется честью, что не возьмется за оружие до конца войны.
Нет! Оторва хотел полной свободы, чтобы вернуться к своей тяжелой жизни командира разведчиков, чтобы сражаться и днем и ночью… и заработать эполеты, обещанные ему его генералом. Генерал Остен-Сакен, известный своей лояльностью, сказал Жану в первый же день:
— Дорогой друг, я хочу во что бы то ни стало сохранить вам жизнь. Лучшая гарантия этого — ваше слово. Дайте слово чести, что вы не предпримете попытки к бегству, и вам будет предоставлена свобода передвижения в пределах наших укреплений.
Оторва ответил:
— Господин генерал, я вам очень благодарен. Но я умру, если не смогу выполнить свой долг.
— Так вы отказываетесь?
— Господин генерал, слово для меня священно.
— Я хорошо это знаю и именно потому прошу вас дать слово.
— Не могу!.. Нет… Я действительно не могу дать вам слово.
— Тогда, вместо того чтобы предоставить вам свободу, почетную для солдата, я буду вынужден заключить вас в каземат.
— Господин генерал, это меня мало беспокоит…
— С вами будут обращаться, как с нашими узниками… а мы их по головке не гладим…
— Я понимаю, что меня не будут держать в вате.
— День и ночь вас будут сторожить постовые, которые получат приказ убить вас при первой же попытке к бегству.
— Само собой разумеется.
— Малейшее насилие с вашей стороны, и вас с полным правом приговорят к смерти без промедления и пощады.
— В осажденном городе все приказы должны выполняться неукоснительно.