Издали, с большими интервалами, доносились глухие раскаты орудийной стрельбы. Медленно ползли вверх белые дымки… Сражение началось.
Полковник вскинул саблю, раздалась отрывистая команда, ее подхватил звонкий голос фанфар, над рядами взмыли две тысячи штыков, и полк тронулся с места. Извиваясь, колонна ушла вправо и исчезла из виду. На месте стоянки остались лишь пустые палатки, кострища, где угасли угли, и человек двадцать инвалидов с приказом сторожить лагерь.
Арестант по-прежнему сидел в палатке. Четверо охранников не могли понять, почему из полевой жандармерии еще не пришли за ним. Их бесило это промедление, из-за которого они не могли принять участие в бою.
Бедный Жан до последней минуты надеялся, что ему будет оказана высшая милость, что ему разрешат подставить себя под пули там, наверху, на крутом склоне, где уже разгоралась ружейная пальба. Но увы! Его оставили здесь, бросили под этим полотнищем, и ногу его привязали к колышку, который Оторва напрасно пытался вырвать.
Большая военная семья отторгла его, как недостойного!.. Она больше не хотела с ним знаться!..
Скоро жандармы придут за ним, уведут как жалкого злоумышленника и перед позорной смертью подвергнут последнему унижению!
Нет, это выше его сил! Рык, вырвавшийся из груди молодого человека, перешел в рыдание.
Впервые в жизни он позволил себе такую слабость. Товарищи, которые хорошо его знали, были взволнованы до глубины души. Охваченные жалостью, они обменивались сокрушенными взглядами; им казалось, что требования устава бесчеловечны.
Один из них нечаянно вспорол штыком полотнище палатки, и они увидели мертвенно-бледное лицо Жана, его глаза, полные слез. Герой Второго зуавского полка плакал, как ребенок!
Запинаясь, прерывистым голосом, голосом из страшного сна, он воскликнул:
— Убейте меня!.. Прошу вас, убейте!.. Сжальтесь… или дайте мне оружие!
— Нет, Жан! Нет, мой бедный друг, — тихо отозвался зуав, который вспорол полотнище. — Приказ, ты ведь знаешь… это ужасно…
Оторва с трудом перевел дыхание, выпрямился и сказал окрепшим голосом:
— Робер, помнишь, как там, в пустыне, ты свалился замертво, сраженный солнечным ударом? Нас было человек пятьдесят, а у противника — пять сотен, и мы хоть и с боями, но отступали… Один раз не в счет… Ни повозки, ни тачки… каждый сам спасал свою шкуру. Кто дотащил тебя на горбу до стоянки? Кто доволок тебя, умирающего?
— Ты, Жан!.. Да, ты! — ответил зуав, сердце которого разрывалось на части.
Оторва повернулся ко второму охраннику:
— А ты, Дюлон, вспомни, кто подобрал тебя под пулями у Кабила, когда ты был тяжело ранен, когда еще немного, и тебя добили бы на дне ущелья Эль-Суат?
— Это был ты, Жан, ты — мой спаситель, и моя жизнь принадлежит тебе, — воскликнул зуав, взволнованный воспоминанием.
А Оторва не умолкал:
— Скажи мне, Понтис, кто принял на себя удар, который чуть не пронзил твое сердце? Кто бросился вперед и прикрыл тебя своим телом?
— Ты!.. Ты, Жан, и я люблю тебя, как брата!
И Оторва, продолжая это дивное перечисление, простер руки к четвертому часовому:
— Ты, Бокан, ты умирал от холеры в лазарете около Варны[35]. Не было ни санитарных повозок, ни врачей, ни начальства, ни друзей… никого, кроме больных, которые подыхали среди нечистот. Кто помыл тебя, растер, согрел?.. Кто вытащил тебя из той клоаки и приложил все усилия, чтобы спасти тебя?.. Кто, наконец, хоть умирал и сам, отдал тебе свой последний глоток водки?..
— Я обязан тебе жизнью, — отвечал зуав со слезами на глазах.
И трое других повторили:
— Да, мы обязаны тебе жизнью… что ты хочешь от нас?
— Я ничего не хочу… я умоляю вас… слышите, умоляю… во имя нашего прошлого… разрешить мне…
— Договаривай! — воскликнул Бокан. — Я догадываюсь, но говори же!
— …разрешить мне бежать туда, где свистят пули… где пушки харкают картечью…[36] где гремит адская музыка боя… где, должно быть, так славно умереть, если счеты с жизнью уже сведены… Скажите, друзья… вы согласны?
Четверо солдат обменялись быстрыми взглядами. Они поняли друг друга без слов.
Бокан ответил за всех:
— Да, Жан!
— О, друзья мои… мои храбрые друзья! Я благодарю вас… от всего сердца… спасибо!
— Мы нарушаем приказ, мы пренебрегаем своим солдатским долгом… но признательность — тоже долг. Нам грозит смертная казнь… но жертва эта сладостна. Не так ли, товарищи?
— Так, так!.. Мы все бежим с тобой на поле боя, наш герой, наш Оторва! Казаки хорошенько нам заплатят. Будем бить почем зря!
— Ладно, не теряйте времени!.. Отвяжите меня… принесите мое барахло, отдайте Дружка и пошли!
Через пять минут зуавы устремились вперед, прыгая, как тигры, а через секунду появились двое жандармов в мундирах, чтобы увести арестанта.
ГЛАВА 3
К знамени! — Внезапное нападение не состоялось. — Пирамида из тел. — На батарее. — Открыть огонь! — Карабин и пушка. — Русские ошеломлены. — Атака. — Амазонка[37].— Дама в Черном. — Ожесточенное сражение. — Зуавы верхом. — Пленница. — Неуязвимый. — Перед кебиром.
Союзническая армия насчитывала примерно пятьдесят тысяч человек[38]. Тридцать тысяч — у французов, под командой маршала Сент-Арно, и двадцать тысяч — у англичан, которыми командовал лорд Раглан[39], жалкий обломок битвы при Ватерлоо[40], где он потерял правую руку.
Прямо напротив текла красивая река Альма[41], имя которой через несколько часов будет прославлено победой.
Правый берег реки был легко доступен, зато по левому берегу тянулась полоса крутых, нависавших козырьком обрывов высотой в тридцать метров, к тому же отлично охранявшихся.
Именно на этих высотах Альмы искусно расположил свою армию князь Меншиков[42], командующий русскими силами, почти столь же многочисленными, как силы союзников.
В штаб-квартире русских полагали, что их позиции неприступны. Однако именно эти бастионы предстояло захватить англо-французской армии или неминуемо оказаться сброшенной в море и потерпеть неслыханное поражение.
Высоты Альмы, стало быть, следовало атаковать, захватить и удержать, потому что другого выхода нет и быть не могло.
Впрочем, план, разработанный двумя союзническими генералами, выглядел очень простым: атаковать одновременно оба крыла неприятельской армии, потом прорываться к центру. Англичане осуществят этот маневр на правом фланге, французы — на левом.
Обходное движение поручили дивизии Боске. От нее зависели результат боя и судьба армии. Задача являлась безумно трудной, и надо было быть Боске, чтобы за нее взяться. Дрожь брала при одной мысли о том, что требовалось вскарабкаться на эти береговые утесы и с тыла атаковать кручи, утыканные пушками и ощетинившиеся штыками. Но, с другой стороны, чего не сделает такой командир да с такими солдатами: зуавы и алжирские стрелки, егеря[43] Третьего батальона, пехотинцы Шестого, Седьмого и Пятидесятого линейных батальонов — отборные бойцы, воины до мозга костей составляли эту великолепную дивизию.
Выступление назначили на семь утра 20 сентября 1854 года[44].
Солнце медленно поднималось над горизонтом, освещая величественную картину.
На французском фланге барабаны, горны и трубы призывали встать под знамя. На стороне неприятеля русские падали на колени и затягивали молитву, а священники с крестами шли по рядам и окропляли святой водой притихших бойцов.
И вот наконец зазвучал сигнал: «К оружию!» Сейчас начнется сражение.
Боске приказал своим полкам форсировать устье Альмы. Предстоял долгий и трудный переход по дороге, размываемой прибоем, где две артиллерийские батареи будут вязнуть на каждом шагу.
Стрелки Боске обменялись залпами с противником. Завязался бой…
Вот-вот командир отдаст приказ начать штурм и бросит своих людей на прибрежные скалы. Горнисты поднесли мундштуки к губам, чтобы сыграть сигнал к атаке.
И вдруг появился офицер связи, мчавшийся во весь опор.
— Стойте!.. Стойте!.. Англичане не готовы!
Могучий наступательный порыв оказался напрасным, пришлось укладывать ничком воодушевившихся было людей и ждать, пока господа союзнички напьются чаю, упакуют багаж, и все это не спеша, хотя тем временем зуавов могут разбить наголову.
Так или иначе эффект внезапности был потерян, неприятель оказался начеку, и дивизия, не подготовившая позиций для отступления, рисковала быть уничтоженной или сброшенной в море.
И это ожидание, этот гнев, этот страх длились три смертельно долгих часа, пока эти странные союзники потихоньку занимались своими делишками, а дивизия Боске подставляла себя под пули, не имея возможности ни ответить на огонь, ни продвинуться вперед.
Однако же это потерянное время выручило Оторву и четырех его друзей, потому что иначе они бы опоздали. А теперь — запыхавшись, обливаясь потом, зуавы в конце концов догнали сослуживцев и присоединились к артиллеристам.
Артиллерийская прислуга[45], лошади, пушки, зарядные ящики — все это сосредоточилось у подножия крутого обрыва, а сверху на них с грохотом падали снаряды.
Все ворчали, чертыхались, сыпали проклятиями и пытались укрыться от окаянных осколков железа, которые калечили людей и животных. Нет для солдат более гнусного занятия, чем бездействовать под огнем.
Юный лейтенант посмотрел на кручи и пробормотал вполголоса:
— Нам туда никогда не забраться!