Вот в таких условиях и произошел неожиданный для Жореса скандал, доставивший ему много неприятностей. Конечно, если бы у него была жена поумнее, а главное, если бы она проявляла внимание к мужу и заботу о нем, то этого скандала и не возникло бы. Луиза была не такова. Как-то одна родственница заговорила с ней о политической деятельности Жана.
— О моя милая, меня совершенно не интересует вся эта чепуха, — пренебрежительно перебила ее Луиза своим сонливым голосом.
Впрочем, однажды вдруг она заинтересовалась делами своего мужа. Это случилось, когда Мильеран, который бывал у них дома, стал министром в кабинете Вальдек-Руссо.
— А когда ты будешь министром? — спросила вдруг подруга жизни Жореса.
Луизу быстро заверили в том, что ее непрактичный супруг никогда не сумеет сделать такую блестящую карьеру. Жан, конечно, все понимал и со всем покорно мирился. В доме царил мир, и он мог хотя бы отдохнуть здесь от бешеного напряжения своей политической деятельности. Он не придал значения тому, что Луиза еще до окончания учебного года в лицее Мольера, где училась Мадлен, вместе с дочерью отправилась в Беесуле. Мать поместила дочь в монастырь, чтобы подготовить ее к первому причастию. 7 июля 1901 года дочь Жореса, одетая в длинное белое платье, прошла обряд принятия святой евхаристии. Дома был устроен праздничный обед, где Луиза собрала всех дядюшек, тетушек и прочих родственников. Луиза позаботилась послать всем друзьям и знакомым специальные извещения о предстоящей церемоний. Это усердие не по разуму и сыграло свою злосчастную роль. В тот самый день и час, когда в Бессуле мадам Жорес сияла довольством в окружении родственников, цветов и обильного угощения, Жан имел возможность прочитать в газете «Эколь лаик» («Светская школа») маленькую заметку, перепечатанную затем всеми газетами: «Факт невероятный. Но истина от этого но менее плачевна. Образование дочери г-на Жореса, «социалистического лидера», поручено добрым сестрам монастыря Вильфранш д'Адьбижуа. Каждый день слуга провожает в монастырь и встречает дочь бывшего депутата Тарна, которую монахини готовят к святому причастию. Излишне добавлять, что в Вильфранше имеется светская школа, превосходно управляемая очень добросовестным педагогом, где, впрочем, всего двадцать учениц. Удивительно, какие примеры подают нам сверху».
Заметка произвела сенсацию. В самом деле, лидер социалистов, который ведет активную борьбу за светское обучение, за то, чтобы запретить церковным конгрегациям воспитание подрастающего поколения, предпочитает свою дочь учить в монастыре! Какое чудовищное лицемерие! Шум подняли не только клерикалы. Друзья-социалисты обвинили Жореса в двурушничестве. Все это произошло к тому же в разгар полемики по вопросу о министериализме.
И июля Жорес публикует в «Птит репюблик» свои объяснения: «Я всегда говорил, что моя жена является верующей христианкой и в воспитании детей необходимо какое-то соглашение, компромисс между матерью, выполняющей церковные обряды, и неверующим отцом-социалистом. Я считал, что у меня нет права запрещать детям участвовать в отправлении культа под руководством матери. Но я думал, что мой долг состоит в том, чтобы обеспечить обучение моих детей в светском учебном заведении, предоставляя им возможность свободного развития. Я никогда не пренебрегал этим своим долгом. Моя дочь училась в светском лицее Мольера, и у нее были только светские учителя. Я надеялся, что я мог бы помочь ей, избегая ненужных кризисов и конфликтов, получить образование, что, на мой взгляд, является правильным».
Жорес заявлял, что он ни от чего в своей жизни не отрекается, что он со своими силами и слабостями принадлежит своей партии. Но заявление Жореса лишь подлило масла в огонь. Шум только усилился. В дополнение к прочему на страницах газет начались разговоры о том, что Жорес слаб, что уступки, сделанные им жене, свидетельствуют о его малодушии, что ему не хватает воли, характера.
Человека, проявившего столько великодушного мужества и терпеливой мудрости в отношении своей семьи, как, впрочем, и во многих других делах, поливали грязью. Особенно изощрялся в самой гнусной клевете некий Урбен Гойе на страницах газеты «Орор», Жореса обвиняли во всем, вплоть до того, что он якобы тайно исповедует католическую веру в расчете на получение наследства от своих богатых родственников.
Алеманисты решили обсудить поведение Жореса на заседании Центрального комитета социалистической партии. Жорес не мог явиться на заседание: болезнь горла особенно усилилась. Это тоже использовали против него. Шесть недель продолжалось обсуждение в комитете. Уже дошли слухи об исключении Жореса из партии. Вся история приобретала совершенно дикий, бессмысленный характер. Каждое ничтожество спешило использовать возможность бросить камень в человека, который был подлинной совестью французского социалистического движения и одним из его самых благородных представителей, Жорес терпеливо вел дискуссии и споры, подавляя отвращение ко всей этой грязной и лицемерной возне. Среди социалистов нашлись люди, которые перещеголяли в нападках на Жореса даже самых отъявленных клерикалов.
Жоресу пришлось перед всеми раскрывать свою частную жизнь. И он делал это, как ему было ни тяжело, с огромным тактом и достоинством. Он сумел поднять весь вопрос на высоту широкой нравственной проблемы каждого социалиста, живущего в условиях старого общества и обязанного найти выход, из конфликта между его социалистическими убеждениями и конкретной обстановкой реальной жизни. Он показал исключительно глубоко отношение социалистов к религии. Среди его выступлений особое место заняла статья, опубликованная им в «Птит репюблик» 2 октября 1901 года:
«С тех пор как клерикальная печать возвещает с изумительным единодушием и с ловкой согласованностью о том, что я допустил мою дочь совершить первое причастие, я подвергаюсь оскорблениям и торжествующим насмешкам со стороны одних и вызываю болезненное недоумение, со стороны других. В сущности говоря, наши враги самым клеветническим образом истолковали этот факт, облекли его в самую иезуитскую ложь. Они говорили, что этот религиозный ант был выражением моей личной воли, моих личных убеждений, что я играл в партии неслыханно двуличную роль».
Жорес, напоминая о том, что с юношеских лет он освободился от веры в бога, рассказывает, как в действительности обстояло дело с воспитанием его дочери, каким образом возникло все это дело с первым причастием. Но он идет дальше личных объяснений:
«Не обо мне одном только идет речь; речь идет об огромном большинстве наших товарищей. Как в самом деле стоит вопрос?
В большинстве семей республиканской буржуазии и социалистического пролетариата молодые девушки ни религиозны, ни свободомыслящи. Выйдя замуж и став матерями, они не считают, что жизнь должна быть посвящена фанатическому служению церкви. Они презирают ханжество и боятся нетерпимости. Муж, отец не верует и не выполняет обряды. Это их мало волнует. Либо они интересуются политикой очень мало, либо если и интересуются, то они не желают вторжения церкви в государство, вторжения священника в семью…
Но, за исключением очень небольшого числа, все они остались привязанными по крайней мере частицей своего сознания и своей души к христианской вере, к католической традиции. Они не сказали «нет» религиозной вере, они не создали себе при помощи науки и философии какого-нибудь другого мировоззрения. За пределами христианства у них нет никакой точки опоры для моральной жизни.
…Вот жизнепонимание большого числа католических женщин во Франции. Они не подчиняются приказу церкви. Но они также не свободны и от догмы.
И вот я представляю себе, что один из нас, буржуа или пролетарий, женился лет десять, пятнадцать или двадцать назад на молодой девушке, так именно воспитанной. Я представляю себе, что в момент, когда он женился, он не был вовлечен в политическую и социальную борьбу или что он принадлежал к одной из тех умеренных или центристских партий, которые в своей личной, политической, социальной жизни прибегают к компромиссам. Хотя он лично и был свободомыслящим, он не ставил никаких препятствий к тому, чтобы венчаться в церкви, он, устраивая свой очаг, допустил религиозные церемонии. Но если тот же самый человек лично присоединился затем к более смелой, более революционной концепции общества, мира и жизни, если он возмущен несправедливостью и благодаря изучению, благодаря страстному исканию правды примкнул к партии социальной революции, если с тех пор во время глубоких кризисов национальной жизни он борется более резко и непосредственно с церковью, то имеет ли он право навязать силой всем своим близким собственную эволюцию? Имеет ли он право не считаться больше при общем воспитания детей с теми предрассудками, которые он щадил в момент своей женитьбы? Имеет ли он право ломать своей собственной волей, то есть путем насилия, те компромиссы, которые лежат в общей основе его семейного очага?
Вот та проблема, которая поставлена жизнью не только передо мной, но и перед девятью из десяти наших товарищей. И я знаю, что в действительности на таким образом доставленный вопрос большинство из них ответило бы подобно мне.
Я сожалею, во всякой случае, о тех, кто в заботе и смятении перед этим вопросом ищет только повода, чтобы напасть на противника или опорочить товарища по оружию. Я ответил по совести, и, если бы эти наладки, преднамеренные и организованные, заставили бы меня отступить или колебаться, я был бы жалким трусом. Но я не говорил никогда (и в этом заключается хитрость и гнусная ложь клерикалов), что именно путем насилия в семье или государстве надо упразднить старые верования; я никогда не говорил, что социалисты должны в семье применять насилие против совести жены, матери и совершенно ее игнорировать. Никогда я не говорил, что социалистическая партия, став во главе государства, воспользовалась бы силой для того, чтобы упразднить традиционный культ, Я всегда апеллировал только к постепенной организации свободы, только к внутренней силе знания и разума. Я лично не только никогда не призывал к применению насилия против мировоззрений, каковы бы они ни были, но я всегда воздерживался в отношения религиозных верований от той формы насилия, которая называется оскорблением… Я предпочита