ю для нас всех другие пути к освобождению. Грубый куплет «Карманьолы»:
Христа на конюшню.
Святую Деву — на живодерню -
меня всегда шокировал не только самой своей грубостью, но еще и потому, что, как мне кажется, он выражает собою скорее бессильное и судорожное возмущение, чем свободу духа».
Эта статья Жореса — один из самых интересных документов его жизни. В ней, как на ладони, отразились особенности его характера. Она пронизана склонностью к примирению, к уступкам. Трудно что-либо возразить против того, что пишет Жорес об отношении социалистов к религии в рамках государства, общества. Но в предлагаемой им политике бросается в глаза нажим на «постепенную» организацию свободы, на «внутреннюю силу» разума. Не слишком ли все это наивно?
Еще характернее предлагаемая им концепция решения проблемы воспитания детей. Он оставляет его в коночном счете на волю случая и обстоятельств. «Ребенок, — пишет он, — приучаемый мало-помалу управлять собой в вопросах сознания, либо продолжит, либо покинет религиозную традицию». Итак, представитель нового, передового мировоззрения не должен, следовательно, проявлять активности в воспитании даже своих собственных детей.
Конечно, крайняя щепетильность, деликатность Жореса делают ему честь. Но он уже стоит на грани принципиального отказа от борьбы с религиозной идеологией. Другой вопрос, что такая борьба требует, как и все прочее, ума и такта. Но в данном случае лояльность, кажется, переходит в пассивность, примиренчество.
Жорес откровенно признает, что его частная жизнь основана на духовном компромиссе, на принципиальной уступчивости, причем уступчивости односторонней. Не слишком ли он добр, однако? Ведь Луиза поставила своего мужа перед совершившимся фактом. И. он берет ответственность на себя. Напрашивается аналогия между казусом Мильерана и казусом Мадлен; конечно, масштабы, обстоятельства очень различны. Но есть какая-то психологическая общность в этих двух эпизодах. Там он покрывал Мильерана, здесь оправдывает Луизу. И там и здесь явная склонность к компромиссу, к уступчивости,
Что касается уступок Жореса в частной жизни, то, ему приходилось идти на них не только в воспитании детей. Он уступал во многом другом, и уступки эти носили односторонний характер. Жорес со многим мирился. Так, он не имел права принимать, у себя дома в Бессуле своих друзей, рабочих-социалистов. Теща и тесть не желали видеть здесь «разную шваль». И Жорес, чтобы побеседовать с близкими ему по духу и убеждениям людьми, отправлялся с ними на «прогулку», хотя дождь и ветер порой совершенно не располагали к этому.
В истории с причастием Мадлен нет ни вздорной непримиримости, ни резкости, ни доктринерства, нет со стороны Жореса, естественно. Доброе сердце, святая душа — слова, употребляемые столь часто направо и налево и теряющие свое высокое значение, — в данном случае не звучат банальностью. Они точно соответствуют духовной и нравственной природе, сущности Жореса.
Но ни доброты, ни великодушия, ни гибкости не проявили друзья-социалисты, на протяжении месяцев назойливо копавшиеся в частной жизни Жореса. Казус Мадлен оказался в руках социалистических инквизиторов орудием пытки Жореса. Но в конечном итоге бичующие его резолюции были отвергнуты подавляющим большинством социалистов. Решили, что партия должна выработать и принять на будущем съезде принципы отношения социалистов к религии.
Искренность, терпение, моральная чистота Жореса помогли ему победить. Но разбор персонального дела дорого обошелся ему; измученный болезнью горла, теряющий голос, он был выставлен на посмешище и позор своими единомышленниками, к великой радости клерикалов и реакционеров. Жореса крайне угнетало то, что и среди социалистов, собиравшихся исправить этот грешный мир, еще столько мелочности, зависти, соперничества, грязи и пошлости, столько злости и доктринерской жестокости.
— Почему вы, Жорес, можете убеждать тысячи людей и не можете убедить свою жену?..
— Как же вы можете вести борьбу с попами, если собственную дочь вы отдали им на выучку?..
— Беспринципно жить с женщиной, не разделяющей твоих убеждений…
— Жорес, вы социалист только на людях, дома вы буржуа, католик. Это двурушничество!..
Долгие часы продолжались допросы. Жорес, измученный, глотающий ментоловые пастилки, чтобы успокоить горящее горло, с галстуком, съехавшим набок, с взъерошенными волосами, грустно глядел на своих судей, терпеливо отвечая на самые идиотские вопросы и обвинения. Почему никто из его единомышленников-социалистов не допускает мысли о том, что социалист может просто любить семью и стараться не огорчать своих близких, может уступать им? — удивлялся Жорес.
Нелепая история с причастием случилась, как многие думали, из-за мягкости характера Жореса. Но эта же мягкость и обезоруживала его судей. Впрочем, мягкость ли? Ларошфуко говорил, что истинно мягкими могут быть только люди с твердым характером. Таким человеком и был Жорес, ибо кто на его месте выдержал бы столь бешеное напряжение ожесточенной борьбы с врагами и конфликтов с друзьями? Кто не отчаялся бы и не сошел с тернистого пути? Ведь уже оформлялся раскол социалистического движения на две враждебные партии, а это доставляло Жоресу наибольшие страдания.
Жорес находил опору и черпал новые силы в труде. В одной из статей, напечатанных в это время в «Птит репюблик», можно прочитать строки, явно отражающие его тогдашнее состояние: «Труд — это внутренний свет, могущество ясности, которое защищает чистое и проницательное сердце от чувства смертельной горечи в его столкновениях с глупостью, мерзостью, низостью и предательством».
Как раз в это время Жорес завершает свое главное произведение, знаменитую «Социалистическую историю французской революции». Пять огромных томов большого формата (in-quarto), пять тысяч страниц, три миллиона слов составили этот выдающийся труд. Французские историки-марксисты считают, что «Социалистическая история французской революции» наряду с первыми поэмами Аполлинера, первыми романами Горького, первыми полотнами Пикассо ознаменовала собой в наступившем тогда XX веке появление истинно нового духа и новой мысли. Ленин называл сочинение Жореса «полезнейшим».
Жореса с юных лет влекла к себе французская революция, эта грандиозная эпопея, вызывавшая у него жгучий интерес к прошлому своего народа, гордость за Францию, надеждам ее счастливое будущее. Но еще более непосредственно он ощущал практическую потребность в изучении уроков революции с целью использования их в своей политической деятельности. Слова «прошлое ради будущего» могли бы служить девизом работы Жореса по исследованию Великой французской революции, в которой, по его выражению, уже бродила закваска будущих революций.
Он начал заниматься этим в 1892 году, после того как защитил весной две свои диссертации. Жорес служил тогда профессором в Тулузе, и, кстати, его ректор и друг Клод Перру был специалистом по французской революции и имел богатую библиотеку, состоявшую из книг, посвященных ей. А в это время уже накопилась огромная литература по истории революции, наложившей неизгладимый отпечаток на развитие всей Европы в XIX веке. Жоресу предстояло перечитать гору книг. И оп занимается этим одновременно со своей политической деятельностью. И часто, подымаясь на трибуну в палате депутатов или выступая на рабочем митинге, он был еще во власти страстей, кипевших век назад в революционном Конвенте, дух которого незаметно для слушателей вдохновлял красноречие Жореса.
Изучение истории революции влияло на формирование социалистического мировоззрения Жореса наряду с могучим воздействием непосредственного участия в классовых битвах, таких, как забастовка в Кармо в 1892 или 1895 году. Вспомните речь Жореса, произнесенную на муниципальных выборах в Тулузе, когда он говорил, что весь социализм заключен во французской революции. В его работе об этой революции уже нет таких наивных суждений. Здесь мы читаем: «Косвенно французская революция подготовила торжество пролетариата. Она осуществила основные условия социализма: демократию и капитализм. Но в своей сущности она была установлением политического господства буржуазного класса».
Всерьез Жорес занялся работой над «Историей» в 1897 году. Он не довольствуется материалами из вторых рук и много дней и часов проводит в пыльных архивах, разыскивая подлинные документы, дневники. Много школьных тетрадей заполнил он длинными выписками. Жорес проявил прямо-таки чудовищную работоспособность и добросовестность. Смешно выглядят упреки некоторых академических педантов, что Жорес не дает сносок на документы, что у него несовершенная техника, что цитирует он не по правилам и т. п. Так могут заявлять только те «ученые», которые, кроме пресловутых сносок и цитат, ничего оригинального науке дать не в состоянии. Настоящие ученые сразу по достоинству оценили труд Жореса.
Так поступал знаменитый историк французской революции профессор Олар. Он признается, что сначала подошел к труду Жореса с недоверием; он сомневался, что политический деятель, впервые взявшийся за новое дело, сумеет оказаться на высоте требований профессиональной науки. Но, прочитав Жореса, Олар признал, что Жорес за четыре-пять лет сумел исполнить работу, которую другой историк, менее одаренный, мог бы создать только после двадцатилетней подготовки. «Удивительно, — писал профессор Олар, — что в такое короткое время этот политический деятель, занятый еще многими другими делами, мог не эскиз набросать, а воздвигнуть настоящее научное здание, создать исторический шедевр, который долго удержится на уровне науки».
А Альбер Матьез, тоже крупнейший специалист? Его мнение очень много весит. Он решительно отбрасывает обвинения в «непрофессиональном» характере труда Жореса, считая его большим достоинством то обстоятельство, что «История» написана пером политического деятеля и борца. Матьез говорит о Жоресе: «Находясь в центре лихорадочной жизни собраний и партий, он был более способен проникаться волнениями, мыслями революционеров, чем какой-либо профессор или кабинетный человек. Он был очень близок к революционерам. Он понимал их с полуслова».