Насколько это реализуется, мы можем только мечтать, дописывая в уме пьесу Островского. Все покупатели женского товара такого рода вежливы, пока не овладели предметом торга. Большой веры в интеллигентность русских богатеев прошлого и настоящего у меня лично нет – но это не суть важно, а важно то, что актерка Негина, соглашаясь идти на содержание (то есть сожительство), делает это впервые и после длительной осады.
Прямой и непременной связи между участью актрисы и женской доступностью нет.
Это – область личного выбора.
Конечно, женщина на сцене притягивает мужчин, кажется легкой и приятной добычей. Но это уж как себя поставишь. Обычно «момент доступности» живо чувствуется претендентами и ошибки по этой части редки.
Еще одна героиня Островского, актриса Елена Ивановна Кручинина («Без вины виноватые»), – абсолютно недоступна. К ней, точно к великой Ермоловой, никто и не подойдет с гнусными предложениями.
Елена Ивановна Кручинина была когда-то Любовью Отрадиной, любила, была подло обманута, потеряла сына – и осуществила совет трагика Несчастливцева, данный в другое время и другой девушке, но будто бы этой героиней услышанный.
Разбито сердце, сломана судьба, нет мочи жить – иди на сцену!
Это единственное место, где платят «любовью за любовь».
Кручинина не играет, не «ломает комедию», но благородно служит, и актерство для нее не ремесло, не профессия даже, а миссия. На изломе судьбы житейский героизм этой благородной женщины переходит в героизм творческий, и сценический талант оказывается разновидностью подвига.
А хорошая женщина оказывается хорошей актрисой.
О доступности Кручининой-Отрадиной неловко и речь вести, и никто из потертых провинциальных поклонников театра об этом и не мечтает – даже явившийся из прошлого «коварный изменщик» честно предлагает ей, во исправление ошибок былого, руку и сердце.
Два коренных женских типа – условно назовем их «героиня» и «комедиантка» – отличаются друг от друга не «чистотой нрава», хотя определенные различия по этой части есть, и «героини», как правило, менее доступны. (Это не из-за «морали», а из-за того, что на каждом жизненном этапе душевные силы «героинь» уходят на какого-то одного мерзавца…) Различие проходит по отношению к сцене: для «героини» сцена продолжает жизнь, дополняет ее или ей возражает, но всегда находится с жизнью в откровенной связи. Героини приходят на сцену как живые люди, приносят свою душу и свой опыт бытия.
«Комедиантки» же являются на сцену как инопланетянки. Никакой своей жизни и души они туда не приносят. Жизнь сама по себе, сцена – сама по себе. Прожитое и нажитое не чувствуется, опыт не откладывается. Вот точно тряхнули бедовой головой – и все-все забыли, вылетая на сцену. («Комедиантки» ужасно моложавы, долго не старятся и очень, очень бойки.)
Можно предположить, что мастеровитая Аркадина в «Чайке» Чехова все ж таки комедиантка, поскольку дверь между жизнью и сценой у нее заперта, а вот Нина Заречная – скорее героиня, потому что сумела принести свою душу на сцену.
Все это так, но когда речь идет о нежной поре становления человека, еще, по счастью, не известно, какой дрянью или каким молодцом он станет потом. Наличие или отсутствие дарования, конечно, выясняется по ходу обучения, но размер этого дарования и судьба человека – все покрыто приятным туманом, и можно спокойно выпивать и закусывать, не волнуясь, кто там «героиня», а кто «комедиантка», кто гений, а кто ошибся дверью.
А если уж в институте не выпивать и не закусывать, так когда ж вы будете это делать, если учесть злонамеренно-шутовской характер русской жизни…
Так что за женщины идут в актрисы?
Начнем с того, что в актрисы идут… привлекательные, красивые, симпатичные, обаятельные, милые, славные женщины. Женщины безобразные, колченогие, однорукие, гнилозубые, жирные и лысые – в актрисы не идут. То есть идут, конечно, но их не берут. Отдельно замечу про толстых – в редких случаях, когда женщина явно одарена, в ученье могут взять и полноватую девочку. Учитывая, что в русском репертуаре (Островский, Лесков) есть для них определенная ниша. Полная девочка, как правило, талантливее своих худеньких товарок раз в двадцать – иначе ей никуда не пробиться, но на общем стройном фоне актерок такие женские индивидуальности резко выделяются, их мало.
Личная судьба полных актрис в основном вполне благополучна (если вы заметили, толстые обычно замужем, и хорошо замужем), но их жизнь в искусстве чревата проблемами, правда, до определенного возраста. (По достижении определенного возраста ролей становится – просто завались. Мамушки да тетушки, играй – не переиграешь…)
А так, актерки – хорошенькие, стройные девчата. С одной особенностью: сцена «проявляет» их привлекательность, несколько дремлющую, спрятанную в быту. Отсюда рассказы про «бледную моль», которая становится нереальной красавицей только на сцене, – рассказы, преувеличивающие действительность, но все ж таки имеющие к ней отношение.
Актеркам идет грим. Их окрыляет и возносит макияж. Раскраска не покрывает их лица слоем вульгарности и порока, но как будто выводит на свет, делает видимым потаенное, непроявленное, актерское…
Недаром Алиса Фрейндлих шутила, что по утрам, когда она смотрит в зеркало, ей кажется, что изображению следует побывать «в проявителе».
Свою манеру «проявления» потаенного актерского лика надо еще поискать.
Помню, как однажды я терпеливо ждала в институтском общежитии на Опочининой улице (Ленинград, 1980 год), когда Ленка Старкова (курс актеров драмы) закончит грандиозное произведение под названием «Портрет Лены Старковой в юности», которое рисовалось прямо на физиономии.
У Лены было довольно широкое лицо с крупными чертами. Близко посаженные глаза, отчетливый нос. Было много работы по созданию оптических иллюзий – глаза, увеличив, нельзя было «сдвигать» друг к другу, а лицо, покрывая румянами, следовало сузить, но не придавая при этом румянами лихорадочного «пылания».
При этом учтите, никакой французской косметики не было и в помине, если она и водилась в СССР, то только у центровых проституток, мажорских дочек и эстрадных певиц. А первые две категории гражданок – вот вам еще одна особенность – учиться на актрис не ходили, им и так было хорошо.
Актерки мои были в массе своей отчаянно бедны! Они покупали отечественную тушь за сорок копеек, ту самую черную тушь в коробочке, куда надо было плевать, дабы спекшийся гуталин как-то размяк и его можно было намазать на реснички. (Сначала один слой, потом еще, еще… это называлось тогда «нарастить ресницы». Длилось помногу минут!)
Ну, конечно, шла какая-то отчаянная работа – косметика доставалась, выменивалась, привозилась с юга, где традиционно водились подпольные промыслы по производству дамского счастья вроде босоножек на платформе и кофточек с рукавами-«лапша». Что-то девчонкам удавалось себе нарыть, так что когда Ленка Старкова садилась за макияж, перед ней все ж таки валялась обильная россыпь баночек и бутылочек.
Мы собирались в какое-то рутинное место – может быть, в кино на старый фильм или в театр. Нет, ничего значительного, решающего для судьбы. И тем не менее Ленка делала тщательную боевую раскраску по всем негласным правилам.
Уже легли под брови зеленые тени, а на веки – белые. Уже лихие стрелки придавали пикантную раскосинку и без того выразительным глазам, а ресницы, наращенные и разделенные иголкой (чтоб каждая отдельно, а не слипшиеся комьями!) реально грозили коснуться лба. Уже покрыл лицо персиковый тональный крем (где-то с боями достала), а губы обвелись красным карандашом… но Ленка все колдовала и колдовала над своим макияжем, будто не в силах остановиться.
Наконец она издала стон досады, горько махнула рукой и пошла смывать всю наложенную краску.
– Ты что? – спросила я изумленно.
– Передержала!! – сокрушенно ответила Ленка Старкова.
– Что-что?
– Ну, как тебе объяснить… Это как у художников бывает… Долго делала, слишком все четко, жирно, чересчур… Передержала.
– Так ты что, все по новой сейчас начнешь?!
– С ума ты сошла. Так пойду…
Но это Ленка-интеллектуалка. Полный макияж Фаины Бледных занимал два часа, и без него она никуда не показывалась. Даже в пионерском лагере, в ста километрах от Ленинграда, где мы – несколько вторых курсов Театрального, актеры, режиссеры, театроведы – жили целый месяц, помогая колхозникам собирать картофель, Фаина тщательно красилась, что, в сочетании с тельняшкой и резиновыми сапожищами (а также учитывая, что трезвой Фаину никто по вечерам не видел, а утром она спала и в поле не выходила), производило неизгладимое впечатление.
Тем более что Фаня любила играть на гитаре и петь песни типа «Так на фуя ж вы ботик потопили!»
– Один рефрижератор, что вез рыбу для капстран,
Попался вдруг в нешуточную вьюгу,
А в миле, вдоль гиганта, попрек морской волны
Шел ботик по фамилии «Калуга».
Припев мы подхватывали хором:
– Так на фуя ж вы ботик потопили, гады?!
На нем был старый патефон,
Два портрета Джугашвили
И курительный салон!
И то, что для исполнения этой песни подпитыми голосами, в каморке для пионэров, после идиотской картофельной вахты, Фане требовались ресницы в десять сантиметров, впервые заставило меня задуматься, что такое участь настоящей женщины в этом мире.
Актерки всегда считались в обществе женщинами передовыми и свободными. Они одевались по европейской моде, много читали (в поисках ролей), курили, свободно обращались с мужчинами. Советская строгость нравов (лицемерная и фасадная) тут мало что добавила, вот разве что роль передовой женщины ушла к жене диссидента, а диссиденты на актерках не женились. Им требовались женщины ученые, способные разбирать слепые машинописные копии запрещенных сочинений и сутками находиться в состоянии гражданского гнева. Чего, как вы понимаете, никакие актерки не могут.