– Начало дня всегда более загадочно, чем вечер.
– Потому что не знаешь, что ждет впереди?
– Ко времени заката большая часть дня уже прожита, – объяснила я. – На рассвете еще неведомо, что случится.
– Наверно, поэтому на рассвете синева всегда более синяя. А на закате всегда более грустно. Закат знаменует наступление ночи, а значит, еще один день жизни клонится к своему завершению.
Пол поцеловал меня в губы:
– Как говорят ирландцы, «мы с тобой в полном согласии».
– Откуда ты знаешь это выражение?
– Друг один сказал, из Ирландии.
– Что еще за друг из Ирландии?
– Давно это было.
– Женщина?
– Может быть.
– Может быть? То есть ты не уверен, что тебе это сказала некая женщина из Ирландии?
– Ну хорошо, раз уж ты спросила, звали ее Шивон Парсонс. Она преподавала в Университетском колледже Дублина, неплохой художник. Год провела в университете Буффало. Не замужем. Чокнутая, как фонарь, говоря ее же словами – еще одно ее любимое выражение. Наша связь длилась, может быть, месяца три, не больше. И было это двенадцать лет назад, когда мы с тобой даже не подозревали о существовании друг друга.
Пол так много утаивал о своей жизни до знакомства со мной, хранил ту свою жизнь за семью печатями: «Вход воспрещен». А я в глубине души ревновала мужа к его прошлому. Ревновала к женщинам, которые близко знали его до меня. Ни один мужчина не доставлял мне столь полного наслаждения, как он, и мне претило, что на свете есть другие женщины, которые испытывали то же, что и я, во время интимной близости с ним. Думая сейчас обо всем этом, я понимала, что веду себя нелепо. Глупо. Глупо. Глупо. Так же глупо, как и минувшей ночью, когда вышла на темную улицу.
– Прости, – прошептала я.
– Не извиняйся. Просто будь счастлива.
– Я счастлива.
– Рад это слышать, – сказал Пол, целуя меня.
– Проголодался? – спросила я.
– Умираю с голоду.
– Я тоже.
– Но в таком наряде вниз я не пойду.
– А мир за окном манит. Неужели ты в самом деле думаешь, что кому-то есть дело до того, что ты одет, как местный?
– Мне есть дело.
– А мне – нет, – заявила я. – Надеюсь, мое мнение что-то да значит.
– Значит. Но я все равно дождусь свою одежду.
– По-моему, есть фильм, в котором один из героев произносит такие слова: «Пойдем со мной в касбу[39]?», да?
– Шарль Буайе[40] говорит эту фразу Хеди Ламарр[41] в «Алжире»[42].
– Впечатляет, – сказала я. – Так пойдем со мной в касбу.
– Здесь это называется не касба, а сук[43].
– В чем разница между касбой и суком?
– Загадка, – ответил Пол.
Глава 7
Сук в полдень. На синем небе ни облачка. Над головой – безжалостное солнце, заставлявшее подниматься ртутные столбики термометров до температуры в парилке. Но здесь внизу, в Эс-Сувейре, народ, толкавшийся вокруг нас, будто и не замечал немилосердной жары. Жары, столь жгучей, что земля, казалось, плавилась под ногами.
Сук в полдень. Лабиринт улочек, заставленных торговыми палатками и магазинами, и потайных переулков, которые выводили на другие, еще более тесные улочки, где всевозможные торговцы навязывали свой товар. Народу уйма – яблоку негде упасть. От обилия разноцветья в глазах рябит. Вся улица – это ряды горок рыжих, бордовых, алых, пунцовых, каштановых, бурых и даже зеленовато-желтых специй, сформованных по подобию минаретообразных муравейников. Контраст им составляли аквамариновые, ультрамариновые, бирюзовые и лазурные изразцы с затейливым орнаментом, выставленные на продажу одним торговцем, который выложил из них на земле мозаику – поразительно, что этот керамический ковер все без труда обходили стороной. Красные куски мяса, истекающие кровью подвешенные ноги и жирные бочки́, вокруг которых кружили полчища алчных мух. Рулоны ткани ярких цветов – кирпичного, морской волны, охрового, белого, неоново-розового, лососевого. Лотки с изделиями из кожи всех оттенков хаки, коричневого и дубильного цветов, украшенной великолепным тиснением. А круговерть запахов, соблазнительных и не очень, настоящее испытание для обоняния. Зловоние нечистот смешивается с ароматом пряностей; едкий дух соленого моря перебивает благоухание цветов. И всюду, где бы мы ни проходили, у обочины дымится мятный чай.
Добавьте к этому сумасшествие звукового сопровождения. Из динамиков вопит французская и марокканская поп-музыка. Орут разносчики. Торговцы зазывают нас криками: «Venez, venez![44]». Как минимум с двух стратегически расположенных минаретов речитативом распевали наперебой два муэдзина – так по-арабски назывались, сообщил мне Пол, владельцы этих трубных голосов. Тарахтели мотоциклы и мотороллеры; их водители маниакально сигналили, подпрыгивая на выбоинах, коими была изрыта земля, объезжая лотки с манго и апельсинами, как на картине Ван Гога, и овощные прилавки с красными помидорами. Какой-то мужчина все пытался схватить меня за руку и затащить в угол базара, где высилась геометрическая скульптура с метр высотой, сложенная из кусков мыла разных цветов – слоновой кости, медного, карамельного, эбенового.
Несмотря на близость Атлантики, воздух был до того выжженный и раскаленный, что через пятнадцать минут ходьбы по рынку моя одежда – свободная футболка, холщовые штаны – пропиталась потом. Равно как и футболка с шортами, что надел Пол, когда утром его вещи принесли из прачечной (он не поступился своим принципом «в джеллабе на улицу ни ногой»). К тому времени мы уже успели сытно позавтракать на террасе. Потом занялись обустройством «мастерской под открытым небом», как выразился Пол. По его просьбе я помогла ему вынести на балкон стол из маленькой гостиной, который мы поставили в углу, под свесом кровли, откуда ему открывался прямой обзор на крыши домов. Сказав, что сейчас придет, Пол выбежал куда-то и через десять минут вернулся с ярким полосатым зонтиком, который, по его словам, он купил в одной из местных лавок. Установив пластиковую подставку так, чтобы зонтик закрывал от солнца весь стол, Пол стал готовить свое рабочее место. Открыл папку с чистыми листами для рисования, аккуратно разложил на лакированной поверхности стола восемь карандашей. Потом надел шляпу «сафари», сел и, глядя на крыши, принялся запечатлевать на бумаге их замысловатую архитектуру. Стоя в дверях балкона, я добрых десять минут наблюдала за работой мужа. Меня восхищали точность и глубина его восприятия, поразительное умение выдерживать линию, погруженность в выполняемую работу, кроме которой, казалось, он ничего вокруг не замечает, жесткая самодисциплина, просыпавшаяся в нем, когда он рисовал. Я смотрела на него и ощущала странный прилив любви к этому очень талантливому, взбалмошному человеку.
Я ушла с балкона и организовала собственное рабочее место: ноутбук; блокнот «Молескин»[45], купленный перед отъездом; старая авторучка «Шейфер»[46], принадлежавшая моему отцу, – красная, с хромированной отделкой, напоминавшей гребни на винтажном «шевроле». Отец всегда заполнял ее красными чернилами, что неизменно забавляло маму. «Вся твоя жизнь сводится к тому, чтобы запасаться красными чернилами», – частенько говорила она ему. Но отец однажды объяснил мне, что этот цвет он любит за сочный оттиск, что тот оставляет на бумаге:
– Как будто написано кровью.
Только я собралась сделать в своем блокноте первую алую запись, ожил телефон на тумбочке у кровати. Я сняла трубку и услышала голос портье, сообщившего мне:
– Здесь внизу вас ждет учитель французского.
Месье Пикар оказался весьма расторопен, ведь репетитора я попросила его найти только вчера.
Я направилась из номера, а Пол крикнул мне вдогонку:
– Человек, что будет давать тебе уроки, кто бы он ни был, нуждается в работе. Больше, чем на семьдесят пять дирхамов в час, не соглашайся.
– Но это же всего девять долларов.
– Здесь это большие деньги, поверь мне.
Спустившись в вестибюль, я увидела у стойки портье застенчивую молодую женщину. Несмотря на то что пришла она в хиджабе – в головном платке, позволявшем видеть все ее лицо целиком, – на ней были синие джинсы и цветастая блузка, которая, даром что полностью скрывала ее шею и плечи, смотрелась бы вполне уместно в обществе 1960-х годов. Этакий налет хиппового шика в стиле ретро. Сразу было видно, что перед вами молодая женщина, застигнутая на границе двух несопоставимых миров.
Я протянула ей руку. Она пожала ее. Рукопожатие у женщины было некрепкое, ладонь влажная – верные признаки того, что она пребывает в крайнем волнении. Стараясь избавить ее от смущения, я жестом предложила ей пройти к двум пыльным креслам в углу вестибюля, где мы могли бы побеседовать в спокойной обстановке, и попросила портье принести нам два стакана мятного чая. Женщина страшно робела и, казалось, была готова во всем мне угождать. Звали ее Сорайя. Берберка с самого юга страны, из области, расположенной в глубине Сахары. Сорайе было двадцать девять лет, она преподавала в местной школе. Ненавязчиво расспрашивая ее о том о сем, я выяснила, что Сорайя окончила университет в Марракеше и даже год проучилась во Франции. Визу ей продлить не удалось, и она вернулась домой. Языки были ее страстью. В дополнение к местным – арабскому и французскому, – она освоила английский и теперь учила испанский.
– Но с марокканским паспортом трудно жить и работать где-то еще, – посетовала она мне.
– Значит, вы никогда не жили ни в Англии, ни в Штатах? – уточнила я, восхищаясь ее познаниями в английском языке, на который мы время от времени переходили, хотя с первых минут договорились, что в общении будем придерживаться правила «только на французском».