– А если они станут задавать мне вопросы?
– Не станут. Потому что вы в парандже. А потребовать, чтобы вы показали лицо, они могут лишь в том случае, если примут вас за террористку. Я часто езжу по этим дорогам. Не скажу, что знаю всех полицейских или что они знают меня…
– Но, если вы из этого района….
– Я живу в селении, которое находится очень далеко от Уарзазата. Если б мы ехали через тот département, у меня и мысли бы не возникло выдать вас за мою сестру. Там ее все знают. Знают, что она умерла. А здесь… без проблем.
– Но если меня все же начнут допрашивать?
– Молчите. Я скажу им, что вы глухонемая.
Пять минут спустя мы подъехали к блокпосту. Двое полицейских в форме своим автомобилем наполовину перегородили дорогу. Они поприветствовали Аатифа и попросили предъявить удостоверение личности. Он вручил им два комплекта документов. Один из полицейских посветил на меня фонарем. Мои глаза были едва видны в щели паранджи, но я смотрела строго вперед, и мгновением позже фонарь погас. Аатифа попросили выйти из машины. Я услышала, как он отвечает на вопросы, потом открывает багажник. Я сидела, скованная страхом, который все нарастал. Я знала, что не выдержу напряжения, если на меня снова направят луч фонаря. И тогда полицейские сразу поймут, что я и есть та самая женщина, которую разыскивает все Марокко.
Но через пару минут Аатиф снова сел за руль, полицейский пожелал ему доброй ночи, и мы поехали дальше.
Аатиф опять закурил, глубоко затянулся сигаретой и выпустил огромное облако дыма. От облегчения.
– Первый блокпост позади, – наконец произнес он.
Глава 24
Мы заночевали на окраине небольшой деревушки, которая, по словам Аатифа, находилась в получасе езды от Таты. Это селение, глухое местечко в стороне от разбитой проселочной дороги, что ответвлялась от шоссе, по которому мы ехали, называлось Сиди-Бутазарт. Оно лежало на пути к первой деревне, в которой Аатиф намеревался остановиться завтра утром. Я не хотела располагаться на ночлег близ Таты, и Аатиф предложил разбить лагерь здесь.
– Я знаю один тихий уголок, где нас никто не увидит, – сказал он.
Этот тихий уголок оказался клочком пахотной земли, на котором стояло одно-единственное хилое дерево. Неподалеку паслись несколько коров и коз. Как и прежде, Аатиф постарался убедить меня, что во время нашего совместного путешествия он намерен вести себя исключительно корректно: взяв две постельные скатки, он разложил их по обе стороны от машины. Каждая представляла собой тонкий хлопчатобумажный матрас с двумя легкими простынями и сеткой, которую он посоветовал мне надеть на лицо, когда я лягу спать, на тот случай, если песчаные мошки проснутся рано. В оазисе, где я недолго жила, днем от песчаных мошек спасу не было. На ночь они куда-то исчезали, но с восходом солнца снова вылетали на охоту. Именно поэтому, объяснил Аатиф, здесь важно спать ложиться рано и вставать перед самым рассветом.
– Будильник здесь не нужен, – добавил он. – Вместо него москиты.
Свет угасал. Аатиф перешел на свою сторону, расположился на своей постели, очевидно лицом к Мекке, пал ниц, стоя на коленях и касаясь лбом матраса, несколько минут провел в вечерних молитвах. Помолившись, открыл багажник джипа и достал из него пенополистироловый ящик, из которого вытащил маленькую газовую плитку, кастрюлю, две тарелки и две вилки, и приготовил простой ужин, состоящий из хлеба с кускусом, в который он добавил морковь. За ужином – мы ели на моей стороне – я попросила его рассказать о себе. И Аатиф поведал мне, что родом он из селения под названием М’хамид, которое находится в четырех-пяти часах езды отсюда. Оно стояло в конце мощеной дороги, которая брала начало от Уарзазата, пролегала через довольно крупный берберский город Загору и оканчивалась в его деревне. Дальше простиралась Сахара. Аатиф считал себя бербером, и к правительству в Рабате у него было двойственное отношение.
– Я с уважением отношусь к полиции, – сказал он, – к чиновникам, которые следят за порядком в нашей области. Но стараюсь не иметь с ними дела, не допускать, чтобы они меня контролировали. И таких, как я, много. Это одна из причин, по которой я согласился доставить вас в Марракеш. Если вы скрываетесь от них…
– Вы думаете, что я причинила зло своему мужу.
– Причинили или нет – меня это не касается.
– Клянусь, я не сделала ничего плохого.
– Что ж, я вам верю.
– Но вы также должны понимать…
И я на одном дыхании поведала ему свою историю. В подробности не вдавалась, не назвала причину исчезновения Пола – сказала только, что он меня предал и я об этом узнала. Я также объяснила, что инспектор полиции Муфад из Эс-Сувейры задался целью сфабриковать на меня дело. Рассказала про друга моего мужа из Касабланки, который обманул Пола. И про то, что произошло в Тате и после.
Аатиф слушал молча. Когда я закончила свою повесть, он прикурил очередную сигарету от окурка.
– Тот полицейский из Эс-Сувейры… я знаю людей, пострадавших от таких, как он. Они решают для себя, что ты виновен. Загоняют тебя в угол – подтасовывают доказательства и все остальное, добиваясь, чтобы тебя осудили. Это не берберы.
Затем я объяснила свой план: продам кольца в Марракеше, доберусь до Касабланки, дам денег этому сомнительному типу, выдавшему себя за друга моего мужа, чтобы он сделал мне фальшивый паспорт и вывез меня из страны.
– Я хочу быть откровенна с вами. Не хочу ничего скрывать. Хочу, чтобы вы знали, какому риску себя подвергаете.
– Перед отъездом в оазис я видел ваше лицо по телевизору, – сказал Аатиф. – Поэтому, когда Идир сообщил, что это вас я должен доставить в Марракеш… – Он ненадолго умолк. Едва заметная улыбка скользнула по его губам. – Теперь я знаю, что мы должны перехитрить того инспектора полиции. Что ж, игра есть игра, n'est-ce pas?[126]
Ночное небо завораживало. В оазисе меня почти всегда укладывали спать на закате. Здесь я впервые увидела все великолепие ночного небесного пейзажа. Ночь в пустыне изумительно ясная. Небо усеяно звездами. Как будто от него исходит божественное сияние. У себя на родине, даже в сельской местности, в каких-то десяти милях от Буффало, в идеально ясную ночь не увидишь и тридцати процентов того, что сверкало и мерцало здесь. Словно я открыла для себя доселе неведомый элемент Вселенной. Отец всегда говорил, что, глядя на звезды, особенно остро ощущаешь свою ничтожность. Но сейчас – в свете недавних событий – лучистый блеск необъятного неба заряжал меня энергией. Я смотрела на звезды – и понимала: в сравнении с космосом все сущее ничтожно, значит, все, что составляет нашу сущность, приобретает первостепенное значение. И действительно, что еще у нас есть, кроме наших жизней, наших судеб?
– Небо потрясающее, – поделилась я своими впечатлениями с Аатифом.
– Да, красивое, – согласился он, но без особого восторга в голосе.
– Жаль, что я не верю в Небеса, в некое вечное блаженство. Я подумала об этом, когда увидела, как вы молитесь.
– В вечное блаженство верить необходимо. Особенно если жизнь тяжелая.
– Вера – дело сложное.
Аатиф поразмыслил с минуту.
– Нет, верить просто. И хорошо.
– У вас есть дети?
Заметив, что он напрягся, я извинилась за бестактность.
Аатиф снова закурил. Сделав несколько длинных затяжек, он спросил, не хочу ли я чаю, сообщив, что Майка снабдила его сбором трав для отвара на несколько дней, для того самого отвара, который меня регулярно усыплял. Это была хорошая новость, ибо я переживала, что не смогу спать под небом пустыни.
– Не отказалась бы.
Аатиф налил в кастрюлю воду из большого пластикового контейнера, что стоял в багажнике, и поставил ее на плитку кипятиться. Зная, что снотворное быстро подействует, я сказала Аатифу, что хочу переодеться в ночную сорочку перед тем, как выпить отвар. Он встал и удалился на некоторое расстояние. Я достала свою сумку и быстро переоделась, затем отбежала строго в противоположную сторону от Аатифа, задрала сорочку и оросила пески. Странно так долго обходиться, думала я, без всего того, что я принимала как должное – например, без туалета, Интернета или хотя бы телефона. Еще более странно, что я к этому привыкла, – а что делать?
Выпив кружку чая, я пожелала Аатифу спокойной ночи, залезла под простыни, надела на голову сетку и устремила взгляд на сияющее небо. Прямо перед тем, как меня сморил сон, я глянула на своего спутника. Стоя на середине пролегавшей рядом грунтовой дороги, он курил сигарету и тоже смотрел в необъятную лучезарную неведомую ширь. Я заметила, что Аатиф отер глаза. Он что, плачет?
Но потом волшебные свойства чая оказали свое воздействие, и мир на время исчез.
Аатиф был прав. Песчаные мошки, вылетавшие на охоту с первыми проблесками рассвета, пробуждали ото сна быстрее всякого будильника. Наверно, штук десять этих вредных тварей танцевали на сетке, накрывавшей мое лицо. Небо светлело.
Аатиф был уже на ногах, заваривал чай. Он несмело махнул мне рукой в знак приветствия.
– Хорошо спали? – спросила я.
– Нормально.
– Куда мы сегодня?
– Вернемся на большую дорогу. Заедем в несколько селений. Вам лучше укутаться. Возможно, нам встретятся блокпосты.
И я снова надела наряд восточной женщины. К тому времени, когда мы тронулись в путь, я уже обливалась потом.
– Первая остановка – Тиссинт. Ехать примерно час, – сказал Аатиф.
Мы поехали к шоссе. Сегодня утром солнце, казалось, жарило еще более немилосердно. Когда я опустила защитный козырек, чтобы солнечный свет слепил не так сильно, Аатиф достал из бардачка темные очки в красной пластиковой оправе:
– Вот, наденьте.
Я поблагодарила его, но, когда сняла паранджу, чтобы надеть очки, он зашипел:
– Немедленно закройте лицо!
Я посмотрела вперед. Мы доехали до поворота. Прямо перед нами находился блокпост с полицейским автомобилем, перегородившим дорогу так, что мимо могла проехать только одна машина. К счастью, мы двигались за большим грузовиком, но я заметила, что один из полицейских посмотрел в нашу сторону как раз в тот момент, когда я укрылась под паранджой. Увидел ли он меня? Если увидел, значит, это начало конца?