Я поспешила в ванную, отметив не без удовольствия, что, как и в прошлый раз, для меня оставили фен и выстиранную одежду. Бен Хассан был опасный тип, но он умел изобразить заботливого хозяина. Спустя двадцать минут я уже была на кухне, пила кофе и ела круассаны. Вдруг звонок в дверь. Омар пошел открывать, а на кухне появился Бен Хассан.
– Нравится завтрак?
Из коридора донеслись голоса.
– У вас гости? – осведомилась я.
– У нас гости. Минувшей ночью, после того как вы легли спать, я много размышлял о нашем разговоре. Также учел степень риска и тот факт, что с некоторыми клиентами опасно иметь дело, потому что у них слишком скандальная слава. Как у вас, например. И в связи с этим мне подумалось, что я не должен подставлять под удар своих друзей и партнеров. Помогая вам сбежать из страны, мы, вне сомнения, навлекли бы на себя гнев людей, которые сейчас находятся здесь в коридоре и хотят побеседовать с вами. Они из Sûreté. По-вашему, из ФБР.
– Ублюдок, – прошипела я.
– Спорить не буду. Скажите спасибо, что я дал вам возможность принять душ, хорошо поесть и выспаться, прежде чем вызвать их.
Потом Бен Хассан крикнул что-то по-арабски. Через пару минут меня окружили трое мужчин в штатском и полицейский в форме. Один из следователей, обращаясь ко мне по-французски, попросил, чтобы я подтвердила свою личность. Я представилась.
– Мы предпочли бы не надевать наручники… – сказал он.
– Я не стану оказывать сопротивление.
– И правильно, madame.
Под конвоем всех четверых – двое шли передо мной, двое сзади – я направилась к выходу. Бен Хассан вызвался проводить нас до двери.
– Будете в Касабланке, милости просим, – напутствовал он меня. – И помните: главное – выжить.
Все так же под конвоем я спустилась по лестнице и вышла на улицу. Меня усадили в автомобиль без опознавательных знаков, и в сопровождении двух полицейских машин с включенными сиренами мы помчались по улицам города. Никто из следователей не сказал мне ни слова. Я закрыла глаза. Почему меня удивляет, что все так кончилось?
Окна машины были затемнены, и я не видела, куда мы направляемся. Спустя четверть часа через лобовое стекло я разглядела квартал современных зданий. Мы нырнули в туннель и через какое-то время остановились в подземном гараже. Сначала машину покинули все мои конвоиры, потом позволили выйти мне. Та же диспозиция: двое передо мной, двое – сзади. Меня подвели к двери, которая отворилась лишь после того, как один из полицейских набрал код. Стены внутри были выкрашены в казенный зеленый цвет. Мы поднялись по какой-то лестнице, прошли по бетонному коридору. Наконец меня завели в комнату, где из обстановки были только металлический стол, четыре стула и зеркало – наверняка двухстороннее, чтобы наблюдать за допросом подозреваемых.
Полицейские оставили меня в этой комнате, а сами повернулись и вышли, не сказав ни слова. Дверь за ними закрылась с угрожающим глухим стуком. Я услышала, как задвинули щеколду. Неужели вы и впрямь думаете, что я попытаюсь сбежать? – хотелось крикнуть мне, но вместо этого я села на стул и опустила лицо в ладони, думая: Что бы ты ни совершила, требуй адвоката и отказывайся отвечать на их вопросы.
Но потом вдруг щеколда снова отодвинулась, и дверь отворилась. В комнату вошла белая женщина лет тридцати восьми в отглаженном льняном костюме и столь же безупречно отутюженной белой блузке. Она протянула мне руку:
– Я так рада, что наконец-то могу познакомиться с вами, Робин.
Я пожала протянутую руку, пытаясь определить, кто эта женщина и что она делает здесь, в отделении марокканской полиции.
– Элисон Конуэй, заместитель консула США в Касабланке. У нас мало времени, поскольку инспектор аль-Бадизи и переводчик прибудут с минуты на минуту. До их прихода мне хотелось бы объяснить…
Закончить фразу она не успела. Дверь распахнулась, и в комнату шагнул мужчина лет сорока пяти. Густые черные волосы, аккуратные усы, светло-коричневый костюм. Он пожал мне руку и представился инспектором аль-Бадизи. С собой у него была папка с документами, которую он положил на стол. Я попросила воды. Он крикнул кому-то в коридор. Тем временем к нам присоединилась еще одна женщина. Суровые черты лица, черные волосы, стянутые на затылке в тугой узел, черный костюм. На вид ей было под пятьдесят.
– Это мадам Зар, – сказал инспектор. – Она будет мне переводить.
– Но мы и так уже говорим по-французски.
Заместитель консула, устроившись рядом со мной, положила руку мне на плечо:
– Я сочла, что лучше, для ясности, вести разговор при помощи переводчика, чтобы исключить двусмысленные толкования.
– Что происходит? – шепнула я ей по-английски.
– Позвольте инспектору высказаться, – шепотом отвечала она. – Вам все объяснят.
Принесли воды. Дверь закрылась. Инспектор сел, открыл папку и вынул из нее несколько экземпляров, как мне показалось, одного и того же документа. Потом он поднял голову и, воззрившись на меня с суровой непроницаемостью, как подобает официальному лицу, начал свою речь. Через каждые несколько предложений он делал паузу, и переводчик переводила его слова на английский язык.
– Madame, от имени Его Величества и правительства выражаю вам глубочайшее сочувствие в связи с тяжелыми испытаниями, выпавшими на вашу долю. Заместитель консула Конуэй подтвердит, что мы работали в тесном сотрудничестве с Консульством США в Касабланке, занимаясь вашими поисками. И мы очень рады и довольны, что сейчас вы здесь с нами, живая и, я надеюсь, относительно здоровая.
Я ничего не сказала. Просто кивнула в знак того, что услышала его официальное заявление.
– Как ни прискорбно, но нам придется сейчас обсудить события, имевшие место в одном из районов Сахары в сорока трех километрах от города Таты. Нам известно, что там произошло…
– Что вам может быть известно? – не выдержала я. – Это я там была. И то, что произошло, случилось со мной, причем не по моей воле.
Заместитель консула стиснула мою руку.
Я на мгновение смежила веки, силясь овладеть собой, потом открыла глаза и произнесла:
– Простите, что перебила вас, инспектор. Последние несколько недель для меня были очень тяжелыми.
– Не нужно извиняться, madame. Напротив, это мы должны принести вам свои извинения, принимая во внимание то, что вам пришлось пережить. Как я уже сказал… нам известно, что случилось в пустыне.
С этими словами он пододвинул к себе документ – очевидно, подготовленное заявление – и начал читать, излагая «факты»: я искала в Сахаре своего пропавшего мужа, и в Тате, когда я покинула гостиницу, направляясь на автостанцию, чтобы первым автобусом уехать в Уарзазат, меня похитили и усыпили хлороформом. Преступников звали Абдулла Талиб и Имад Шуэйб. Обоим по двадцати одному году, оба уроженцы Марракеша, оба работали в бригаде на строительстве дороги близ Таты. Они ограбили меня и избили до бесчувствия. Но потом воры стали ссориться из-за моих денег и вещей. Они подрались, Имад пырнул ножом Абдуллу, а потом, поддавшись панике, поджёг его тело и вернулся в Тату. Когда через несколько дней он попытался продать в Марракеше мои компьютер и паспорт, торговец уведомил полицию. После ареста Имад Шуэйб во всем сознался, и ему было так совестно за совершенные им преступления, что он от стыда повесился в тюремной камере, куда его поместили до суда.
Когда инспектор дошел до этой части заявления, мои плечи напряглись. Я собралась было сказать что-то, но заместитель консула Конуэй снова взяла меня за руку, намекая, что мне лучше промолчать. Я сразу поняла, что зачитывает мне инспектор. Он излагал официальную версию событий, в которой была опущена постыдная для страны (с ориентированной на туристов экономикой) информация о том, что женщину, приехавшую с Запада, похитили, изнасиловали и бросили умирать под солнцем Сахары. Оставалось только гадать, действительно ли мой похититель повесился после того, как из него выбили «признание», или ему помогли «покончить с собой» – для всеобщего удобства, чтобы закрыть дело. Меня, конечно, крайне возмутило, что в официальном заявлении ни слова не сказано об изнасиловании, но, прагматик по роду своей профессии (человек, который привык подсчитывать прибыли и убытки), я понимала, что делают власти. Они предлагали мне верный выход из непростого положения, исключавший возможность каких-либо обвинений в мой адрес или проведения расследования по требованию родственников моих обидчиков (ведь убийство, даже в целях самообороны, остается убийством и должно быть расследовано). Концы были подчищены таким образом, чтобы дело могло быть закрыто раз и навсегда.
Инспектор продолжал зачитывать заявление, объясняя, что меня, лежащую без сознания, подобрала в пустыне семья берберов. Они выходили меня и помогли добраться до Касабланки. Интересно, подумала я, им действительно известны имена моих спасителей или это тоже часть официальной версии?
– Именно так все и было, monsieur, – перебила я его. – Я обязана жизнью тем людям, которые меня спасли, и человеку, доставившему меня сюда.
Лицо инспектора чуть передернулось, словно мое откровение застало его врасплох. Тогда-то я и поняла, что они ничего не знают ни про Майку и ее семью, ни про Аатифа, ни про то, как я добралась сюда в его машине, прячась под паранджой. Они выдумали берберскую семью, чтобы как-то объяснить, почему на протяжении нескольких недель обо мне не было ни слуху ни духу. А раз так, значит, моим друзьям-берберам нечего опасаться визита представителей Sûreté, которые могли бы устроить им допрос. Никто не будет их беспокоить.
Заместитель консула Конуэй бросила на меня многозначительный взгляд, давая понять, чтобы я позволила инспектору закончить свою речь.
– Мне приятно слышать, что вам оказали помощь граждане нашей страны, – сказал он. – И мне хотелось бы добавить, что те, кто напал на вас… те преступники… это не наш народ.
– Поверьте,