Как все это началось?.. Ни разу не вспоминались события того дня, когда меня сняли с вагона…
От слабости я, наверное, снова без сознания. Долго не могу понять, на каком нахожусь свете – том или этом. Небо перевернуто. Под моей головой земля. Та самая обожженная земля, что виделась еще из вагона, а теперь распахнувшаяся до бесконечности. И странный, но уже знакомый запах конского пота, который проник в каждую частичку моего тела, каждую пору. А-а-а…это я лежу поперек лошади, руки и ноги свисают с нее – их нещадно палит солнце и они стали отчаянно багровыми. В лицо дует жаркий ветер. Он не приносит прохладу, а только катает под ногами лошади большие серые шары, как потом узналось, травы перекати-поле. Пробую считать эти шары: одни, два… пять. Но снова, еще и от покачивания лошади из стороны в сторону, впадаю в сон-забытье.
Пробуждаюсь от холода, который после испепеляющего зноя непереносим – будто из раскаленной печи поместили в ледник. Не согревает даже серая кошма, что прикрывает меня. Ее края впиваются в покрытые волдырями руки и ноги.
К конскому поту примешивается запах человека, тоже уже будто знакомый. Никак не удается так повернуть голову, чтобы увидеть моего вожатого. Но чувствую, что он рядом. Нас разделяет передняя часть седла. Вот он что-то крикнул лошади гортанным голосом и махнул кнутом – значит, он не мираж, не видение. А теперь вожатый затянул песню – протяжную, грустную, как все, что чаще всего поется, когда человек остается в своих раздумьях на один на один с самим собой. По голосу трудно понять, стар или молод певец, но в этих звуках столько тоски и неизбывного томления, желания чего-то, что уж точно то был не старик, которому уже все безразлично – в том числе и неисполненность мечтаний.
Тщетные попытки разглядеть вожатого увенчались неожиданной наградой: задираю висящую над землей голову что есть сил вверх и вижу небо, совсем другое, не то, что было у нас в селе, – незнакомое, грозное, но манящее к себе. Оно чернело высоко-высоко и все было утыкано тысячами звезд. Это темное небо обещало и что-то утешительное, будто убеждало: не бойся меня… лучше меня ничего на свете нет.
Утыканное звездами небо, плавный ход лошади, заунывная песня вожатого – все вместе убаюкали меня. Когда же снова глаза мои открылись, не было ни высокого неба, ни качания лошади, ни песни. Стало уже привычным: просыпаешься и не знаешь, где находишься. Вот и сейчас кто-то перенес меня в странный дом.
Несмотря на темноту, удалось кое-что увидеть: он круглый, с куполообразным потолком… стены какие-то странные. Меня как раз положили у стены, с опаской прикасаюсь к ней рукой, а она будто из войлока. Ощущение, что здесь все – стены, потолок, пол – из кошмы, будто из множества валенок. Рядом кто-то закашлял, встал, долго шарил в темноте, потом с шумом потянул за какую-то веревку – на потолке кошма свернулась в трубочку и образовалось окно, будто для телескопа. Но и телескоп был не нужен: те же знакомые звезды, что убаюкивали недавно, снова манили к себе. Пытаюсь их сосчитать. Здесь, на ограниченном окошком пространстве, это почти удается. Главное не двигаться, а то чуть пошевелишься, и в дырке потолка появляются другие звезды – и сбиваешься со счета.
Незаметно снова сморил сон. Растолкала меня чья-то рука. Скорее всего женская – мягкая и нежная, как у мамы. Она потрогала мой лоб (нет ли жара?), щеки. С трудом открываю глаза. Но только то не мама, определенно не мама участливо наклонилась надо мной и с состраданием качает головой. Кто же эта женщина с белым полотенцем, как после бани, на голове? Длинное-предлинное полотенце не только много раз накручено на голове, но и закрывает шею и нижнюю часть подбородка. И лицо, конечно, не мамино – не вытянутое, узкое и белое, бледное, а круглое, смуглое, с большими скулами, узкими щелками глаз. Вот только глаза, хотя и не зеленые, как у мамы, а черные-чернющие, с огромными, глубокими, как омут, зрачками, кажутся знакомыми, родными. Женщина улыбнулась, поднесла к своему рту какой-то золотистый шарик, будто из хлеба, и жестом, совсем понятным, показала, что мне надо сделать тоже самое: поднести золотистый шарик ко рту (она уже положила в мои ладони такой шарик) и осторожно – он горячий (женщина подула на него и утрированно показала, перебрасывая хлебный комочек из одной руки в другую, будто он обжигает ее) – съесть этот шарик. «Буурсак. Бу ур-сак», – говорит она медленно на неведомом языке, ясно давая понять, что мне надо повторить это слово: «Бу-ур-с а-ак». Как ни странно, я, совсем без сил, послушно и даже с удовольствием повторяю за ней: «Бу-ур-сак». Кладу и вправду обжигающий руки шарик, который, вероятно, и называется буурсаком, в рот и с наслаждением медленно жую его. Вкусно. Очень вкусно. Говорю на своем языке: «Спасибо!». Женщина не знает этого слова, но догадывается, что я благодарю ее и произносит: «Якши!». По какому-то странному внушению повторяю за ней: «Як-ши». Она снова улыбается и кладет мне в руку еще один шарик. Ем его с жадностью. Тогда женщина дает мне третий буурсак. Но у меня снова начинает кружиться голова – какой-то жар, наверное, от еды дурманит меня, не могу донести третий шарик до рта, но не выпускаю его, точно залог спасения, из рук. Хотя глаза мои и открыты, вижу все как в дымке. Замечаю все же, как у женщины, что наклоняется надо мной, успокаивающе болтаются длинные серебряные серьги. Незнакомка снова протягивает к моему лбу руку, и я слышу, как позвякивают ее, будто из толстой серебряной проволоки, с серебряными же шариками на концах браслеты. Хочется пить, может быть, я даже шепчу на своем языке: «Пить! Пить!», и женщина смачивает мокрым полотенцем мои губы.
В очередной раз открываю глаза от зычного сердитого мужского голоса. От страха делаю вид, что сплю. Зажмуриваю глаза, но через полуоткрытые веки наблюдаю… Большой, толстый, с темным, почти черным лицом, одетый в стеганый халат, с белой войлочной шапкой на голове, держит в одной руке кнутовище с прижатым к нему кнутом, а в другой – женское одеяние, похожее на то, что было на незнакомке, но попроще. Эту одежду он яростно трясет над моей головой, а потом швыряет ее в меня. Улавливаю знакомый запах, исходящий от мужчины. (И тут догадываюсь: это тот самый вожатый, что вез меня по степи. Удивительно только, как он мог петь такую грустную и трогательную, почти беззащитную песню). Женщина осторожно, не без робости что-то доказывает, поднимает платье, рассматривает его, потом показывает в мою сторону и качает отрицательно головой. Мужчина достает из кармана халата сложенную вчетверо бумажку, тыкает ее в лицо женщине, читает. Ничего не понимаю, но среди всех этих незнакомых слов по наитию узнаю свои исковерканные устами вожатого фамилию и имя. Мужчина еще настойчивее тыкает своим толстым пальцем в бумажку, словно убеждая то ли женщину, а то ли самого себя в чем-то, явно относящемся ко мне. Но женщина снова отрицательно мотает головой. Этого спокойного, но убежденного сопротивления мужчина не выдерживает и снова швыряет в меня платьем. Женщина больше не спорит, а лишь опускает смиренно голову. И я понимаю: участь моя решена, каким-то лишь мне неведомым образом решена. Но как?
В войлочном доме все затихло. Благодаря хрустящим шарикам у меня немного прибавилось сил – могу приподняться на локтях и тихонечко попробовать оглядеться вокруг.
Наверное, светает… По крайней мере, в еще недавней кромешной тьме можно хоть что-то разглядеть. Дом действительно странный – круглый, как полусфера или как шар, разрезанный пополам и поставленный на землю. Посередине этого дома (уже потом запомнилось его название – юрта) теплится огонь. Стараясь не шуметь, поворачиваюсь налево: множество голов лежит почти рядком. Поворачиваюсь направо: тоже головы-головы. Только головы, что слева – с короткими черными волосами, головы справа – с такими черными, но длинными волосами. Наверное, слева лежат мальчики, а справа – девочки. Я же ровно посередине.
Снова меня накрыл запах человека, что вез меня на лошади – можно подумать, что он за главного в этом круглом доме. Только ни за что не открывать глаза и из последних сил делать вид, что сплю. На помощь снова приходит моя слабость. Не надо даже и делать вид, что сплю, – проваливаюсь в тьму. И только чувствую, как этот огромный (каких прежде не приходилось встречать) мужчина, грубо хватается за подстилку, на которой я лежу, и тащит ее к девочкам, но здесь появляется (и уже не понять, из сна или реальности) женщина, что угощала меня обжигающими руки буурсаками, и, несмотря на свою хрупкость, еще яростнее, чем мужчина (я даже пугаюсь) хватается за кошму и перемещает меня ближе к мальчикам. Мужчина не унимается, так страшно сердится, что я сжимаюсь в комочек, больше всего хочу, чтобы меня не стало совсем. Снова куда-то волокут меня вместе с подстилкой. Когда осмеливаюсь приоткрыть один глаз, понимаю, что, лежу, как и прежде, посередине круглого дома – между мальчиками и девочками.
Безразличие, как облако, укутывает меня. Безразлично все происходящее сейчас. Не волнует и та жизнь, что была прежде. Там, дома, там, с отцом и матерью. Там, где… Впрочем, я уже совсем не помню своей прежней жизни. Она как будто стерлась. Или похожа на киноленту, которая поминутно обрывается. Был какой-то военный. Был поезд или что-то, что долго-долго тащилось по степи. Были звезды на темном и холодном небе. Существовало то, что прежде было «я». Я… Я… Но кто я? Кто теперь? Нужна еще одна секунда, чтобы додуматься до этого, чтобы ответить на заданный вопрос. Но именно этой одной секунды не хватает. Кто-то другой, не из былой жизни, к которой у меня нет теперь никакого своего отношения – ни плохого, ни хорошего, но к которой мое нынешнее «я» уже не имеет никакого отношения, итак, этот кто-то другой (когда у меня совсем, ну, совсем не остается сил) берет меня за тонкую руку и уводит за собой. Послушно иду – безразлично, куда идти. Лишь бы идти и идти… отсюда… в никуда…
Когда снова открываю глаза, приходится потратить немало времени, чтобы понять, где нахожусь. Лежу на полу, на какой-то колючей подстилке. Припоминаю: ведь был, был странный круглый дом. Где он? И его нет. Впрочем, я уже привыкаю к бесконечным изменениям и исчезновениям. И даже к тому, что свет, льющийся через дырку в п