Люцилла тоже слушала. Она только что окунула кусок хлеба в кофе и держала его пальцами, не обращая внимания на то, что кусок загибается, медленно наклоняясь вперед. Когда хлеб шлепнулся ей, наконец, на живот, она с визгом вскрикнула, — Де Лоо обхватил ее бедра и съел этот кусок с ее пупка, а она опять тихонько взвизгнула и оттолкнула его.
— Не здесь! Прекрати!
Огромные глаза, угрожающий взгляд, но ее сопротивление уже ослабло, и он спросил:
— Где же?
Она не ответила. Музыка умолкла, он лег на спину и стал смотреть в безоблачное небо. Было тихо, озеро лежало неподвижно между стволами деревьев и зарослями кустарника, и вдруг он услышал всплеск рыбы, какой-то стеклянный звук в застывшем от солнечного блеска мареве. Люцилла просунула ему руку в ворот рубашки, гладила и ласкала его волосы на груди. Она наклонилась к нему, внимательно посмотрела на него, склонилась еще ниже, и тепло и податливость ее губ помутили на какое-то мгновение его сознание. Ощущая в ладони ее круглую трепещущую грудь, он сделал глубокий вдох, а она сжала его пальцы на своей груди. Он просунул ей колено между ляжек, и то, что произнесла Люцилла, было скорее едва слышимым дыханием, чем звуком, ее страхом, зависшим в воздухе.
— Идет кто-то?
Она оглянулась вокруг, не закрывая рта. Где-то вдали, на трубе бывшего кирпичного завода, хлопал крыльями молоденький аист, и Де Лоо потянул ее назад, впился ей в шею. Он почувствовал между зубами золотую цепочку, подарок Марека.
— Прекрати сейчас же! Там кто-то есть на мостке.
Она оттолкнула его в траву, закуталась в одеяло, а он провел обеими руками по волосам. Якуб, старик сосед, стоял на коленях на замшелых досках и выбирал свои верши. На подошвах его резиновых сапог налип навоз из хлева. По-видимому, он давно их заметил, но даже не обернулся, когда Люцилла поприветствовала его, только кивнул и что-то пробормотал себе под нос. Лысая голова, клетчатая байковая рубашка и синий комбинезон. Он положил свой нож на мосток рядом с рабочими перчатками. Затем рванул на себя вершу, подержал ее на вытянутых руках в воздухе и хмыкнул. Вода стекла, и проволочные ячейки заскрипели. Внутри извивались щуки, две крупные, размером по локоть, и одна помельче, еще молоденькая, практически раздавленная двумя другими, бившимися в бешенстве и отчаянии, во всяком случае, она почти не двигалась. Сильные темно-зеленые в крапинку тела с белым брюхом, солнце играло на их спинных плавниках и блестело на острых зубах, когда они, извиваясь друг вокруг друга, остервенело кусали проволоку.
Якуб положил вершу на мосток, поставил на нее ногу и надел одну из перчаток, левую. Потом осторожно просунул руку в отверстие, вытащил щуренка и швырнул его назад в воду. Тот сначала без движения качался на воде, насекомые облепили его со всех сторон. Потом вдруг ударил хвостом по воде и мгновенно исчез, а Якуб наклонился, взял за жабры одну из щук и вспорол ей брюхо. Серые внутренности вывалились на мосток, но рыба продолжала еще бешено дергаться, а он раздвинул ей большим пальцем бока и нащупал желчный пузырь, размером не больше горошины. Якуб осторожно покрутил его разок-другой, пережал кончиками пальцев скрученные желчные протоки, вырвал пузырь и бросил его в воду. Все то же самое он проделал и со второй щукой. Потом соскреб ножом рыбьи потроха в пластиковый мешок, привязал его к поясу, подцепил пальцами щук за жабры и направился к ним, хвостовые плавники волочились по траве, он бросил одну из них к их ногам и сказал на ломаном немецком: «Gutt Appetit!»
Люцилла вздернула брови, всплеснула ладошками, но проследила за тем, чтобы придержать одеяло, зажимая его под мышками. Она поблагодарила Якуба по-польски, а он ухмыльнулся, почесал себе под заплатками на комбинезоне брюхо и что-то сказал в ответ, что, очевидно, привело ее в смущение. На щеках выступил легкий румянец. Сияя глазами, она погрозила ему пальцем, а когда Якуб ушел, Де Лоо спросил, что он сказал. Разделанная рыба еще шевелилась у ее ног, хвостовой плавник дергался. Кровь стекала на траву.
— А, да он сумасшедший, — сказала она. — Раньше, когда он хотел лечь со своей женой в постель, она всегда как бы жеманилась. Иногда целый день. Но потом вдруг говорила: «Пойди съешь рыбу и побрейся!» И тогда он знал, что делать.
Она оглянулась и посмотрела старику вслед, а когда он уже скрылся из виду, распахнула на груди одеяло и прижалась всем телом к Де Лоо.
— Щука, между прочим, для Марека, — шепнула она. — Завтра у него день рождения…
Ее волосы пахли озером, кожа тоже, он сдунул муравья с ее плеча. Кончиками пальцев провел по ее спине, попке, она закрыла глаза и млела от блаженства.
— И ты правда хочешь уехать назад в Берлин?
Тоненькие завитки волос по бокам поясницы, на ее бедрах, идеально гладких и безукоризненных, как синева неба над ними и ее отражение в озере, его собственная рука, касавшаяся их, вдруг показалась ему чужой. В горле запершило, и он кашлянул. Но щемящая тоска так и не ушла.
— Ну почему же нет? Люди ведь радуются, когда к ним приходит мужчина и привозит еду. А что мне еще остается делать?
Она пожала плечами.
— Ты мог бы сделать фильм о немцах в Польше. Или о щуках в озере. Почему ты не хочешь снова вернуться к работе оператора? Разве ты не был хорошим киношником? Наверняка ты им был, ведь так?
— Откуда ты знаешь, каким я был?
Она взяла его за руку, поцеловала его пальцы, ласково покусала их.
— Я это знаю.
Он покачал головой.
— Чего уж теперь… Время ушло, во всяком случае, для меня. Видишь все меньше и меньше. Становишься слепым от всего этого зрительного мусора.
Она подняла к нему лицо.
— Что ты имеешь в виду?
На одной груди отпечатки пуговиц от его рубашки. Она прикусила нижнюю губу, втянула ее вовнутрь и пощупала пальцами ноги затихшую рыбу. Ноготки были покрыты ярким лаком. Де Лоо показал на берег.
— Посмотри туда. Что ты видишь рядом с мостком?
— Там? Цветок.
— А точнее.
— Изящный голубой цветок с желтыми прожилками. Что-то вроде ириса, в таком же роде.
Он кивнул.
— Голубая водяная лилия. А теперь посмотри на нее еще раз и подумай: это не цветок и не лилия. Это всего лишь краски — желтая и голубая. А еще дальше — это не озеро, и не камыш, и не край леса, и вообще не зеленого цвета… Ну давай, сконцентрируйся и скажи себе это с чувством! Проникновенно.
Она слегка наморщила лоб, но потом губы ее задвигались, она словно произносила про себя только что услышанное. При этом она, затаившись, смотрела на берег, ее зрачки расширились, ноздри вздрагивали. И вдруг ее словно что пронзило, совсем легонько, но в ямочке на шее и между грудями кожа стала другой, словно кто дотронулся до нее. Она сжала веки, встряхнулась.
— У-ух! Даже жуть берет, а? Словно все это заговорило собственными голосами.
Он кивнул, сорвал травинку, пожевал ее.
— Вот это я и имел в виду. Теперь ты действительно все увидела. Картины или слова способны кое-что высветить. Но однажды и они заслоняются от тебя. Словно кто надел поверх них невидимый колпак, через который никакой свет не проникает.
Становилось жарко. Пахло застарелым потом от его рубашки, он расстегнул ее, а она снова быстро взглянула на него краешком глаза. На коленку ей села муха, быстро пробежала вниз по голени и исчезла во вспоротой щуке, жабры которой еще немного двигались. Де Лоо провел травинкой по другой ее ноге, снизу вверх. Она, смеясь, ударила его.
— Какой ты тощий… Подожди, мне надо принять душ.
Она встала, но он крепко схватил ее за лодыжку и смотрел из-под ее грудей ей в глаза. Она явно насмешливо оглядела его джинсы и то, что обозначилось в них.
— Иди сюда, — сказал он. — Ты даже еще не вспотела как следует…
Муха вылезла промеж зубов, когда она наклонилась и схватила щуку за хвостовой плавник.
— Оставь, Симон. Я не могу с тобой здесь этим заниматься. У травы тысяча глаз. Да и Марек где-то рядом. Поляки, знаешь, жуткие католики.
— Ну давай переплывем на тот берег, укроемся в лесу.
Она перекинула щуку через плечо. «Мне надо принять душ». И стала медленно подниматься по луговине к дому. Тень от огромной рыбины падала ей на спину, и глаз, все еще не потухший, сверкал на солнце. Немного крови или, может, розовой сукровицы стекало по ее телу вниз, капало ей на попку.
— После обеда он уедет в город, ему нужны новые струны. Вот тогда у нас будет время…
Де Лоо сел. Парочка кошек уже шли ей навстречу, ластились, мяукая, у ее ног, и она разговаривала с ними. Голос был сейчас мягким, мелодичным, почти по-детски звонким, и он еще сильнее почувствовал, что она говорит на своем языке не только голосовыми связками, но и всем телом, словно купается в нем. Он допил свою чашку до конца и посмотрел на озеро, где появилась узенькая весельная лодка. В ней лежал человек. Надвинув соломенную шляпу на лицо, он спал.
Где-то в деревне запустили циркулярную пилу, какое-то время она работала вхолостую. Подмышки у него вспотели, он вытащил из кармана солнечные очки и направился к озеру. Извилистая тропинка, шириной в стопу ноги, вела по траве и через кустарник к воде, и две стрекозы, длиной с палец каждая и словно из синего хрома, летали как бы рывками вокруг него, но на некотором отдалении. Он шел мимо бесцветной полоски тростника, местами такого густого, что даже воды не было видно. Чавканье и хлюпанье под ногами по корневищам тростника, а там, где лучи солнца пробивались между острыми листьями, блестел черный ил. Разноцветные улитки, ракушки, отпечатки маленьких птичьих коготков. Где-то журчал ручеек, пахло жидким навозом, а ромашки и репейник, с его фиолетовыми цветами, доходили ему до пояса.
От старых дворов за вершиной холма видны были только коньки крыш, печная труба или флюгер. Замшелые каменные заборы, сбегавшие от скотных дворов вниз по холму к озеру, давно уже поросли травой и разрушились. Над головой ветки ольхи, листва березы, по краям уже пожухлая от солнца, а высоко в небе два аиста, делавших большие круги в синеве и поднимавшихся все выше и выше.