Где берег делал изгиб, журчала вода, плескался маленький ручеек, бег которого по заросшей ложбинке можно было проследить по качанию папоротника. Он начинался где-то в лесу по ту сторону большого хозяйства, снабжал всю деревню водой и так сильно подмыл два старых дуба, промеж которых бежал к озеру, что их кроны сплелись. Де Лоо уцепился за корень одного из них и долго пил отдающую металлом воду.
Когда он поднял голову, он увидел белую цаплю, большую птицу, стоявшую позади старых, почти горизонтально нависших над водой берез, она смотрела на него и не двигалась. Святая благодать. Отдаленное родство сердец. Любой оказался бы неправым перед этим силуэтом, этим взглядом из самого сердца живой природы, и он быстро обтер рот и подбородок тыльной стороной руки и неслышно отступил в тень, скрывшись в камышах.
Берег пестрел осколками битого кирпича, красного и желтого, местами даже с фиолетовым оттенком, и в воде можно было различить вдавленные в глину и поросшие нежным мхом цифры и клеймо фирмы. По небольшому отвалу из осколков кирпича он поднялся к зданию. Остатки каменных стен под обугленными балками. Кусок какого-то меха, очень светлого, висел на ржавом гвозде. В производственном цеху росли теперь березки, а из круглой печи для обжига, массивная чугунная дверца которой, снабженная поворотным кругом, валялась в сорной траве, раздавался оглушительный писк птенцов, превратившийся, стоило ему сунуть голову в отверстие — облепленное изнутри птичьими гнездами жерло печи, — в панический крик. С боков сквозь трещины печь пронизывали лучи света, а сверху над ней нависал горой птичий помет. Тучи ласточек взметнулись из вытяжной трубы и со свистом пронеслись мимо него на просторы в сторону озера. От поднявшейся кирпичной пыли у него запершило в горле.
Мощенный булыжником двор, где все еще стояли смесительный барабан, остатки ленточного транспортера и разбитый трехколесный грузовик. Он прошел к небольшому административному зданию фирмы, украшенному башенкой и карнизом. «Weigel, Pommern» — выпуклые немецкие буквы над дверью. Глазурь на надписи откололась. И он остановился на пороге и заглянул через обвалившийся пол в подвал. Толстые половицы, металлические шкафы, горы мусора, частично уже поросшие травой. Поблекшая фашистская свастика на противоположной стене, польские слова, следы от пуль. Наполовину скрытая рухнувшей балкой пишущая машинка, клавиатура повреждена и напоминает раздавленную челюсть.
Стоячая вода в бывшем глиняном карьере завода была зеленой от клоповника и ряски, и лягушки тут же замолкли, как только Де Лоо подошел поближе. Из воды торчал остов экскаватора, а между катушками для троса и мощными цепями цвел водяной перец. Увидев что-то отливавшее синеватым блеском, он сделал шаг в сторону, к краю карьера. Поднялся рой мух с трупика летучей мыши, открывшей мордочку с крошечными зубками для последнего, давно уже отлетевшего крика.
Когда он обходил местность с задней стороны обжиговой печи, то заметил скобы на высокой трубе и посмотрел вверх. Хворост и ветки, белые от помета, торчали в воздухе над отверстием трубы, и он услышал, как хлопают крыльями аистята, но не увидел их. Из швов кирпичной кладки посыпались кусочки застарелого цементного раствора, когда он подергал за скобы. Они уже стали трухой, во всяком случае, с внешней стороны, и легко отслаивались, стоило ковырнуть железо пальцем, почти как сланец, тем не менее он попробовал подняться на ту высоту, которая позволила бы ему заглянуть поверх купола печи.
Здесь пахло холодным пеплом и паленой кожей, а на кирпичах уже везде пробивался мох. Под собой он увидел прибрежную полоску камыша, более зеленого на этой стороне, чем на той, а за ним озеро во всю его длину, в форме полумесяца, до самого его стока, до скрытого куполами деревьев шлюза. Идеальная гладь воды, словно зачарованная тишиной. Несколько голубей летало вокруг просмоленной деревянной колокольни костела, из крыш по ту сторону луговины поднимался дымок, топили дровами, слышно было, как звякают тарелки и столовые приборы. Далеко позади него, за лесом, убирали пшеницу, желто-серая пыль от комбайнов растворялась в синеве. Но слышно ничего не было.
На деревьях на берегу уже застряли в паутине сухие листья, и медленно плыла, прорезая гладкую поверхность воды, выдра; полуденный воздух был настолько кристально-чистым, что Де Лоо видел отражение ее усов в воде.
Он еще чуть-чуть поднялся, протянул руку вверх, чтобы схватиться за скобу, но рука шарила в пустоте. Остатки раскрошившегося железа торчали из кладки, и он вцепился пальцами в кирпичи, в вымытые в них дождями и ветрами углубления. Наконец он смог увидеть то, что пряталось за холмом, сады и дворы — вплоть до деревенской улицы, где на булыжной мостовой спала собака, а сама улица переходила за домами в длинное, затененное дубами и липами извилистое шоссе, которое петляло по полям и добиралось до Дравско.
Повсюду курятники, полно гусей, уток, а старый Якуб стоял подле своей циркулярной пилы и нагружал тачку распиленными на дрова кругляшами, которые он потом отвез к сараю. В огороде росли на высоких прямых стеблях бобы, зеленел лук и наливалась капуста, много красных и оранжевых гладиолусов сгибались под тяжестью крупных цветов. На замшелой каменной ограде лежала Катарина и лениво потягивалась, подставляя солнцу свою белую шерстку на брюхе, а во дворе стояли на подоконниках при открытых окнах стереоколонки, на ветках липы висело белье. Внизу под липой в тени стояла бутылка в оплетке и два стакана, а перед сараем на чурбаке для колки дров сидела Люцилла, и Марек подстригал ей волосы. Она накинула на плечи белый платок, держала в руках зеркало, и каждый раз, когда на солнце сверкали ножницы, на платок падала очередная прядь ее волос длиной в палец.
Де Лоо обошел все озеро, не встретив ни человека. Рубашка прилипла к телу, руки расцарапаны кустами ежевики, штанины полны шипов и колючек репейника. Он вошел в кухню и открыл шкафчик с посудой. Марек, в джинсовой рубашке поверх тренировочных штанов, резал овощи и хмыкнул, глянув на него. Рядом с большой кастрюлей стоял бокал вина, наполовину еще полный. По краю бокала налипли табачные крошки.
— Хай, босс! I am cooking![51]
Де Лоо кивнул, взял с полки большую чашку, открыл кран и подставил ее в ожидании воды.
— Thatʼs fine[52], — сказал он, из трубы послышалось громкое бульканье, потом все замерло, а через некоторое время все повторилось сначала, и лишь под конец раздался скрежещущий звук. Воды не было. Он ждал, держа чашку обеими руками, — ручки не было.
Марек высыпал в кастрюлю нарезанные кусочками лук-порей, морковь и сельдерей и распределил их равномерно по дну. Потом подошел к холодильнику и вынул оттуда уже очищенную от чешуи щуку, положил ее на разделочную доску; пятнистая расцветка слегка поблекла, уже не была такой ярко-зеленой, скорее серой; Марек снял со стены топорик и отрубил щуке голову.
Доска загремела. Вздрагивающая водопроводная труба внезапно плюнула с такой силой, что вода стрельнула в раковину, но потом полилась спокойно, и Де Лоо наполнил чашку и жадно выпил. Вымыл лицо.
— Where is your sister?[53]
— O-o! — осклабился Марек и показал в угол. — She is sitting there, isnʼt she?[54]
У стола со стороны торца сидела на стуле Катарина. Над столом виднелась ее голова и часть шеи в белых пятнах, ее прозрачные уши, одно из которых было надорвано, непрерывно двигались, она с большим напряжением следила за действиями Марека. А тот закурил немецкую сигарету и попытался уложить рыбу в форму, но она все еще была слишком велика, и тогда он отрезал хвостовой плавник и толстый кусок от головы и положил их отдельно на овощи. Потом полил все белым вином и посыпал пряными травами. Де Лоо открыл ему духовку.
Марек показал на бутылку, но Де Лоо покачал головой и поднял свою чашку, тот молча кивнул и принялся что-то отрезать от остальной рыбы. При этом он нежно разговаривал с Катариной, а та уже поставила на край стола передние лапки и нетерпеливо мурлыкала. Он ухмыльнулся, издав несколько манящих звуков, и кошка мгновенно оказалась среди посуды на столе, пригибаясь при каждом его движении и ожидая, что он ее прогонит. Однако он подманивал ее еще ласковее, и медленно, прижимаясь к столу, выпятив лопатки выше спины и своих зеленых глаз, она стала подкрадываться к Мареку.
А тот как раз очистил большой кусок рыбы от кожи и держал его на весу, вытаскивая из него кости, когда кошка цапнула кусок лапой. Он вырвал у нее рыбу, и кошка издала громкое рыкающее урчание, снова цапнув лапой, когти впились ему в руку. Он застонал. Из царапин на руке выступила кровь, капельки величиной с булавочную головку, и он с силой ударил кошку куском рыбы по морде.
Та отступила, облизнулась. В глазах холодный блеск, он ударил ее другим куском рыбы, прозрачная мякоть стеклянного цвета, быстро забирая его назад. Но кошка была проворнее. Она крепко держала кусок в передних лапах и уже вцепилась в него зубами, а Марек с силой протащил ее через полстола, при этом на пол полетели ножи, вилки, кочанный салат и кусок сливочного масла. Катарина зажмурилась, перевернулась на спину, била и царапала его задними лапами, и только когда он опрокинул бокал с вином и тот со звоном разбился о кафельный пол, он отстал от кошки.
С добычей в пасти, она опрометью кинулась в ванную, забилась под старую ванну, и Марек, отбросив ногой осколки стекла, вытащил из ящика большую деревянную ложку и побежал за кошкой. Стиснув зубы и ругаясь, он опустился на четвереньки, приложил щеку к полу, чтобы чугунные ножки ванны не мешали ему смотреть, и в ужасе отшатнулся. Ложка упала, а Марек открыл узкий шкафчик в ванной.
— Марек… — попробовал унять его Де Лоо, но тот не реагировал. Он снова опустился на колени и стал медленно просовывать под ванну, высунув от напряжения кончик языка, щетку. Кошка издала жалобное мяуканье. Похоже, она забилась к самой стенке, и он старательно направлял в нужное место палку щетки. Потом сильный толчок, и он прижал Катарину жесткой щеткой к кафелю, причем, по-видимому, так сильно, что та не могла двинуться ни взад ни вперед, и ей не помогали ни удары лапой, ни царапанье когтями, ни громкое шипение и фырканье. Словно желая вонзить ей в брюхо колючую щетину, Марек все время бил кошку щеткой, не ослабляя удара и не давая ей двинуться с места.