Жара — страница 34 из 42

Знаменитые индейцы, Дикие лошади, Животные джунглей и т. д. Но у меня не хватало терпения на вклеивание картинок с оберток жвачек или пакетиков с приколами. Я просто закладывал их между страницами.

— А твоя мать?

Он помолчал немного, разглядывая свое лицо на обратной стороне столовой ложки, и нашел его не в меру разгоряченным.

— Ну да, трудно сказать… Незадолго до того, как я стал жить самостоятельно, все это уже выглядело не так, как раньше. Чем больше он уходил в тень, тем решительнее она переходила в наступление. Ее каблучки то и дело стучали по мозаичному полу из мелких камешков, а потом в голову ему летели горшки и сковородки с полок, звякали ножи и вилки, а однажды мой отец вылез из своего укрытия и простонал: «Меня как распяли. Что вы за люди такие?» Обеими руками он зажимал уши. «Меня доконал этот шум и грохот! Как я могу здесь думать?!»

Тут уж оторопела моя мать, развеселившись, она покачала головой и сказала: «Да что ты говоришь? А зачем тебе думать? Это за тебя делаем мы. Интеллигентность — большой порок».

Но мой отец со стаканом воды в руке никак на это не отреагировал. Во всяком случае, до той минуты, пока его жена могла его слышать. Однако против своих правил он оставил дверь открытой, и я с любопытством вошел к нему. Сквозь гардины падал слабый свет, медленно провел он рукой по трем-четырем прядям на лысой голове. Он был уже старым человеком, намного старше моей матери, но когда он смотрел на нее, у него был взгляд ребенка.

«За что же так… — сказал он тихо, почти шепотом, и положил перед собой руки, словно они были для него чужими. — Ты можешь мне объяснить? Почему нужно все время что-то делать и чего-то добиваться? Разве нельзя просто только жить?»

Де Лоо взял тарелки со стола. Перламутром отливали рыбьи кости на краю тарелок.

— Вот так это все было… Через добрых два десятка лет, когда я забирал себе оттоманку из его комнаты, чтобы поставить ее у себя в квартире, мне опять попалось на глаза его наследие — папки-скоросшиватели. Кто-то сложил их в углу горкой, высотой в человеческий рост. Один листок выпал из стопки папок, я прочитал наверху девичью фамилию моей матери — юрист Добротт, налоговое бюро. А под этим капителью [57] красиво написано: особенности охоты нубийцев.


Они перешли в кухню, вымыли посуду. Под лампой описывали свои геометрические фигуры мухи, и хотя в помещении царил сумрак, было почти темно, Люцилла не сняла солнечные очки. Выжимая тряпку, она, тихонько насвистывая, смотрела в окно, на слепящий квадрат в стене, перекрываемый в отдельных местах диким виноградом, на пронизанные солнцем кончики листьев. Волосы были подстрижены крайне неумело, слишком коротко. На затылке белела кожа выстриженной полоски.

Сквозь недостающую дранку на крыше сарая падали пыльные лучи, словно столбы света, между которыми двигался Марек и собирал гитары, вдоль и поперек залепленный изоляционной лентой кейборд и усилитель, чтобы погрузить все в машину, старый похоронный лимузин «мерседес-бенц», загаженный ласточками.

Руки в мыльной пене, кастрюли и миски то и дело ударяются друг о друга, Люцилла, орудуя металлической мочалкой, обернулась к нему. Послеобеденная тишина была такой плотной и тягучей, что она невольно заговорила приглушенным голосом. Во всяком случае, он не расслышал ее, подошел сзади и поцеловал в шею, и кожа тотчас же отреагировала на его поцелуй. Ее словно зазнобило, она с дрожью втянула в себя воздух и тихо сказала:

— Эй! — Она поставила одну ногу на мусорное ведро и посмотрела на сарай: — Меня побрили.

Он закрыл глаза, обхватил руками ее грудь. Синее белье заскрипело под блузкой, а он провел губами по колючим волоскам на затылке и пробормотал:

— И к тому же плохо…

Но она затрясла головой, оттолкнула его. Снаружи хлопнула дверь, и сразу вслед за этим перед окном вырос Марек, заговорил с ней. Он смочил волосы водой и зачесал их назад — выпуклый гладкий лоб придавал ему особую чистоту и свежесть. Но голос звучал хрипло и дребезжал, взгляд был мутным. На нем был серо-голубой костюм и трикотажная рубашка, из нагрудного кармашка выглядывала полоска таблеток Люцилла повернулась к Де Лоо.

— Он спрашивает, не нужно ли нам чего из Щецина. Сосиски, макароны, колеса. Но мы этим вроде не интересуемся, или как?

Де Лоо отрицательно покачал головой, и Марек отошел от окна, подняв руку. На пальцах серебряные кольца. Царапина залеплена пластырем. «So long, good-bye, Widdesehn!»[58] На черных матерчатых туфлях пыльные отпечатки кошачьих лап.

Затем похоронный лимузин с матовыми боковыми стеклами, украшенными скрещенными пальмовыми ветвями, выехал из ворот, и Де Лоо лишь огромным усилием воли удалось еще задвинуть в полку тарелки и бросить сверху кухонное полотенце. Пошатываясь, он подошел к раковине. Обхватив его за шею, Люцилла так сильно прижалась к нему всем телом, что он почувствовал ее лобок. Рот, неуемный язык, затуманенный сладострастием взгляд — в противоположность ему она пила вино во время обеда, и легкий запах алкоголя обволакивал их пьянящим дурманом. Ее ладонь нетерпеливо теребила его джинсы, но он отстранился от нее и пошел к двери.

— Теперь мне надо принять душ.

Маленькая собачонка выскочила из георгин и опрометью кинулась — голова щуки в пасти — на улицу. Де Лоо закрыл ворота. В бывшем хлеву, где кровать была застелена цветным, расшитым птицами и цветами покрывалом, было прохладно. По половицам запрыгала высыпавшаяся из карманов брюк, когда он раздевался, мелочь. Луч света заплясал по монеткам, как по гальке на берегу, а он направился в ванную, открыл кран и стал ждать воды. Ворчание и гудение в трубах шло откуда-то издалека, ногтем он сделал зарубку на новом куске мыла и услышал рядом с собой звук передвигаемых колец на карнизе. Освещение в приоткрытой двери изменилось, появилась бархатно-красная приглушенность света, и какой-то момент он даже видел, как раздевается женщина. Но тут внезапно ударила сильная струя воды и выбила у него из рук мыло.

Когда он вышел из душа, покрывало лежало рядом с кроватью, постель была застелена свежим бельем, пахнувшим лавандой.

Люцилла подложила себе под спину несколько подушек и листала его Библию, качала удивленно головой.

— С ума сойти… Я почти ничего не понимаю. Как называется этот шрифт?

Он вытирал полотенцем голову.

— Зюттерлин[59], — сказал он, а она раскрыла первую страницу и показала на выцветший экслибрис, орнамент в стиле модерн.

— А кто такая Лия Андерсен?

— Художница. Я живу в ее доме.

Люцилла положила книгу.

— Ты все еще молишься? Я перестала молиться. Я хочу сказать: словами. Я больше ни о чем не прошу. Богу и так известно, чего мне хочется, иначе какой же он Бог, так ведь? Я просто сижу и…

Она вдруг недоуменно замолчала.

— В чем дело?

Без всякого заметного полового возбуждения его член увеличивался в размерах. Де Лоо не стал вытирать его. Он схватил ее за щиколотки и немного раздвинул ноги, поглядел на щель внизу живота. Нежный жировой бугорок блестит от крема, чуть ниже курчавый завиток. Она подняла брови, улыбнулась.

— Ну и? Как я выгляжу?

Несколько оставшихся волосков тут и там, возможно, это были те места, где ей неудобно было сбривать, он кивнул и сказал:

— Прекрасно. Как ощипанная курица.

В ответ она лягнула его ногой, попыталась ударить, но он держал ее крепко, одним рывком оторвал ее от стены и подтянул к себе.

— Эй! Нельзя ли поласковее, ты, кобель!

— Нет, — сказал он резко и встал одним коленом на матрац.

— Давай, иди сюда быстрее!

Когда она смеялась, у нее появлялся маленький второй подбородок. Он навалился на нее. Но она свела лодыжки, вся напряглась и укусила его в шею. Правда, только губами.

— Не гони, ковбой. Делай все медленно, совсем медленно.

Он целовал ее груди, взасос, чтобы вытянуть запавшие соски, и бормотал наполовину с лаской, наполовину с угрозой:

— То давай быстрее, а то делай медленно? — Она закрыла глаза, подведенные веки, ей нравилось, когда он немного басил. Он лежал на ней, его лицо нависло над ее лицом, кончики их носов почти касались друг друга, обе руки внизу живота, она приоткрыла губы, выдохнула ему прямо в рот и сказала тихо-тихо:

— Хвастун и воображала.

Хотя Де Лоо принял холодный душ, он чувствовал освежающую теплоту, благодатный, тончайший, как кисея, живительный покров на теле, и какое-то время они просто тихо лежали, нежно ощупывая друг друга.

— О-ох, — выдохнула она, а он гладил ее спину, молодую упругую кожу, и принуждал себя делать это медленно, слегка дрожал при этом. Под пальцами словно скользило прожитое им время. Квинтэссенция прошлых лет.

Вдруг где-то раздался громкий дверной скрип, и Люцилла вся сжалась, села в кровати. Дверь во двор была только притворена, сейчас она слегка приоткрылась. По половицам разлился солнечный свет, и потом, через целую вечность между двумя ударами сердца, прошмыгнула тень. Катарины. Но в помещение она не вошла. Осталась на пороге, уселась там и принялась намываться.

Де Лоо снял с шеи Люциллы свой волос, седой волос. В ее глазах промелькнула озорная искорка, она обхватила его член, потерла большим пальцем головку и сказала:

— Ну и как?.. Есть уже капелька счастья?

Он застонал, шлепнул ее по заду. Губами она обхватила его рот, укусила за нижнюю губу, их зубы стукнулись друг о друга. Груди ее напряглись, стали твердыми, кружки вокруг сосков покрылись пупырышками, словно и их охватил тот внезапный страх, только что пронизавший ее, она тяжело задышала, когда он опрокинул ее на спину, но снова вывернулась с каким-то плаксивым выкриком, хотя он уже ощутил низом живота ее нежные бритые волоски. И очутилась поверх него.

Он опустился на спину, заглянул ей промеж ляжек. Мышцы блестят, напряжены до предела, он обхватил ее бедра и надавил пальцами в паху, но она не села на него, а наклонилась вперед, сунула руки под подушки и прошептала: