— Осталось немного, хороший белый человек, совсем немного, — заверил Самбонанга, — после этой заглянем только на улицу Капуцинов, там белые тоже облюбовали два местечка.
— Капуцинов? Это недалеко, знаю.
— Очень близко, совсем рядом. Там, в кофейне "Золотая чаша", есть табачная лавка, старое пристанище контрабанды. И респектабельный бар на углу, "Кутубия", бывали там?
— Не имел удовольствия, — поморщился отставной инспектор, — много потерял?
— Не знаю, мне тоже не довелось. Некогда, — сказал Самбонанга с ухмылкой, — да и девчонкой не успел обзавестись.
— В мое время этот бар меня не завлекал. Пошли, сынок.
Они продолжили путь.
Редкие дуновения ветра не радовали прохожих, они с беспокойством поглядывали наверх. Хрустально чистый с утра купол неба сейчас подернулся пепельно-серой дымкой, испещренной длинными, тягучими, как следы пролетевшей реактивной эскадрильи, полосами.
На углу улицы Капуцинов сидел на ступеньке перед входом в бар полусонный папаша Гикуйю.
После долгого и задумчивого созерцания преобразившейся небесной тверди Гикуйю осенил себя крестным знамением, зевнул и принялся опускать на окнах жалюзи.
— Закрыто? — послышалось за спиной бармена. Он обернулся и увидел незнакомого мужчину в черном костюме и белоснежной сорочке, воротник которой, несмотря на удушливую жару, был стянут галстуком.
Вдоволь полюбовавшись чудаком, что средь бела дня задал такой вопрос у порога ночного заведения, папаша Гикуйю спросил, в свою очередь:
— Господин впервые в нашем городе?
— Мм… да, впервые. Мне советовали посетить…
— Я так и понял, — прервал его бармен с широкой улыбкой, — не знаю, как и благодарить приезжего господина. Для человека, проделавшего по меньшей мере четыре тысячи шагов от вокзала, чтобы, минуя прочие вполне привлекательные заведения, порадовать своим вниманием именно "Кутубию", не существует запертых дверей.
— Вы чемпион, король всех риторов, — сказал европеец, изображая не менее широкую улыбку. — Убийственная ирония, непревзойденная!
Хозяин решительно повел любезного незнакомца к стойке, снял с полки бутылку и вынул из стерилизатора два стакана.
— Нет, нет, — сказал гость, — только коробку сигарет, пожалуйста. Что-нибудь кисленькое, ароматное.
После короткой и неловкой паузы бармен заставил себя произнести:
— Какие прикажете?
— Мм… Вообще-то мне по душе балканские табаки.
— Понимаю, промасленная травка Вирджинии уже набила оскомину.
— Да нет, просто вдруг захотелось кисленького. Я бы взял пару коробочек, скажем, "Хеласа", "Хелас Папостратос" я имею в виду.
— И все? — удивился Гикуйю. — За этим вы тащились от вокзала?
— Только сигареты, пожалуйста.
Бармен спрятал бутылку и стаканы, тщательно протер тряпицей и без того идеально блестевшую пластмассовую поверхность стойки и сказал:
— Я в отчаянии, но этот сорт слишком большая редкость по нынешним временам. У меня не бывает. Не взыщите. Заходите-ка вечером, разумеется, не за табаком. Вы к нам надолго? Или проездом?
— Да так, знаете… Жаль, что зря обеспокоил вас.
— Напротив, это честь для моей "Кутубии"!
— Может быть, подскажете, где купить?
— "Хелас" у нас не найдется, только за границей, мой господин.
— В таком случае еще раз извините за беспокойство.
— Что вы, что вы, — улыбка вновь растянула толстые губы папаши Гикуйю, — весьма польщен вашим вниманием.
— До свидания.
— Всего лучшего. Осторожно, ступенька.
Едва прошуршал, сомкнувшись за посетителем, бамбуковый полог, улыбка мигом слетела с лица бармена.
Встревоженный не на шутку, папаша Гикуйю на цыпочках, точно осторожную его поступь могли расслышать снаружи, устремился к щели и разглядел сквозь нее, как опрятный белый мужчина, выйдя на улицу, отрицательно покачал головой в ответ на немой вопрос босоногого молодого африканца в потрепанных штанах и майке.
Отпрянув от окна, Гикуйю опустился на стул. Его охватил страх. Он узнал молодого человека, которому обычно больше шла форменка сотрудника уголовной полиции.
30
Поглощенная изучением каких-то документов и извещений, Светлана спускалась, стуча каблучками, по ступеням внешней лестницы посольского здания и неожиданно для себя чуть не столкнулась с Виктором Луковским, шедшим навстречу с озабоченным видом.
— Здравствуй.
— Мы уже здоровались, но все равно здравствуй. Всегда здравствуй, мой дорогой мыслитель.
— У тебя прекрасное настроение. Ты у меня молодчина. За это и люблю тебя, доктор.
— Надеюсь, вслед за этим высказыванием ты выскажешь еще и благодарность мне за идеальную уборку в твоем ужасном кабинете.
— А, это твоих рук дело, — без особого восторга промолвил Виктор Иванович, — то-то я не могу найти ни единой вещи на месте.
— Я, глупая, думала, что оценишь мою заботу.
— Оценил, и высоко. Но считаю, что рукам врача, как и рукам музыканта, необязательна грубая работа. Они священны, руки врача.
— Какой слог! Карамзин! Смотри не превратись в зануду.
— Отчего ты сияешь так ярко?
— Прибыли медикаменты и аппаратура для стоматологии. Да здравствуют крепкие зубы народов!
— Отправляешься получать?
— Как видишь. Честно говоря, я опасалась, что аэропорт еще не откроют из-за вчерашней бури. Да вы, как погляжу, не очень-то рады моей новости, месье Луковский.
— Только что разговаривал с Кориным. Прошли уже без малого пять сотен метров — сухо. Бедные ребята, в Аномо немыслимая жара. А тут еще циклон шалит. Если буря обрушится и на них…
— Корин? Борис Корин жаловался на погоду?
— Нет, конечно, но мы-то знаем, каково там.
— Отличное стихотворение у Николая Тихонова, — сказала она, — прав поэт, гвозди бы делать из этих людей.
— Борис, Борька, Боренька, только и слышу от тебя, — улыбнулся Луковский, — учти, я — Отелло.
— Ничего, ревность придает мужчине романтичность.
— Ты думаешь?
— Во всяком случае, будит в нем хоть что-то родственное настоящему чувству, сбивает спесь, извечное ваше самодовольство. Без ревности вы, мужики, жиреете душой и телом, не кровь, а сплошной холестерин.
— Терпеть тебя не могу за такие лекции.
— Это у нас взаимно. Полная гармония, — щебетала она, — будет чем коротать вечера на пенсии. Вообрази: московский дворик, снежок, в подворотнях парочки целуются, на них шипит карательный отряд дворовых старух, первоклашки гоняют шайбу, сосульки звякают с подоконников, из форточек — киношные вскрики с музыкой, на окнах телевизорная синька, хрумкает валенками почтальон с телеграммой кому-то, кто-то везет в лифте пса с прогулки, кто-то шумно кормит ораву гостей, кто-то за стенкой грозится переехать к маме, кто-то звонит из далекой командировки, а мы уже отъездились, все, дряхленькие и сюсюкающие, прихлебываем наш вечный "чай вдвоем", но не пьем, как здесь, читаем лекции друг дружке наперебой. Опять же, как здесь.
— Жуть.
— Ну вот и поговорили с милым. А теперь, извини, я мчусь к своим контейнерам в аэропорт.
— Светлана… постой со мной две минуты. Или пройдемся немного.
Облачко насекомых висело над огромной клумбой, призрачное и тонко жужжащее. Виктор Иванович и Светлана медленно шли по дорожкам, накрест пересекавшим благоухающий цветочный остров посреди ухоженного дворика, наступая на тень от деревьев, густая листва которых приглушала катившиеся от близкой площади волны людского многоголосья.
— Почти полкилометра впустую, — сказал он.
— У ребят? Ну и что?
— Сгорим от стыда, если снова не вышли на пласт.
— Борис рассказывал, в Сибири, под Сургутом, бурили до двух с половиной, а то и до трех тысяч метров. — Она прикоснулась к его плечу. — Мой тебе совет, меньше отвлекай его. Он свое дело знает. Все должно быть нормально.
— То есть?
— Меньше контролируй. Не опекай ребят, как назойливая нянька. Больше доверяй. У самого на носу сдача объекта, занимайся им.
— Не помню, чтобы когда-нибудь вмешивался в твои дела.
— Ну и напрасно, мы не чужие. — Она улыбнулась, мгновенно растопив наметившийся было холодок разговора. — Знаешь, при такой настройке невольно задумываешься о несовместимости.
— Гм, если и завлечешь меня когда-нибудь своей фатой в Дом счастья, все равно не попаду под твой лапоть.
— Время покажет.
— Времени в обрез, мне пора. Не желаете ли, дорогой товарищ, сопроводить кандидата медицинских наук до аэропорта и обратно? Представляю, какая опять собралась армада поглазеть на "Антошку".
— Увы, у меня свидание в другой части города.
— О! Луковский! Вы вознеслись в моих глазах! Ля фам?
— После общения с некой соотечественницей я даже к собственной шляпе испытываю неприязнь оттого, что она тоже женского рода.
— Браво!
— Ваша ревность делает вас романтичней, неспесивой, несамодовольной, гонит по жилам чистый огонь, порождающий нечто родственное настоящему чувству.
— Брависсимо!
— Но не страдайте, мои свидания не менее деловые, чем ваши. А сдача объекта действительно на носу, как вы изволили выразиться.
— Горе-горюшко, — с нарочитой печалью промолвила Светлана, — и этот злопамятный сухарь собирается сделать мне предложение.
— Не исключено, что это может произойти по окончании вашего контракта, мемсаб, под венец лучше стать на Родине, — сказал Виктор Иванович. — Я повторяю: не исключено. У вас же откуда-то полная в этом уверенность. Может, это не так.
— Отпираться бессмысленно. Так считает офицер местной полиции. А полиция знает все.
— Или ничего, — вдруг вздохнул Луковский.
31
Почти скрытая густой зеленью, плотно обвивавшей остроконечные металлические прутья, высокая ограда опоясывала казавшееся неприступным имение "Соваж", которое занимало сравнительно небольшую площадь плодородной земли в северном пригороде Найроби.
Совсем недавно прибывшему в эту страну отставному инспектору с паспортом на имя Ли Джоунса Килдаллена пришлось потратить немало энергии и сообразительности, прежде чем он отыскал "Соваж" и убедился, что сия обитель есть именно то место, ради которого он проделал столь дальнее путешествие по во