— Я уже рассказывала, что тогда случилось.
— Да-да. — Бабушка опирается о дверной косяк, выпячивает губы и начинает медленно обшаривать меня взглядом с головы до ног, а я мысленно радуюсь, что перед выходом решила принарядиться и надела оборчатую юбку до щиколоток вместо обычных бриджей.
— Тебе нужно смазать пятки вазелином, — наконец изрекает она. — Шершавые, как терка.
Бабушка освобождает проход, а я фантазирую, как поворачиваюсь и ухожу без единого слова, направляюсь домой и до конца жизни не обращаю внимания на бабушкины звонки и выразительные взгляды мамы.
Но я следую за бабушкой в дом и, сняв сандалии, аккуратно пристраиваю их в сторонке на коврике в прихожей. На маленьком изогнутом столике все еще стоит хрустальная вазочка с красно-белыми мятными конфетами для местных детишек, которые иногда помогают бабушке донести сумки из магазина и снабжают ее свежими сплетнями. Я смотрю через арку налево. Гостиная тоже осталась такой же, какой я ее помню: мебель темно-красных тонов, ковер в восточном духе. Сервант красного дерева по-прежнему занимает угол, в нем стоит чайный сервиз с изображением королевских регалий, а над ним висят штандарт Ямайки и фотография с монаршей свадьбы. Два кресла во французском стиле по обеим сторонам от дивана с изогнутой спинкой, со времен моего детства накрытого полиэтиленом; над диваном объявление: «С ногами не влезать». Прямо напротив — обеденный стол, разделяющий кухню и гостиную. Как всегда, работают одновременно телевизор и радио, передающее проповеди и отрывки из Священного Писания. Настольные часы, которые я однажды швырнула на пол, покоятся на своем месте около приемника, в идеальном состоянии и под стеклянным колпаком, словно никогда и не были разбиты.
— Если хочешь сесть на диван, то и садись, — говорит бабушка, закрывая дверь и проходя прямиком на кухню. — Не будешь же ты стоять тут весь день.
— Спасибо, мне и так хорошо.
— Ну, если передумаешь…
— Тогда и сяду.
Бабушка кивает и открывает кран. В раковине всего две грязные тарелки, но она потирает руки с таким видом, словно собирается перемыть целую гору посуды. Я поворачиваю ручку двери, ведущей в подвал. Сейчас он сдается, но в мои три-четыре года мы с отцом проводили там вечера — пока он не бросил нас с мамой, уйдя в свободное плавание. Мы с папой смотрели телевизор, убавив звук, или потихоньку устраивали шуточные бои, пока мама не возвращалась с вечерних занятий. Только тогда папа отваживался выйти в гостиную поужинать: изможденная мама заваливалась в кровать, а бабушка принимала душ перед сном. Однажды, взбегая вверх по лестнице, я оступилась и упала, оцарапав подбородок. Бабушка наблюдала за мной с порога ванной, подняв брови, а мама, убедившись, что я не очень пострадала, шепнула: «Не плачь. Терпи». В присутствии бабушки она всегда давала мне указания шепотом.
Бабушка окликает меня с кухни:
— Есть хочешь? Могу пожарить плантан.
— Нет, спасибо. Я поела перед выходом.
— Хочешь сказать, что в тебя не влезет даже чуточку вкуснятины?
Стенные часы на кухне показывают четыре. Через полтора часа закрывается музыкальный магазин за углом, и я с нетерпением жду возможности улизнуть туда и перебрать записи в стиле рокстеди, которых в нашем нынешнем районе не найдешь. Мне совсем неохота здесь задерживаться.
— Бабушка, я не голодна.
Она подскакивает ко мне и щиплет за плечо, отчего я отшатываюсь.
— Ты худющая как скелет, пташка. Однажды выйдешь на улицу, и тебя унесет ветром, вот что я тебе скажу! Пойдем, я начинаю готовить.
Я могла бы отказаться или просто уйти, но вместо этого только издаю раздраженный стон, когда она оборачивается от раковины и, вытирая руки полотенцем, направляется к шкафу за сковородой. Я прислоняюсь к двери подвала и, просовывая пальцы под косички, скребу кожу на голове, чтобы чем-то занять руки.
Вонзая нож в плантан, бабушка перестает хмуриться, и я невольно восхищаюсь, как ловко она снимает шкурку. Эта церемония всегда меня поражала: ни следа усилий, лезвие скользит как по маслу. Когда я чищу плантаны, нож вязнет в жесткой кожуре, но в бабушкиных руках все выглядит легко и просто, словно овощ очищается сам собой. На лице у бабушки появляется странная беспечность, отчего мне становится неловко. Шкурка падает на стол, и бабушка начинает нарезать плантан длинными ломтиками. Лучше бы она просто накромсала его кружочками, как я люблю, но я только тяжело вздыхаю: какая разница, я все равно здесь ненадолго. Куски плантана с шипением падают на сковородку в кипящее масло.
— Я знаю, ты теперь такого не ешь, — замечает бабушка, двигая ломтики вилкой.
— Иногда ем.
Бабушка хрипло смеется.
— Когда? Твоя мама не учит тебя готовить, да она и сама не умеет. Пусть у меня нет образования, но готовить я мастерица.
— Никто и не говорил про образо… — Я снова вздыхаю. — Да, бабушка.
— Я бы могла тебя научить, могла бы, да. Но ты никогда меня не навещаешь.
— Я больше не бываю в этом районе.
Она выключает плиту и переставляет сковороду с передней горелки на заднюю, освобождая место для второй сковороды, где будет жарить яичницу.
— Болтунью? А, я помню, ты ведь любишь глазунью, да?
— Бабушка, я… Да, глазунью.
Она разбивает скорлупу о край сковороды, и немедленно появляется характерный запах яичницы. Часы на стене показывают, что прошло всего семь минут.
— Кара, достань из шкафа корицу, — командует бабушка таким грубым тоном, что я чуть не предлагаю ей сделать это самой. Но она всегда так разговаривает.
Я захожу в кухню и открываю дверцы шкафа, который висит над раковиной. У этого дома странное свойство: ступая из прихожей в кухню, словно пересекаешь безопасную линию и отрезаешь себе путь отхода, — а потому я изо всех сил стараюсь выглядеть спокойной, стараюсь не показать, как колотится сердце. Я протягиваю бабушке корицу, и она посыпает ею плантан.
— А тростниковый сахар?
— Что ж, и сахаром посыплем, — соглашается она с неким намеком на улыбку в уголках рта.
Еще в детстве я удивлялась, как ей удается готовить на глаз, никак не отмеряя ингредиенты, и без единой кулинарной неудачи; этот секрет я так и не разгадала. Бабушка посыпает жарящиеся кусочки сахаром и переворачивает их.
— Как тут в районе? — спрашиваю я. — Выглядит вроде неплохо.
— Благодари Бога, что добралась без приключений.
— Тут и раньше было безопасно.
— При чем здесь безопасность? Просто я знаю, что мальчиков надо приучать к дисциплине, — отвечает бабушка, хлопоча над яичницей.
4
Второй раз мы жили у бабушки всего пять месяцев, но даже после того, как оставили ее коттедж и уехали в центр, я часто оказывалась в квартале Эглингтон-Уэст, гуляла от Марли до самой Кил-стрит. Там, куда мы с мамой перебрались, в кафе не продавали курицу по-ямайски, а в парикмахерских не умели заплетать африканские косички. Кварталы вокруг школ, где я училась, были заняты сетевыми ресторанами фастфуда и музыкальными магазинами, из чьих окон орали хит-парады последней недели. Даже крупный парфюмерный гипермаркет не оправдывал ожиданий. На полках стояли ряды муссов для увеличения объема с белыми тонкогубыми лицами на упаковках. В одном месте я спросила средство для разглаживания волос, и продавец посоветовал мне съездить в западную часть города.
— По крайней мере, в нашей базе указано, что там этот товар есть, — добавил он.
Когда я по субботам наведывалась в прежний район — в здешнюю парикмахерскую или чтобы встретиться с подругами, — мне ни разу не пришло в голову пройти чуть дальше, за магазин, к бабушкиному дому. Я даже не боялась встретить ее на улице: за продуктами она всегда ходила по воскресеньям после церкви, а в остальные дни трудилась на двух работах в пригороде и домой приходила не раньше полуночи.
Но однажды летом я случайно наткнулась на нее. Стоял жаркий июльский день, я была в бирюзовом сарафане длиной до лодыжек, но с глубоким вырезом. Когда я проходила мимо магазина футболок, у которого собрались ребята, один из них привязался ко мне, а остальные громко подбадривали приятеля, крича мне:
— Ну чего ты, он хороший парень! Дай ему свой телефон, красавица!
Я не заметила приближения бабушки, но внезапно она оказалась рядом и еще более громким и грубым голосом, чем у ребят, окликнула меня:
— Кара!
— Бабушка?
— Как не стыдно расхаживать в таком виде, с титьками наружу?
— Бабушка!
Парни постарше зажали рты руками, чтобы не расхохотаться, а несколько подростков резво вскочили на велосипеды и дали деру: строгая старушенция могла увидеть их в церкви и нажаловаться матерям, бабкам или теткам.
— Пойдем-ка со мной, — подталкивая меня своим телом, потребовала бабушка. — Какая распущенность — заигрывать с мальчишками!
— Я не…
— Молчи и пошевеливайся! Господь милосердный.
— Я ничего не делала! Они просто…
— Имей в виду, я не собираюсь растить твоего пискуна.
— Бабушка…
— Умолкни!
Только когда мы пришли к ней домой, она позволила мне открыть рот: усадила за обеденный стол и выслушала мои объяснения, вытирая кухонные столы полотенцем. Когда я закончила, бабушка некоторое время смотрела на меня, а потом сказала:
— Ладно. Так и быть.
Открыв холодильник, она достала свежую ромовую бабу, довольно ядреную: как только бабушка развернула пленку, я даже издалека почувствовала запах рома. Бабушка отрезала мне кусок и налила морковного сока.
Надо вести себя осторожнее, — проворчала она, когда я начала есть. — Если парни к тебе пристают, скажи, что ждешь своего отца или кавалера. Поняла?
— Да, бабушка.
— Вот и славно.
Я позвонила маме и рассказала ей, что произошло, — пусть лучше услышит от меня, чем от бабушки или случайной прохожей, — и через полчаса она уже сигналила у дома, вызывая меня. Однако бабушка выскочила вперед:
— Почему ты позволяешь ей так непристойно одеваться?
Мама откинула голову на спинку сиденья и вздохнула: