Даль прояснялась. В легкой дымке вдалеке угадывалась долина реки, где лежал долгожданный Дарбар.
Трава без ветра не колышется
АФГАНИСТАН. КИШЛАК САРАЧИНА
Колонна шла на юг, втягиваясь в широкую котловину Жердахта, где под охраной подразделения народной афганской милиции — царендоя — собирался караван машин. Их было уже свыше двухсот — цистерны с керосином и маслом; грузовики с зерном, мукой и солью; самосвалы с цементом. Все это батальону Бурлака предстояло в полной сохранности провезти в уезд Дарбар. У развилки дорог — одна вела на Ширгарм, другая в горный район к кишлаку Сарачина — бронетранспортер комбата сошел на обочину и притормозил. Рядом с регулировщиком в форме царендоя стоял мужчина в неброской крестьянской одежде — чалме, потертом пиджачке и латаных брюках. Он поднял руку, приветствуя Черкашина.
— Мир вам, рафик Черкаш, — сказал он на пушту, и это обращение прозвучало для капитана как пароль: человек представлял майора Мансура.
— Здравствуйте, уважаемый. — Черкашин протянул ему руку.
— Я Абдул Кудуз, — представился человек. — У меня для вас кагаз [16] от майора Мансура.
Абдул Кудуз снял чалму и из ее складок вынул свернутую в несколько раз бумажку.
— Это радио, рафик Черкаш. Майор сказал, оно для вас и ваших друзей очень ценно. Я торопился.
— Спасибо, — поблагодарил Черкашин. — Вас надо куда-то подвезти, уважаемый Абдул Кудуз?
— Нет, не надо. Мой сарвис — мои ноги. Я ухожу.
Они попрощались, и афганец двинулся в обратный путь.
— Что? — спросил Бурлак, наблюдавший всю сцену. — Хорошие новости?
— Не знаю. Передал радиограмму. Разведка духов.
— Читай, это полезно знать.
Черкашин развернул смятую бумажку, разгладил ее на ладонях. Пробежал молча глазами. Начал читать вслух:
— «Аллах акбар. Дорога́ его победа. Кяферы выступили. Быстро идут на Дарбар через трое горных ворот. Ведет всех сипасалар турэн Бур. Верблюжий хан свернул на восток. Китаец пошел на запад. Бур ходит прямо через Ширгарм. Аминь. Дан».
— Спасибо, капитан. Теперь скромная просьба, — Бурлак улыбнулся, — переведи все это на русский. У меня получилось полное затемнение мозгов. Что за верблюжий хан?
— А черт его знает, — признался Черкашин. — Здесь так написано: верблюд хан… или какая-то неточность. Вроде верблюжий хан.
— Мура какая-то. Но меня эта неясность волнует. Что они знают о нас такого, чего мы сами не знаем? А? Как там точно написано?
Черкашин стал заводиться. Он делал привычное дело и переводил точно. Мало ли какой шифр у духов! Он не обязан отвечать за это. Взглянул на листок с некоторым раздражением:
— Так и написано: «ух хан». «Ух» на пушту — верблюд. Что такое хан — зайцы знают.
Бурлак весело засмеялся.
— Ты что? — спросил Черкашин.
— Насмешил, а теперь «ты что». «Ух хан» — это капитан Уханов. Первая рота.
Теперь засмеялся и Черкашин.
— Действительно, иного толкования нет.
— Давай китайца, — сказал Бурлак. — Не может такого быть.
— Ты меня, майор, все-таки за мальчика не держи, — обиделся Черкашин. — Вот гляди. Черным по белому, справа налево — ч и н а й. Китаец. Слово известное. Других значений нет. А что оно здесь означает — извини, знать не знаю.
— Не торопись, — предложил Бурлак. — Нам ясно: донесение не шифрованное. А дешевый клер мы разберем. И китайца вычислим.
— Постой, постой. Кто у вас на Торатанги пошел?
— Вторая рота. Капитан Ванин.
Черкашин задумался и вдруг хлопнул ладонью по бумажке:
— Он же и есть китаец! Ван Ин!
— Ну, дают духи! Забавники! А что значит «дан»?
— Знаток. Должно быть, псевдоним агента. Теперь все ясно?
— Все. А в целом агентура у них хреновая. Во-первых, мы свои намерения, как ты знаешь, им сами обозначили со всей четкостью. И не зря, выходит. Думаю, теперь они Дарбар оставят в покое. Во-вторых, главного они все же не знают. Как на пушту «майор»?
— Джегрен.
— Так вот, дорогой. Я уже несколько дней джегрен, а они меня турэном именуют. За такое незнание взыскивать следует. Но это не к спеху. Взыщем. А пока вот в чем помоги, капитан. Ясно, что мы раскрыты. Хочу знать, что могут духи извлечь из такой информации. Что бы ты лично решил, получив такие сведения?
— Я? — Черкашин на какое-то время задумался. — Я приказал бы прикрыть все трое ворот. Иначе нельзя: идет сипасалар!
Последние слова он произнес не без заметной доли подначки. Бурлак будто ничего и не заметил.
— Хорошо, решение мудрое. Его мы и добивались. Значит, атака на Дарбар откладывается. А дальше? Как удержишь ворота? На каждом участке расставишь равные силы или…
— Вопроса нет. Сильнее всего должен быть центр.
— Почему так считаешь?
— Мне известно — по центру идет сам сипасалар Бур. Здесь главный удар.
— Так ставишь вопрос? Тогда скажи, зачем Бурлак пустил своих еще по двум направлениям сразу?
— Это не загадка. Неужели он рискнет оставить свой зад голым? Тогда ему из тех двух проходов быстро шайбу закинут.
— А что, — произнес Бурлак раздумчиво, — есть в твоих оценках сермяжная правда. Поверю.
— Куда денешься, — определил Черкашин уверенно. — Выбора у тебя нет.
— Это тоже правда. Только теперь скажи, могу я на твои выводы опираться, как на близкие к истине?
— Для этого надо знать, какой у тебя замысел на самом деле. Ты-то что решил?
— Капита-ан! — разочарованно протянул Бурлак. — Разве свои замыслы военачальники обнародуют до победы? Это же аксиома!
Черкашин понял, что допустил бестактность, и смущенно улыбнулся:
— Не пойми неправильно…
— Здесь никто ничего не понял, — сказал Бурлак. — Мы непонятливые…
Он с легким, едва уловимым чувством горечи посмотрел на Черкашина. Сейчас они расстанутся. И кто знает, свидятся ли еще когда-нибудь. В службе, которую они несут, расставаясь, люди не должны загадывать далеко. Им всегда надо быть готовыми к самому неожиданному и неприятному. Так уж ведется — военные, уходя, не всегда возвращаются…
И Бурлаку захотелось хоть как-то передать частицу своего расположения и доверия к капитану, уходившему на дело, которое он, комбат, уже не единожды побывавший в огне, не рискнул бы добровольно взвалить на свои плечи.
Черкашин думал почти о том же. Он смотрел на Бурлака и представлял, что строки душманского донесения «Бур ходит прямо через Ширгарм» ни в коей мере не рисуют тех трудностей, которые комбату предстоит преодолеть на пути до Дарбара.
Прямая пуля в грудь, внезапный взрыв мины у ног — это, конечно, ужасно, но чаще всего мгновенно. Куда труднее другое — идти вперед, идти уверенно, напористо; идти и вести за собой людей, когда ты знаешь, что где-то есть пуля, нацеленная в твою грудь, а под ногами таится мина, готовая взорваться в любой момент.
Черкашин не думал о том, что сам идет не на прогулку, что каждый его шаг будет сопряжен с опасностью. Вступая на землю рода Абдул Кадыр Хана, он оставался один на один с непредвиденным. Он начинал игру, имея в руке всего лишь единственный козырь — знание законов восточного гостеприимства. Но разве это больше, чем рядовая семерка, вытянутая наугад из колоды житейских карт? И тем не менее он делал на нее ставку.
Гостеприимство — атрибут Востока.
Гость, приходящий нежданно, — подарок аллаха, случайная радость. Заполучить такой подарок все равно что найти неожиданный клад.
В афганском языке есть специальное слово, обозначающее отношение хозяина к гостю. Если мизбани — гостеприимство, то мизбан — гостеприимец, счастливый хозяин, к которому пожаловал дорогой гость.
Гость на Востоке — персона священная. Кровный враг, оказавшийся гостем в доме семьи мстителя, может спать спокойно. По закону чести ему под крышей мизбана не должно угрожать ничто.
Конечно, это лишь идеальная схема, далекая от реальной жизни.
Чем выше место, занимаемое мизбаном на лестнице социальной иерархии, тем больше у него возможностей для нарушения законов гостеприимства.
Коронованные или венчанные владыки Востока с ласковой теплотой во взгляде были во власти поднести гостю отраву в кубке шербета.
Сиятельные беки также способны нанять убийцу, который зарежет вас в гостеприимной постели.
Как всегда, любые обязанности в этом многосложном мире, обязанности самые трудные и порой не очень приятные, честнее других выполняют люди простые, лишенные сановной знатности, а оттого честные и сердечные.
Для кочевника-пастуха добрый гость, который случайно набрел на степную кибитку, действительно нежданная радость. Свежий, начиненный всяческими новостями человек — разве это не подарок аллаха тому, кто не слышал чужого голоса уже несколько недель подряд?
Правила гостеприимства сложны и стройны. Они вроде бы одинаковы для всех, но в то же время далеки от подлинного равенства.
Бек на дорогом скакуне не сочтет за унижение остановиться и погостить в бедном стане пастуха. И тот, памятуя обычай, на ушах будет стоять, разорится начисто, но покажет вельможе, что такое мизбани по-пастушески.
Пастух, попав в город, никогда не рискнет объявить себя гостем бека. Непонятливого чудака вытурят от сиятельных дверей с таким треском, что бедняга гость долго будет потирать затылок ниже поясницы.
Тем не менее мы все верим, что законы гостеприимства на Востоке универсальны. И что больше всего потрясает — Восток сам верит в эту истину.
Черкашин, расставшись с мотострелками, отправился в гости.
Никто не присылал ему приглашения посетить стан Абдул Кадыр Хана. А он пошел.
Никто не ждал его появления, не расстилал достархана, не мыл котлов, не резал баранов, чтобы с почестями встретить гостя. А он шел.
Решиться на такое давало право восточного гостеприимства. И он шел.
Дорога ползла в гору долгим, неторопливым тягуном, который выматывал силы идущего свирепей, чем более крутые, но короткие подъемы.