– Вы ради меня переоделись и надушились? – коварно спросила Адриана.
– Нет, ради себя. А что касается парфюма, нечаянно опрокинул на себя почти целый флакон, – отвечал он сухо.
Наверное, было бы лучше, если бы от него разило по́том.
Они сидели молча, пока не появился официант и не затянул свою волынку:
– Есть спагетти с помидорами, спагетти с чернилами каракатицы, спагетти с морскими ежами, спагетти с морскими черенками, спагетти…
– Мне с морскими черенками, – перебил Монтальбано.
– А вам?
– С морскими ежами.
Официант разразился новой тирадой:
– А на второе есть барабульки печеные в соли, запеченная дорада, сибас с подливкой, палтус на гриле…
– Потом расскажете, – оборвал Монтальбано.
Официант, похоже, обиделся. Вскоре он вернулся, неся с собой приборы, бокалы, воду и вино. Белое, во льду.
– Будете?
– Да.
Монтальбано налил ей полбокала, потом столько же себе.
– Хорошее, – одобрила Адриана.
– Уже забыл, на чем бишь мы остановились?
– Вы спросили меня, виделись ли после этого Рина и Спиталери, и я сказала, что да.
– Точно. Что вам сказала сестра?
– Что Спиталери после того случая с Ральфом постоянно мозолил ей глаза.
– Это как?
– У Рины создалось впечатление, что Спиталери за ней шпионит. Слишком уж часто он ей попадался. Если, например, она ездила в город на автобусе, то к моменту, когда ей пора было возвращаться, откуда ни возьмись появлялся Спиталери и предлагал ее подвезти. Так было вплоть до последней недели.
– До последней перед чем?
– Перед двенадцатым октября.
– И Рина садилась к нему в машину?
– Иногда.
– Спиталери вел себя прилично?
– Да.
– А что случилось за неделю до того, как ваша сестра пропала?
– Очень неприятная история. Был вечер, уже стемнело, и Рина согласилась, чтобы Спиталери ее подвез. Но едва они свернули с шоссе на грунтовку до Пиццо, рядом с домом, где живет тот крестьянин, которого потом арестовали, Спиталери остановил машину и стал ее лапать. Вот так, ни с того ни с сего, как мне сказала Рина.
– А что ваша сестра?
– Завопила так, что крестьянин сразу выскочил на улицу. Рина воспользовалась случаем и убежала к нему, а Спиталери пришлось убираться восвояси.
– А как же Рина добралась до дома?
– Пешком. Крестьянин ее проводил.
– Вы сказали, его потом арестовали?
– Да. Бедолага. Когда начались поиски, полиция обыскала его дом. И, на его беду, под тумбочкой нашли сережку моей сестры. Рина думала, что она осталась в машине у Спиталери, а оказывается, она обронила ее там. Тогда я и решилась рассказать про этот случай со Спиталери. Только это не помогло – вы же знаете, какая у нас полиция.
– Да, знаю.
– Этого беднягу трясли много месяцев.
– А вы не в курсе, Спиталери тоже допрашивали?
– Конечно. Но он сразу объяснил, что утром двенадцатого улетел в Бангкок. Так что это не мог быть он.
Официант принес спагетти.
Адриана намотала немного на вилку, посмаковала:
– Вкусно. Хотите попробовать?
– Почему бы нет?
Монтальбано протянул вооруженную вилкой руку, подцепил спагетти. С теми, что у Энцо, не сравнить, но вполне съедобно.
– Попробуйте мои.
Адриана точно так же подцепила спагетти у Монтальбано.
Дальше они ели молча. Иногда переглядывались и улыбались. И странное дело, должно быть, из-за этого дружеского жеста, когда запускаешь вилку в тарелку соседа, между ними возникла какая-то доверительность, близость, которой не было раньше.
14
Закончив с едой, они долго молчали, прихлебывали послеобеденный лимончелло, и теперь уже Монтальбано чувствовал, что его рассматривают: роли поменялись.
Сидеть как ни в чем не бывало под взглядом этих откровенно на него уставившихся синих, как море, глаз было затруднительно, поэтому, чтобы сохранить лицо, он закурил.
– А мне дадите?
Он протянул ей пачку, она вытащила сигарету, сжала губами и, чуть привстав, подалась вперед, чтобы прикурить от комиссаровой зажигалки.
«Не забывай, что она тебе в дочери годится!» – одернул себя Монтальбано.
От вида, открывшегося ему благодаря позе Адрианы, у него в буквальном смысле слова закружилась голова. Кожа под усами сразу взмокла.
Ежу было понятно, что при таком наклоне он неизбежно упрется взглядом в декольте. Зачем она это сделала? Чтобы подразнить? Но непохоже, чтобы Адриана была из тех, кто играет в такие игры.
Или, может, она считает, что в его летах о женщинах уже особо не думают? Да, вероятнее всего, причина в этом.
Не успел он как следует захандрить, как Адриана, пару раз затянувшись, внезапно накрыла его руку своей.
Поскольку по Адриане никак нельзя было сказать, что ей жарко, – напротив, она была свежа, как пресловутая роза, – комиссар поразился, насколько обжигающим оказалось это прикосновение. Жар ли это двух тел, его и Адрианы, давал в сумме удвоенную температуру? А если нет, то что за кипяток течет в ее жилах?
– Ее изнасиловали, правда?
Этого вопроса Монтальбано со страхом ожидал все это время. Он даже подготовил хороший внятный ответ, который сейчас совершенно вылетел у него из головы.
– Нет.
Почему он так ответил? Чтобы не видеть, как гаснет перед ним сияние красоты?
– Вы говорите неправду.
– Поверьте, Адриана, вскрытие показало, что…
– …она была девственницей?
– Да.
– Тем хуже, – сказала она.
– Почему?
– Значит, то, что с ней сделали, было еще ужаснее.
Ее рука теперь пылала, нажим стал сильнее.
– Может, перейдем на «ты»? – спросила она.
– Если хотите… если хочешь…
– Хочу рассказать тебе одну вещь.
Она выпустила его руку, которой внезапно стало зябко, встала, взяла стул, поставила его рядом со стулом Монтальбано и снова села. Теперь она могла говорить шепотом, еле слышно.
– Что ее изнасиловали, это я знаю точно. Я не хотела говорить об этом в отделении, при том мужчине. Тебе – другое дело.
– Ты вскользь упомянула, что за несколько минут до той боли в горле ощутила кое-что еще.
– Да. Полнейшую, всепоглощающую панику. Какой-то прямо экзистенциальный ужас. Такое со мной было впервые.
– Расскажи подробнее.
– Внезапно, стоя перед шкафом, я увидела отражение моей сестры. Она была ошеломлена, напугана. И в следующий миг я почувствовала, как проваливаюсь в жуткую, кромешную тьму. Вокруг меня было что-то мрачное, склизкое, душное и зловещее. Такое место, или даже такой провал в пространстве, где возможны любая жуть, любая гнусность. Хотела закричать, но голос не слушался. Так бывает в кошмарах. Помню, что на несколько секунд я словно ослепла и на ощупь побрела в пустоту, выставив руки, ноги у меня подкосились, я оперлась руками о стену, чтобы не упасть. И тогда…
Она умолкла. Монтальбано не шевельнулся, не сказал ни слова. Только струйка пота стекала теперь по лбу.
– …тогда я почувствовала, что меня отняли.
– Как? – невольно спросил комиссар.
– Отняли у самой себя. Это трудно передать словами. Кто-то с яростью, с жестокостью глумился над отнятым у меня телом – чтобы унизить его, оскорбить, превратить в ничто, низвести до уровня вещи, предмета… – Голос ее дрогнул.
– Хватит, – сказал Монтальбано. И взял ее руку в свои.
– Это было так? – спросила она.
– Мы думаем, что да.
Почему она не плачет? Глаза у нее потемнели, складка у рта обозначилась четче, но слез не было.
Что же давало ей такую силу, такую внутреннюю твердость? Может быть, как раз то, что она узнала о смерти сестры в тот самый миг, когда та умирала, тогда как мать с отцом продолжали надеяться, что дочь жива. И за все эти годы плач, боль и слезы спрессовались в единый монолит, в твердую скальную породу, которой не смягчить простым проявлением жалости к Рине и к самой себе.
– Ты сказала, что увидела отражение своей сестры. Что это значит?
Она едва заметно улыбнулась.
– Это началось как игра, когда нам было пять лет. Мы стояли перед зеркалом и говорили друг с другом. Но не напрямую – каждая обращалась к отражению другой. Потом мы так играли, даже когда выросли. Когда нам надо было серьезно поговорить или поделиться секретом, мы становились к зеркалу.
На какой-то миг она опустила голову на плечо Монтальбано. И тот сразу понял, что она не ищет утешения – просто навалилась усталость оттого, что пришлось говорить с ним, чужаком, о таких глубоко личных, сокровенных вещах.
Потом Адриана решительно встала, посмотрела на часы.
– Уже полчетвертого. Идем?
– Как хочешь.
Она же вроде говорила, что свободна до пяти?
Монтальбано встал, несколько разочарованный, и официант тут же подсуетился со счетом.
– Плачу я, – заявила Адриана. И достала из кармана джинсов деньги.
Но когда они вернулись на парковку, она даже не подошла к своему «пунто». Монтальбано взглянул на нее удивленно.
– Поедем на твоей.
– Куда?
– Если ты меня понял, то понял и куда я собралась. Можно не говорить.
Еще бы он не понял. Как тут не понять! Просто искал отговорку, как солдат, которому неохота идти на войну.
– Думаешь, стоит?
Она не ответила, просто стояла и смотрела на него. И Монтальбано понял, что не сможет ей отказать. Солдат пойдет в бой, куда ж он денется. К тому же солнце как молотом лупило по голове, так что стоять и спорить на совершенно открытой площадке было решительно невозможно.
– Ладно. Садись.
Сесть в машину было все равно что разлечься на решетке над углями.
Монтальбано пожалел, что не взял вентилятор. Адриана открыла окна.
Всю дорогу она сидела с закрытыми глазами, откинувшись на спинку сиденья.
Мозг комиссара буравила мысль, не совершает ли он сейчас страшнейшую глупость. Зачем он ее послушался? Лишь потому, что в такую жару не поспоришь? Но это лишь выдуманная на ходу отговорка. А правда в том, что ему очень хочется помочь этой девушке, которая…