- Однако надо организовать всесоюзный розыск Пашкевича, - возразил Иван Яковлевич, - а он может быть в Ташкенте или где-нибудь под Читой...
Не согласиться с этой мыслью было трудно, во всяком случае теперь, когда мы ехали в гостиницу и не знали, что готовит нам завтрашнее утро. А приготовило оно нам настоящую неожиданность, которая в несколько раз укрепила мою позицию относительно львовской версии.
Утром мы с Дробахой поехали в больницу. Галина Микитовна чувствовала себя неплохо, она уже ходила, и главврач пригласил ее в свой кабинет.
Коцко села на кушетку, застланную простыней, блеснула глазами и сказала, не ожидая вопросов:
- Мне было трудно поверить в то, что он... - Галина Микитовна не сказала: "Олег", она вообще и дальше ни разу не произнесла имя Пашкевича, будто подчеркивая свое нынешнее отношение к нему, - что он оказался таким мерзавцем. Но факт остается фактом, и я виню себя.
Мне стало жаль Коцко, и я сказал как можно мягче:
- Не обвиняйте себя, Галина Микитовна. Впереди у вас долгая жизнь, и все наладится.
Она устало махнула рукой.
- Не будем об этом... Есть какие-то вопросы ко мне? У вас сейчас и так много хлопот, и если уже выбрались ко мне...
- Да, вопросы есть, - подтвердил Дробаха. Это прозвучало слишком по-деловому, но, в конце концов, Ивана Яковлевича можно было понять: следователь прокуратуры - лицо официальное, и в его обязанности не входит утешение. Тем более что Галина Микитовна сама правильно поняла характер нашего посещения. - Первый вопрос: получал ли Пашкевич какие-нибудь письма?
- На мой адрес - нет.
- Приходили ли к нему какие-нибудь люди?
- Ни разу. Кроме Жука. Но о Григории он меня предупредил.
- Как узнал о его приезде?
- Могло прийти письмо на дом культуры или Главпочтамт.
- Не встречали Пашкевича в городе с кем-нибудь?
- Нет.
- Понимаете, Галина Микитовна, нам нужно установить круг людей, с которыми он общался. И ваши показания значат очень много.
- Понимаю, но вряд ли смогу чем-нибудь помочь. Он уходил на работу в полдень и возвращался поздно. Ужинали - и спать. Людей, с которыми общался, ищите в доме культуры.
- Резонно, - согласился Дробаха, - мы так и сделаем. Но у вас есть телефон - никто не звонил Пашкевичу?
- Нет.
- А он сам?
- Иногда. Чаще всего на работу. Хотя... В день моего приезда разговаривал по междугородному телефону.
- Почему так считаете?
- Мы хотели устроить хороший ужин, попрощаться с Григорием, и я пошла в гастроном. Возвращаюсь, а он разговаривает, не слышал, что я вошла, кричит в трубку: "Девушка, не разъединяйте, дайте договорить..." Но ничего не вышло, бросил трубку и тут увидел меня. Немножко смутился, я и спрашиваю: "С кем разговаривал?" - "А-а, говорит, деловой разговор с районом".
- С районом? - переспросил Дробаха, искоса поглядывая на меня. - В день вашего приезда? Тридцатого июня?
- Тридцатого июня, - подтвердила Коцко.
Я без слов понял Дробаху и вышел в ординаторскую.
Позвонил Кольцову и попросил срочно выяснить, с кем разговаривал Пашкевич по междугородному телефону из квартиры Коцко. Вернувшись в кабинет, увидел, как улыбается Дробаха, расспрашивая о подробностях ее знакомства с Пашкевичем. От его предыдущей сухости не осталось и следа, глаза светились сочувствием, казалось, он сейчас погладит Коцко по головке. И она, растроганная этой прокурорской доброжелательностью, размякла и отвечала, нисколько не таясь.
Я чуточку позавидовал этому Дробахиному умению расположить человека к себе, хотя, честно говоря, улавливал в его тоне и фальшивые нотки, но я слушал их разговор, так сказать, со стороны, а Галина Микитовна снова переживала историю своей неудачной любви, и ей было не до психологических наблюдений.
- На другой день мы встретились в парке и долго сидели на скамейке, рассказывала она. - У него был транзистор, слушали музыку, разговаривали, он говорил, что чувствует себя как юноша, у которого в жизни все впереди, ну, который делает первые шаги и счастлив, что в начале этой дороги встретил меня...
"Вот гусь! - не без злости подумал я. - Трепач проклятый, нах-хал! Посмотрим, как ты запоешь, когда попадешь в наши руки!"
Резко зазвонил телефон, я снял трубку и услышал голос Кольцова.
- Приятная новость, старик! - весело начал Саша. - Ты меня слышишь? Так вот, тридцатого июня по телефону Коцко велся разговор со Львовом. Понимаешь, старик, Пашкевич определенно говорил со своей Марусей.
- Номер телефона львовского абонента? - нетерпеливо спросил я.
- А тебе хлеб, так сразу с маслом и с медом! - В голосе Кольцова прозвучали укоризненные нотки. - Думаешь, я не поинтересовался? Ничего не вышло, разговаривали из почтамта.
- Жаль, - пробормотал я.
- И все же в этом разговоре что-то есть. Желаю успеха.
Кольцов положил трубку.
Дробаха вопросительно посмотрел на меня.
- Львов, - объяснил я. - Тридцатого Пашкевич разговаривал со Львовом.
- Поехали, - решительно встал следователь. - А вам, Галина Микитовна, большое спасибо.
Мы вышли на улицу, и Дробаха категорическим тоном сказал:
- Придется вам, Хаблак, разрабатывать львовскую версию. Вылетайте первым же рейсом. А я еще попробую поговорить с сотрудниками Пашкевича. Потом - в Киев. Будем держать связь по телефону.
На улице было жарко, откровенно говоря, ехать на аэродром не очень хотелось, да что поделаешь: приказ есть приказ, и Дробаха в конце концов прав: кому же, как не мне, лететь во Львов.
Я подумал, что Марий на этой Пекарской улице может быть не один десяток, даже сотня, и возиться с ними придется долго, - работа эта черная, неблагодарная, вообще не исключено, что никаким Пашкевичем там, может, и не пахнет.
Однако если Пашкевича во Львове нет, должен же где-то обретаться, и мы не успокоимся, пока не задержим его.
5
Самолет пробежал по бетонной дорожке, затормозил и начал разворачиваться к зданию аэропорта. И в это время хлынул дождь, чистый и теплый летний дождь, какие часто бывают в Прикарпатье. Горы загораживают путь тучам, они останавливаются и проливаются обильным дождем. Летом тут всегда яркая зелень, и травы в предгорьях вырастают по пояс.
Но мне сейчас ни к чему ни травы, ни то, что дождь в начале июля считается золотым: я не взял с собой плаща, а надо было добежать от самолета до аэропорта.
Я тянул до последнего, наконец уже и стюардесса просеменила по пустому проходу, бросив вопросительный взгляд в мою сторону, лишь тогда я подхватил свой "дипломат" и выскочил на летное поле.
Дождь сразу накрыл меня, и я бежал, перепрыгивая через лужи и пытаясь хоть немного прикрыться "дипломатом". Должно быть, со стороны на меня смешно было смотреть: долговязый мужчина хочет побить рекорд в тройном прыжке, минуя лужи, но в конце концов попадает в одну из них, обрызгивает других пассажиров, и от него шарахаются, как от сумасшедшего.
Наконец я проскользнул через турникет и метнулся к спасительной лестнице вокзала. И сразу чуть не натолкнулся на Толю Крушельницкого, Анатолия Зеноновича Крушельницкого, старшего инспектора городского уголовного розыска.
Майор стоял на верхней ступеньке и смотрел на меня сверху вниз, как и полагается в таких случаях, несколько пренебрежительно. Даже с неудовольствием. Но я не обратил внимания ни на неудовольствие, ни на пренебрежительность - был счастлив, что спасся от ливня, остальное не касалось меня, даже пренебрежительные нотки в обращении ко мне старшего инспектора.
- Вам что, в столице плащей не дают? Ну, куда я такую мокрую курицу повезу?
Я поставил на ступеньку "дипломат". Вытер платком лицо и лишь тогда сделал довольно неудачную попытку оправдаться:
- Так я же из Кривого Рога...
- Угу, - тут же согласился Крушельницкий, - в Кривом Роге дождей не бывает...
Но я уже освоился и перешел в решительное наступление:
- Над всей Украиной чистое небо, и только в вашем...
Толя поднял вверх обе руки.
- Остановись, безумец, - воскликнул он патетически, - потому что сейчас обидишь Львов, а этого не прощу ни я, ни все наши ребята! И оставим тебя без нашей дружеской поддержки.
- Никогда! Никогда не сделаешь этого! - Мы обнялись, и я немного намочил безукоризненно выглаженный Толин пиджак. Он был пижоном, этот майор угрозыска: носил элегантные, сшитые у какого-то старого портного, костюмы. Говорят, портной хвастался, что при проклятой пилсудчине обшивал весь львовский бомонд, может, и врал про бомонд, но шил правда хорошо, и я всегда завидовал Толиным костюмам.
Крушельницкий был рад моему приезду - я сделал этот вывод потому, что Толя не обратил внимания на мокрые пятна на своем пиджаке и улыбался так, как можно улыбаться только друзьям: когда, кажется, все лицо - и губы, и щеки, и особенно глаза - излучают доброжелательность.
- Пошли, - подтолкнул он меня, пропуская в дверях.
Я повернул к вестибюлю, однако Толя потащил меня направо, откуда лестница вела на второй этаж в ресторан.
- Я не голоден... - попробовал я возразить, но Крушельницкий решительно положил конец моим колебаниям.
- Выпьем кофе, - объяснил он - Здесь нам сварят настоящий кофе, а в связи с тем, что рабочий день уже кончился, возьмем кое-что и к кофе, за встречу.
С этим трудно было не согласиться, тем более что встречаемся мы очень редко, и если даже обмывать каждую встречу, алкоголиком не станешь.
В ресторане Толю знали: нас посадили за крайний столик, где красовалась табличка "Занято". Официантка сразу подбежала и вынула блокнот, готовясь записывать, но Толя отодвинул меню.
- Вот что, Маричка, дай нам, пожалуйста, триста коньяку, что-нибудь закусить, лангеты и кофе.
"Маричка, - подумал я, - первая официантка, с которой пришлось встретиться во Львове, - уже Маричка. Не слишком ли много их тут на мою голову?"
Девушка ушла. Толя закурил болгарскую сигарету, со вкусом затянулся и выжидательно посмотрел на меня. Знал, что даром из Кривого Рога так вот без плаща, с одним несчастным "дипломатом", не летают, особенно работники угрозыска, и ждал, когда я начну исповедоваться. Но я не спешил начинать деловой разговор и с удовольствием смотрел на Толю.