— Тогда вы представляете. Я хочу сказать, до сих пор я думал, что быть родителем — это поначалу изумление и счастье, а потом оказываешься накрепко прикован к малолетним чудовищам, которые поминутно норовят себя изувечить. Ни сна, ни отдыха, то обмираешь от страха за них, то хочется всех убить. И при этом готов за них любому перегрызть глотку. Я хочу сказать, перестаешь быть человеком. Смотришь передачи про животных и думаешь: да это я. Машина для производства и сохранения потомства — и больше ничего. Да?
— Да, — говорит Полина. — В точности мои чувства.
— А потом случается такое, что понимаешь: до сих пор ты был дурак дураком. Вообще ничего не представлял. Но мне сказали, это кончается.
— Что кончается?
— Они вырастают. Ваш, наверное, уже вырос. Сын, дочь?
— Дочь. Кончается, говорите?
— Ну, не совсем, наверное. Я хочу сказать, у них вырабатывается чувство самосохранения, и вы можете спокойно спать по ночам.
— Вот как?
Пауза.
— Я ошибаюсь? — осторожно спрашивает Крис.
— Немного ошибаетесь. Просто вы уже не хватаете ребенка, когда он собирается выпасть из окна или опрокинуть на себя чайник, а стоите и смотрите, как это происходит. Или ждете, когда это произойдет. Или гадаете, произойдет ли.
— Ой! Я собирался сказать им: ну все, теперь вы самостоятельные. Я больше за вас не переживаю.
— Сказать вы можете. А вот не переживать — увы! Впрочем, вам пока об этом лучше не думать.
— Я понял. Это пожизненный приговор. В таком случае мне стоит засесть за книгу, пока выдалась передышка. Я просто думал, надо вам объяснить, почему я до сих пор не прислал главу.
— Пришлете, как сможете, — отвечает Полина. — И я очень рада, что Том идет на поправку.
Морис снова в Лондоне. Полина догадалась об этом только во второй половине дня, когда сообразила, что он уехал утром и до сих пор еще не вернулся. Она находит Терезу и Люка в саду. Люк бросает кубики на клумбу, Тереза терпеливо их собирает.
— Морис уехал? — напрямик спрашивает Полина.
— Он хочет посетить лекцию в Лондоне и посмотреть какие-то статьи. — Тереза говорит без всякого выражения и смотрит Полине прямо в глаза. — По крайней мере, так он сказал. Вернется завтра.
У Полины холодеет под ложечкой, и она знает, что Тереза чувствует то же самое. Сказать нечего, поэтому она садится на траву и начинает строить для Люка башню из кубиков. Люк рушит башню, Полина снова ее строит, Люк снова рушит. Тереза сидит на скамейке и смотрит. Люк в полном восторге.
Полина спит, и ей снится Гарри. Он входит в «Дали» через кухонную дверь и говорит: «Привет. А как ты?» Точно такой же, как много лет назад, ни днем старше. Просто Гарри.
— Уходи, — раздраженно говорит Полина. — Я не хочу тебя здесь видеть.
Гарри укоризненно качает головой:
— Потише. Тереза услышит.
— Пусть слышит.
— Ты плохая мать, — строго произносит Гарри.
— Кто бы говорил!
Гарри снова качает головой:
— Я всегда обожал Терезу.
— Когда находил для нее минутку.
— Полина, — говорит Гарри, — у меня была работа.
— У нас у всех работа.
— Солнышко, я пришел сюда не спорить.
— Я тебя не звала. Уходи.
И внезапно Гарри начинает плакать. Слезы ручьями бегут у него по щекам. Это сон, а во сне все принимаешь как должное. Полина не думает, что такого не может быть: Гарри никогда, никогда не плакал. Внезапно оказывается, что с ними Тереза, лет примерно шести. Она тоже на кухне «Далей» и глядит на плачущего отца.
— Не обращай на него внимания, — говорит Полина, но Тереза по-прежнему смотрит во все глаза.
А поскольку это сон, обстановка незаметно сменилась: они уже не в «Далях», а в викторианском доме, где жили давным-давно. Перемена Полину не удивляет, а удивляет то, что Гарри окружен толпой женщин. Среди них есть знакомые и есть незнакомые: Мира Сэмс, миссис Гетц, другие.
— Не воображай, будто я стану готовить им ленч, — говорит Полина. — Я не стану. Их десятки.
— У тебя всегда была склонность преувеличивать, — отвечает Гарри.
Женщины жмутся у него за спиной, серые, бесплотные, как души в чистилище. Они ничего не делают, ничего не говорят. Они просто здесь.
— Прогони их, — говорит Полина. — Немедленно.
— Не глупи, — отвечает Гарри. — Это жизнь. Я ничего не могу с ними поделать, ты же знаешь.
17
Комбайны подбираются к «Далям». Их стук слышен уже на холме. Скоро придет черед поля перед домом. Двадцатиакрового. Так оно называется. Полина как-то спросила у Чонди: «Как называется это поле?» — «Двадцатиакровое», — ответил Чонди, глядя так, будто она сморозила глупость. «Я думала, у полей есть собственные имена. "Лесной надел" или там "Длинная нива"». — «Не слыхал о таком. Для меня оно двадцатиакровое». Полина вспомнила, что ее сведения почерпнуты из телевизионных передач, и решила, что тележурналисты — последние хранители этого древнего знания.
Двадцатиакровое поле скоро уберут: тракторы ездят по дороге, возят зерно с десятиакрового за холмом, или с пятнадцатиакрового, или с двадцатипятиакрового.
Урожай очень плохой. В местной газете напечатали фотографию фермера, который с обличающим видом держит иссохший колос. Даже в общенациональных новостях из-за августовской нехватки политических скандалов периодически упоминают этот факт вкупе с запретом на мытье машин и полив газонов.
Для «Далей» урожай — вопрос лишь вида за окном и неумолчного грохота. У «Далей» свои переживания.
Полина и Морис в целом друг друга избегают. То есть Полина иногда оказывается в саду с Терезой и Морисом или у Терезы на кухне, когда Морис там, но по возможности не остается с ним наедине. Ей нечего сказать ему сейчас, и едва ли она сможет говорить с ним в будущем, хотя думать о такой перспективе крайне неприятно. В присутствии Терезы Морис безукоризненно вежлив с Полиной. Он не прячется от нее специально, просто занимается своими делами и, если при этом их пути пересекаются, отпускает какое-нибудь незначащее замечание или улыбается своей характерной улыбкой, словно говоря: «Напрасно вы на меня дуетесь. Давайте вести себя как разумные люди».
И так проходят дни. Тягостные, напряженные. Золотые дни под ясным голубым небом, наполненные солнечным светом.
Полина заметила, что Морис куда-то укатил, и отправляется к дочери. Она занимает Люка, пока Тереза на втором этаже моет голову. Звонит телефон.
— Мам, возьмешь трубку? — кричит Тереза.
— Алло?
— Тереза? — неуверенно спрашивает Джеймс Солташ.
— Нет, Полина.
— Я так и подумал. Добрый день. — Джеймс на мгновение умолкает. — Морис дома?
— Нет, уехал. Сказать Терезе, чтобы она попросила его вам перезвонить?
— Нет, спасибо. — Джеймс говорит чуть натянуто, но Полина чувствует, что холодность относится не к ней. — Просто… пусть кто-нибудь передаст ему, что человек, составлявший предметный указатель к его прошлой книге, сейчас занят и мы ищем другого. Вот, собственно, все, что я хотел сообщить.
— Хорошо, — говорит Полина.
— У вас все в порядке? Вы счастливцы, что живете в деревне. Мы тут в Лондоне совсем изжарились.
Они болтают еще минуту, затем Полина вешает трубку.
Значит, Джеймс знает. Или не знает, но что-то почуял — какой-то гадкий запашок. Бедняга. Впрочем, по большому счету, ему же лучше: если у него есть инстинкт самосохранения, он рано или поздно порвет с этой девицей и найдет себе более подходящую. Однако сейчас ему худо, что слышно даже по голосу — по тому, как он произносил имя «Морис», по нехарактерной сдержанности. Удивительно, думает Полина, как много всего выражает голос. Недаром актерское слово обладает такой силой. Некоторое время она размышляет о гибкости человеческой речи. Хорошо, что можно иногда отвлечься на такие абстрактные материи.
— Может быть, ты у нас станешь актером? — говорит она Люку. — Скажи «папа». Нет, не надо. Скажи «мама». Ма-ма-ма…
Люк смотрит на нее, улыбается во весь рот, чмокает губами.
— Ммма, — говорит он. Или что-то похожее.
Комбайн приехал. Он ползает по полю весь день, туда-сюда. Грохочущее желтое чудище, которое пожирает пшеницу. День, два — и все кончено. Поле стало другим — золотые просторы стерни, примятой гусеницами в две стороны. Солома спрессована в цилиндры, каждый торец — идеально закрученная спираль. Днем они похожи на исполинские бобины ниток, а ночью преображаются в плотные сгустки темноты, каменное воинство, смотрящее на «Дали» плоскими незрячими лицами.
Полина и забыла, что Гарри уже в Лондоне. Когда Тереза сообщает, что завтра утром уедет, она в первый миг совершенно ничего не может понять.
— Лондон, — говорит Тереза. — Гарри. Помнишь?
— Да, конечно.
— Мы сводим Люка в зоопарк или куда-нибудь еще.
Полине трудно представить Гарри в зоопарке.
— Думаю, будет замечательно, — говорит она. — По крайней мере, для Люка.
— Морис не едет. Да и смысла большого нет. Я еду, только чтобы показать Гарри Люка. И Морис не любит путешествовать с Люком на машине.
Тереза сдержанно смеется. Это даже не смех, а нервное фырканье. Знак, как далеко она ушла за последние недели. Прежде для нее немыслимо было даже исподволь намекнуть, что Морис в чем-то не идеален. Полина видит, какой Тереза может стать в нынешнем семейном климате: разочарованной, циничной, озлобленной.
— Давай я тебя отвезу, — предлагает Полина.
— Я отлично доеду.
Теперь Тереза говорит резко. Она не хочет утешений. Хочет лишь выполнить свой долг. Бедный Гарри, вновь думает Полина. Даже родная дочь видится с ним только по обязанности. Так проходит слава земная.
— И я вернусь в пятницу к середине дня, — говорит Тереза.
Звонит Хью:
— Послушай, у тебя есть минутка?
— Конечно есть, — отвечает Полина. — У нас тут не бывает спешных дел в половине десятого вечера.
— Я последние два часа сижу в кабинете один на один с бутылкой венгерского красного, иначе, наверное, не набрался бы духу сказать. Могла бы ты… чисто теоретически… могла бы ты выйти за меня замуж?